Но тот лишь бросил мимоходом:
– Мне-то откуда знать – куда вы направляетесь?
И двинулся дальше. Но успел сделать всего шага три, может, четыре, как из-за вертикально стоящей повозки выкатила тощая фигура на коне и перегородила путь. У всадника была осунувшаяся морда с корявыми желтыми клыками, глаза смотрели надменно и неприязненно, точно говорили: «Еще один не придавленный таракан». В глазах этих застыла скука – скука от беспрестанной жестокости. Скука убийцы, которому надоело убивать.
Музыканту пришлось остановится, а потом сделать шаг назад, чтоб увернуться от конской морды. Капитан шварзяков, одетый в потертый выцветший мундир черного сукна, достал из ножен узкий, облезший меч с разорванным темляком и содравшимся с гарды серебром и медленно, издевательски медленно, подчеркивая этой медлительностью все презрение к стоящему под его конем человеку, направил кончик лезвия ему в горло.
– Снимай, – сказал капитан.
Музыкант не сразу сообразил, что от него хотят. Чертыхнулся раз пятьдесят про себя. Нужно было идти полями, в обход… Дернул черт, возомнил о себе бог весть чего! Понятное дело, что музыкантов защищает артель, на бумагах которой стоит печать ханараджи и герб правящего дома. Понятное дело, что по-хорошему ни один шварзяк не имеет права и слова сказать обидного ему или другому человеку его профессии. Только плевать они хотели, волки эти шерстяные, на понятные дела и на что они имеют права, и на что не имеют. Как теперь выкручиваться?
Музыкант наконец проследил траекторию, которой был направлен меч, и вспомнил про висящий на шее свисток. Искусно вырезанный кем-то из артельных мастеров, украшенный красками, даже позолотой, кажется, с декоративными узорами из полудрагоценных камней на ободке… Не удивительно, что шварзяк вообразил, будто это какое-то украшение. Назывался этот свисток шамейха и использовался музыкантами в случае, когда они теряли контроль над звуковой волной. И чтобы дать себе время собраться с силами, вернуть чувство ритма и ощущение звука – свистели в шамейху, которая спутывала все и вся.
– Что вам нужно? – несколько подрастеряв самоуверенности спросил музыкант, косясь то в одну сторону, то в другую.
Рассыпавшиеся по дороге шварзяки собирались обратно в кучу и смыкали вокруг музыканта кольцевое окружение. Двигались вроде бы и неспешно, но на то, чтобы выхватить сабли, рвануть к нему да пронзить насквозь им потребуются секунда-две. А у него и сабли-то нету.
– Музыкант, что ли? – ехидно спросил тот, приставший первым.
– Свистун! – важно добавил кто-то из-за спины и по-детски расхихикался.
– Свистун-сосун! Ну-ка спой-станцуй, свистун! – это кто-то рядом, слева.
– Я музыкант. Поют певцы, а танцуют – танцоры.
– Ну так посвисти нам, – сказал плоским, хрипловатым голосом капитан на коне, продолжая тыкать мечом в шамейху, и добавил: – Вот этим. Заводное.
Веселые балагуры-музыканты сочинили для шамейхи прозвище, которое в силу специфики инструмента не вышло далеко за пределы артели, но в ее стенах пользовалось гораздо большим успехом того, первоначального, так сказать – официального. Называли ее «поносным» свистком.
Музыкант приподнял инструмент двумя пальцами, сложил губы и тихонько дунул в отверстие, не донеся его до рта. Звук брызнул из крошечного свистка, как будто сдерживался он внутри из последних сил, выстрелил, как пробка от шампанского. Очень сложный звук, вроде бы высокий, как у простого свистка, но что-то в нем было и низкое, что-то басило, что-то звенело. Вроде бы рвался он резко, рывками, а вроде бы и единой, нудной, до отупения, струей. И чем дольше доводилось вслушиваться в этот странный звук, тем непонятнее он становился, и когда начинало ощущаться в нем что-то – это что-то тотчас терялось, сменялось совсем другим, третьим.
Ничего особенно «заводного» на шамейхе не сыграть – свисток он и есть свисток, выдает один звук, сигнал, вопль. Но что это за вопль!
