Увечные механизмы

Глава 1

– Разве нельзя найти кого-то… м-м-м… так скажем: кого-то, с кем отношения будут более уместны, и их не придётся скрывать?

Опустившись на колени перед паровозной топкой, девушка раскрыла на полу небольшой чемоданчик, набитый разноцветными проводками. Часть из них была смотана тугими кольцами, а часть тянулась к паре лежащих там же прорезиненных перчаток и крепилась к нашитым на них металлическим пластинам.

– Что она тебе далась? – Она подняла глаза на молодого человека, устроившегося в кресле машиниста, и сощурилась от бьющих в окно лучей ослепительного майского солнца. – Горничная как горничная, бывают и получше!

– Сердцу не прикажешь, – ответил парень, – и мне дела нет, какая из неё горничная, ведь люблю я её не за это.

– Любишь? – навострилась Сурьма, ухватившись за случайно вылетевшее слово, словно терьер за мелькнувший в норе лисий хвост. – Серьёзно? Правда – любишь?! Вот прям по-настоящему? И с чего ты взял, что это не просто волокитство, как с другими? Что ты чувствуешь, когда ты с ней?

Парень усмехнулся и чуть покраснел. Он не был стыдлив, но его молочно-белая кожа с россыпью полупрозрачных веснушек заливалась румянцем из-за любой ерунды. Говорят, это особенность рыжих. А молодой человек был рыж, словно лис, и его голубые глаза были по-лисьи хитры.

Но и сестра его была рыжей, однако краснела далеко не с такой лёгкостью, как он. Вот, уселась на пол будки машиниста, смотрит на него своими сапфирами, вопросы дурацкие задаёт, – хоть бы капля лишнего румянца проступила – не дождёшься! Хотя уж если кому из двух близнецов и пошла бы эта особенность – так ей. Но Сурьме повезло больше, чем Никелю. Веснушек ей досталось гораздо меньше, а глубине тёмно-синих глаз могла позавидовать любая морская бездна.

Гриву непослушных, жёстких, словно тонкая проволока, медных волос она зачёсывала поверх слишком больших (на её взгляд) ушей в тугой низкий пучок. Волосы Никеля были гораздо светлее и мягче и, хоть уже года три как в моду вошли короткие мужские стрижки, он всё ещё собирал их в чуть вьющийся хвост. Сурьма из-за этого над ним подтрунивала: двадцать два, мол, ещё слишком молодой возраст для такого махрового консерватизма.

– Ну так что? Я задала вопрос и жду ответа!

Сурьма выложила на пол содержимое чемоданчика, обнажив в его недрах панель с переключателями и маленькими длинненькими лампочками, подсоединила к ней проводки от перчаток и двух клемм, которые прикрепила к своим вискам.

– Вопрос? – усмехнулся брат. – Ты вывалила их на меня столько, что, будь они деньгами, я бы озолотился! Или насмерть задохнулся бы под этой горой.

– Но не задохнулся же! – парировала Сурьма и опустила рукоятку, раскрывая топочные дверцы.

Заглянув внутрь, она не сдержала восхищённого вздоха: в полуовальной тёмной пасти шуровки[1] матово поблёскивали насыщенными тёмно-янтарными переливами собранные в единую конструкцию осциллирующие пластины мастера Полония.

– Всего-то, – хмыкнул Никель. – А ты что ожидала увидеть в котле живого локомотива – уголь?

– «Всего-то», – передразнила брата Сурьма. – Сам ты «всего-то»! А это – чудо, настоящее чудо!

– Уж так и чудо! Мастер Полоний был учёным, а не волшебником.

– Однако никто до сих пор не разгадал, из чего он делал эти пластины, и секрет живых паровозов исчез вместе с ним и его экспедицией! Так что да: пока мы не имеем иного объяснения, науке придётся мириться с чудесами.

– Я уверен, ты его найдёшь, – тепло улыбнулся Никель, – объяснение. Отыщешь затерянную экспедицию и знаменитую «Ртуть» со всеми секретами учёного старикана и станешь самой известной, богатой и уважаемой госпожой пробуждающей! Я видел, ты до сих пор ведёшь тот коричневый блокнот.

Сурьма невесело вздохнула.

– Увы, блокнота для экспедиции недостаточно, нужны бумажки посерьёзнее. Вот если бы я эти два года работала на «Почтовых линиях», а не здесь время теряла, то, глядишь, уже и собрала бы половину бюджета! Но я же девушка, жупел[2] им в брюки! А если ты девушка – тебе не место в мужской компании на долгих почтовых рейсах, будь ты хоть трижды сильной пробуждающей с золотым дипломом и отличными рекомендациями самого декана! – фыркнула Сурьма, подключая тянущиеся из чемоданчика проводки к пластинам Полония и к их гладкой, матово поблёскивающей панели питания.

– Не вешай нос, сестрёнка! Это я – всего лишь технеций с троечным аттестатом и ограниченным допуском к работе машиниста. А ты у нас умница – золотой диплом тому подтверждение! И папаша твоего жениха тоже это просёк, недаром же обещал замолвить на работе словечко за свою талантливую сноху. Уж кого-кого, а координатора маршрутов на почтовых линиях они послушают, вот увидишь! Так что всё получится, я уверен.

– Хорошо бы! А нос я и не думала вешать: не на ту напал! Всё равно своего добьюсь. И мами больше не нужно будет всем врать… Да и нам не придётся…

Сурьма щёлкнула переключателями в чемоданчике, и из его недр раздалось тихое потрескивание, засветились лампочки. Она устроила панель питания пластин у себя на коленях, положила на неё ладони так, чтобы все металлические клеммы на перчатках касались её поверхности, сосредоточенно прикрыла глаза: сейчас её отвлекать не следовало.