Внезапный приступ душераздирающего поноса сшиб ошалевшего капитана шварзяков с лошади! Рухнув в траву, волк завопил петухом, схватился за живот одной когтистой лапой, за зад другой, подскочил сперва, но сделал этим еще хуже, поэтому снова упал на землю и пополз, пополз, немножко привстал и снова осел, пополз дальше. И вот уже всего мгновение или два спустя он добрался до каких-то кустиков на опушке – а казалось, что до леса бежать и бежать. И не один он! Все, все до единого волки, до того окружавшие музыканта, завертелись на месте, запукали, запрыгали, похватались за животы, штаны – и драпанули кто куда! Целой гурьбой метнулись сдуру в поле, но как же в поле-то с шальным животом?.. У всех на виду!.. Завыли, развернулись, помчались в лес, шумя и сквернословя. Только некоторые, сразу сообразившие, что добраться до леса, сохранив честь и репутацию, не удастся, попрыгали было в торговую повозку. Сперва двое в одну, потом еще двое, потом сразу или пять, или шесть, и следом новая орава. И все разом, вместе, с воплями, с дракой, стоном, пукая и возмущаясь.
Музыкант не стал дожидаться кульминации этой зловонной сонаты и поспешил по дороге – скорее, едва не бегом. Те, что куда-то вели по полям разграбленных купцов остановились и смотрели издалека в недоумении то на повозки, из которых сыпались и в которые лезли люди, то на спешащих на карачках к лесу, то на покидающего место катастрофы музыканта с увесистым ящиком.
Тот скоро добрался до опушки и тотчас свернул с дороги в лес, пробрался крайними кустами базилика и скрылся где-то между корявыми, изогнутыми страшными загогулинами деревьями. Сколько времени у него есть? Ну минут пятнадцать волки будут заняты уж точно. Затем минут пятнадцать можно накинуть за возможные рецидивы. Затем сборы – не бросишь же так вот запросто награбленное! Впрочем, могут выслать нескольких молодцев вперед… Нет, и это вряд ли – кто ж пойдет вперед, оставляя награбленное без присмотра таким-то товарищам?! Это ж, считай, что бросить свою долю на растерзание волкам… Так что сперва все поделят, все разберут, все распихают. Поэтому где-то на час форы рассчитывать можно. А потом что? В лесу волкам проще…
Музыкант оглянулся в поисках тропинки. Где-то в этих местах он свернул лет шесть-семь назад, когда также спешил в Веренгорд. Тогда тропинка шла сквозь ущелье по болоту, заросшая и дикая, но все же шла. Сейчас же, как ни искал, как ни рыскал он между сплетенных веток голых почти деревьев и голых совсем кустов – ничего не нашел. Только птицы кое-где крыльями хлопали да, обняв ветки, спали замаскированные змеи.
Он посмотрел наверх, но горные вершины из леса не просматривались.
Пока искал тропинку не успел заметить, что небо, и без того пасмурное, совсем заволокли черные тучи и внизу, под корявыми деревьями, стало темно. Была уже поздняя осень, скоро сядет солнце. Кривые ветви обволакивали путника со всех сторон, заламывались грубыми, мрачными узорами, паутинами. Прорвавшись сквозь сеть кустов, музыкант наткнулся на сваленные кучей, покрытые темным мхом камни – чья-то древняя могила или ритуальный объект. По камням ползали зеленоватые муравьи. Музыкант вновь обшарил взглядом землю и теперь лишь заметил, что последний час шел по густому болоту. Ноги в нем вязли, чавкало и пованивало. Начал робко капать дождь.
Музыкант ускорил шаг, поспешил взобраться на холм. Дождь все усиливался, а вскоре, когда стемнело совсем и пришла безлунная, беззвездная ночь, обрушился свирепым ливнем. Потоки грязи и воды понеслись по склону холма навстречу уставшему человеку, который еле-еле полз вверх от одного дерева к другому. Ноги то вязли в этой бурлящей каше, то поскальзывались. И несмотря на беспрерывный шум со всех сторон – музыкант уловил слева от себя клокочущий, низкий грудной рев, потом чуть позади, а потом справа, совсем близко. Как будто стоит руку протянуть – и засунешь ее в то место, откуда рев этот вырывается. И тотчас ему, этому первому ворчуну, ответил второй – позади. А следом – третий, четвертый. И все вроде бы и близко, а не поймешь откуда… В паузах между грозными воплями музыкант различил другой звук – ритмичный и безличный, чем-то похожий на змеиную трещотку. И в тот же миг сверкнула над лесом молния, осветила недалеко впереди, между спутанными ветвями деревьев, угрюмо нависающую скальную вершину – тяжелую и устрашающую, похожу на гигантскую голову. Следом врезал такой гром, что поток воды с вершины бросился лавиной, точно кто-то сверху швырнул его из громадного ведра. Музыкант удержался, вцепившись за дерево. Но пока стоял вот так, в обнимку со стволом, заметил в темноте зеленоватую точку. Глаз. Всего-то один глаз… А в стороне и позади – еще один, и еще.
Бросив липкое дерево, музыкант помчался вверх, поскальзываясь, падая постоянно, цепляясь за острые, колючие ветки, расшибая колени о камни. Нацелился сразу на вершину, но тотчас сообразил, что до нее не добраться, да и не нужно это. Снова блеснула молния, и он невольно обернулся, надеясь разглядеть в ярком миге света то одноглазое, что скрывается между ветвями, но ничего не увидел кроме поседевшей на мгновение ночи.
Что-то прикоснулось к его ноге – что-то холодное и мягкое, и тотчас вновь защелкала жуткая трещотка. Музыкант машинально отдернул ногу, но та съехала по мокрой грязи. Он поскользнулся, упал руками в воду, но, подгоняемый рычанием со всех сторон, вскочил так быстро, что потерял уверенность в том, падал ли вообще.
Молнии не унимались, а гром вторил без перерыва, тотчас, словно спаяны они были в единое целое.
Лес закончился, но темень вокруг стояла по-прежнему невыносимая – решительно ничего не было видно. Только когда молнии в какой-то момент разорвали это черное покрывало, он заметил, что бежит уже не среди деревьев и кустов, а по ровному, хоть и разбитому ямами полю. Вдруг подумалось, что теперь можно немножко успокоиться, передохнуть, но тотчас где-то рядом раздался яростный рык.
Прошло немало времени, прежде чем музыкант разглядел в черноте ночи маленький, постоянный огонек. Спустя минуты к нему прибавился второй, а потом сразу несколько. Это были огни человеческого жилища, свет из окон. В блеске молнии музыкант успел различить огромное строение впереди и по общим очертаниям сообразил, что перед ним храм или монастырь.
Он налетел на дверь его и стал тарабанить изо всех сил, пытаясь этим грохотом переорать ливень, и все оглядывался в поисках жутких зеленых глаз. Но тут в голову пришла совсем другая мысль, и кулак, пытавшийся выбить дверь, разжался, рука остановилась. Что если это даришанский монастырь? Шварзяки ведь давно сообразили выгоду в почитании не только ханараджи, но и государственной религии, сами себя назвали поборниками веры и защитниками богов, сколько бы их там ни было. Обвешанные символическими даришанскими кольцами, демонстративно религиозные, они тут и там обрушивались на почитателей других религий, сект и направлений, недовольных диктатом власти в вопросах веры. Слишком безграмотные, чтобы понимать и слишком циничные, чтобы верить, они прикрывались щитом веры во всех своих злодеяниях точно так же, как и щитом верховной власти. И представители веры, по крайней мере, государственной, даришанства, отвечали им взаимностью, раздавали регалии и титулы, вносили имена главарей шварзяков в молитвенные списки и освящали оружие, которым те потом крушили головы несчастных, перешедших им дорогу, будь они хоть трижды даришанами. И разумеется, им давали кров в даришанских монастырях…
Музыкант попробовал было сделать пару шагов назад, хотел глянуть на формы башен и крыш в свете следующей молнии, но не успел – дверь зашумела и в проем высунулась голова в плотно облегающем череп капюшоне.
– Чего надо? – злобно спросила физиономия сиплым голосом.
Музыканту подумалось, что даже «я вас люблю» этот голос произнес бы так, будто вот-вот топором хватит.
– Пустите переночевать, – сказал музыкант, а сам все пытался рассмотреть очертания стен.
– Пошел вон, – прошипела голова, и музыкант обратил внимание, что на той нет ни бровей, ни ресниц, да и зубов во рту, похоже, тоже не имеется.
Дверь начала было закрываться с дьявольским скрипом, но почему-то приоткрылась снова, и физиономия выросла обратно.
– Музыкант, что ли? – спросила голова.
– Да.
– Иди.
Музыкант развернулся, чтобы уходить, но голова раздраженно остановила его:
– Внутрь иди, бестолочь!
Дверь открылась, и физиономия внезапно обрушилась, упала почти до пола. Только подойдя к проему, музыкант увидел, что говоривший с ним грубиян был карликом не выше бочки и теперь спешно спускался с лесенки. Протиснуться внутрь с ящиком не получилось, а карлик открывать дверь шире и не подумал. Пришлось спешно отстегивать ремни под холодным ливнем.
Внутри, сразу за воротами, увидев торчащие из земли вдоль тропинки каменные колья, музыкант вздохнул с некоторым облегчением. Храм это или монастырь – он однозначно не походил на даришанские, с их цветастостью, округлостью, бесконечными образами богов на стенах, карнизах, башенках и вообще где бы то ни было. Местная же архитектура угнетала маниакальной резкостью, все углы оканчивалась шипами и пиками, ни одного скругленного окна, ни одной плавной линии. Стены угрюмо возвышались мрачно-серые, черные во тьме, с редкими символами непонятного значения. В нескольких прямоугольных окнах горел свет, где-то тусклый, еле заметный, где-то солнечно яркий.
Шварзяки всегда следовали за тем, что сулило им выгоду. Поэтому слепо верили в одни фантазии и также слепо ненавидели другие. Они, объявившие себя защитниками даришанства, жестокостью своей и непримиримостью заслужили от высших сановников религии великие почести, им разрешали делать все, что они пожелают делать, главное, чтобы делали они это во имя даришанства, не важно, что жертвами их религиозных погромов становились по большей части свои же соотечественники. Поэтому немыслимо было и вообразить, чтобы этим людям добровольно открыли свои двери храмы угнетенных религий. А насколько мог заметить музыкант, он оказался в стенах монастыря беремхорского. В землях Веренгорда, этого богатейшего торгового княжества, многие десятилетия противопоставлявшего себя центральной власти Матараджана, вообще с особенной нетерпимостью относились к чужим порядкам, особенно к культурам севера. Веренгорд, не связанный с Хандымом, столицей всего ханасама, ни культурно, ни религиозно, ни даже расово, претендовал на роль нового центра хотя бы Южного Матараджана, когда-то представлявшего собой великое множество туземных княжеств и государств, но последовательно и кроваво захваченных и разграбленных северной частью страны. Веренгорд, который богател и рос благодаря крайне удачному расположению на торговых путях, окруженных цепями высоченных скал, давно подбивал клинья под матараджанское единство и целостность, повсюду демонстрируя свои самобытность и своеобразие. Поэтому буквально пару десятков лет назад из тысячелетнего небытия была извлечена древняя религия беремхорианство (или беремхорство). И само-то это корявое, сложное для произношения слово было заимствовано искусственно из древнего языка, давно умершего вместе с людьми, на нем говорившими. В конце концов даришанский храм в Веренгорде остался всего один – правда, крупный и в самом центре города, зато беремхорианских (местные до сих пор не придумали, как это слово должно склоняться) выросло с десяток, плюс несколько громадных монастырей. Власть энергично развивала ископаемую религию, заливала ее потоками золота и показательно игнорировала конкурентов.
Тем временем карлик пронесся по дорожке и взлетел по лесенке ко входу в монастырь с такой скоростью, что музыкант успел потерять его из вида и заметил вновь потому, что увидел открывающуюся дверь, из-за которой брызнул свет.
Едва ступив за порог, музыкант застыл от неожиданности, и карлику пришлось бежать обратно, насильно впихивать мокрого гостя внутрь, чтоб наконец закрыть за ним дверь. Стены в вестибюле оббиты были красным, кричаще-красным велюром, через каждые два метра стояла узкая, но со множеством цветастых узоров позолоченная колонна, а между колоннами висели картины. Поначалу музыкант подумал было, что на них изображены сцены религиозного характера, но мысль эта сама вывалилась из головы и так и осталась лежать у порога. На большинстве полотен любовно были выписаны полуголые или совсем обнаженные девицы на кроватях, диванах, креслах. Антураж, по всему видно, интересовал художников так себе, а таланты свои они задействовали в изображении всех, даже самых малопримечательных деталей тела. Где-то музыкант разглядел совсем уж натуральные оргии, а на одной очень большой картине, за широченной лестницей, был нарисован внушительных размеров бокал красного вина. Впрочем, и позади, за бокалом, виднелась женская фигура, отчищенная от одежд.
Карлик коротко побеседовал с невысоким мужчиной в серой одежде, демонстративно облегающей все неприятные взгляду выпуклости тела.
Музыканта провели по теплому, мягкому, очень дорогому на вид ковру к массивной двери в конце коридора. От нее разносился бешеный, какой-то совсем уж безостановочный хохот, вопли, звон. Но стоило двери открыться, как все разом стихло. Звук пропал так резко, будто упала бутылка вина.
Не меньше двухсот человек уставились на вошедшего и смотрели так, будто вошедшего этого не видели – взгляды были пустые, лишенные эмоций, мертвенные, совсем не согласовывавшиеся с теми экстатическими воплями, которыми полнилась комната всего мгновения назад.
Музыканта усадили на краю широкого стола, подали мяса с какой-то травой и налили полный бокал вина. Бокал размерами своими был не на много меньше ведра.