Чемоданчик – ПЭР, или пьезоэлектрический резонатор, – с помощью обратного пьезоэффекта преобразовывал многократно усиленные электрические импульсы мозга Сурьмы в механические колебания. Эти колебания резонировали с пластинами Полония, высвобождая огромное количество энергии, которая служила локомотиву горючим. Отличный вариант для страны, вдоль и поперёк исчерченной «лесенками» железных дорог, но почти полностью исчерпавшей запасы природного топлива.

Однако и пробуждающие, пусть даже самые слабенькие, явлением были не повсеместным: не у всех людей мозг генерирует колебания той частоты, которая нужна для резонанса с пластинами Полония. Сильному же пробуждающему, способному разогнать локомотив и не один час питать его своей энергией, необходимо ещё и сочетание очень высокого уровня гемоглобина в крови с крайне низким электрическим сопротивлением тела. Ну и четыре года обучения в университете никто не отменял.

Сосредоточенная Сурьма сидела на полу, привалившись спиной к стенке. Кресло помощника машиниста, которое в живых локомотивах занимали пробуждающие, она игнорировала. «Предпочитаю чувствовать под своей задницей сам паровоз, а не скрипучее кресло», – шутила Сурьма, и Никель радовался, что хотя бы при матери сестра не произносит слов вроде «задница». Это бы окончательно расстроило нервы благовоспитанной дамы, и так расшатанные тем, что её дочь работает в мужском коллективе и бо́льшую часть времени носит брюки, высокие ботинки и кожаный корсет поверх рубашки мужского кроя с широкими, закатанными до локтя рукавами, а не элегантные кружевные платья и шёлковые туфельки.

Под полями маленького цилиндра Сурьмы, по последней моде лихо сдвинутого на одну бровь, от статического напряжения зашевелились выбившиеся из пучка волосинки: процесс пробуждения начался. Она сморщила вздёрнутый веснушчатый нос, пряча улыбку, словно под её руками был игривый котёнок, а не сердце живого паровоза.

Сурьме нравились эти ощущения: лёгкие, чуть щекотные покалывания током и постепенно нарастающий гул – внутренняя вибрация, которой делился с ней локомотив, позволяя чувствовать себя его частью, маленькой деталькой огромного железного существа. Деталькой, дающей жизненные силы всей этой оглушительной горе металла, окутанной клубами белого пара.

Паровозы пробуждались по-разному. Кто-то откликался быстро и с радостью, словно уже заждался своего пробуждающего, кто-то долго и недовольно ворчал и поскрипывал, а этот локомотив – пел: Сурьма чувствовала, как он гудит себе тихонечко на одной ноте какой-то простенький мотивчик, и мысленно ему подпевала. «Гори, железное сердце чудовищно прекрасного не-зверя, гори, я стану тебе огнём!»

Для Сурьмы живые локомотивы не были бездушными машинами, но и причислить их к определённой разумной форме жизни – например, к животным – не получалось, поэтому она звала каждого из них «не-зверь».

– Ну так как насчёт того, чтобы ответить на вопрос, заданный мною едва ли не вчера? – поинтересовалась Сурьма, приоткрыв один глаз.

– Ты работай. Не буду отвлекать байками, – ответил Никель.

– Я и работаю. В резонанс вошла. Пока разогреваю не-зверя, моего внимания хватит и на тебя. Что ты чувствуешь, когда ты с ней?

Никель ненадолго задумался.

– Как будто моё сердце – не сердце вовсе, а бокал игристого, – наконец сказал он.

– Шипит и пузырится?

– Вроде того. От этого радостно и немного щекотно. И дух захватывает. И петь хочется. Тебе ведь знакомо это чувство?

– Знакомо… – Сурьма мечтательно улыбнулась. – Ты очень верно сравнил с игристым! Всё так: и это приятное покалывание, и искры чистого восторга. Именно это я и ощущаю, когда резонирую с паровозами.

– Э-э-э, – недоумённо протянул Никель, – вообще-то я имел в виду твоего жениха…

– Ах, да! – Очередь краснеть дошла теперь и до сестры. – Да. Астата, да. Конечно.

– Раз сама влюблена, должна и меня понять, – подмигнул ей брат, – и прикрыть.

Сурьма вздохнула, глянула на него с укором: опять, мол, за своё.

– В отличие от тебя, Ник, я помолвлена с мужчиной своего круга и голову никому не морочу! А ты только разобьёшь нашей маленькой горничной сердце, и она в отместку выболтает кому-нибудь о… Ну, сам знаешь, о наших семейных делах. Матушка с ума сойдёт, если всё откроется!

– Ох, не начинай, пожалуйста! Сердец я никому разбивать не собираюсь, и никто с ума сходить не будет, потому что ничего никуда не всплывёт!

– Тогда прекрати этот дурацкий роман, пока всё не зашло слишком далеко!

– Да как же ты понять не можешь, Сурьма…

– Я всю жизнь Сурьма! – перебила она, и в её волосах вспыхнула искра статического электричества.

Близнецы уставились друг на друга в молчаливом противоборстве, будто мерились силой взглядов, как мужчины за барными столами меряются силой рук. Сурьма была натурой более страстной, и сейчас в её глазах плескалось негодование едва ли не в высшей своей степени. Никель отвечал ей взглядом спокойным и добрым, но было ясно: он не уступит и всё равно сделает по-своему.

– Я в любом случае уйду сегодня вечером, но без твоей помощи матушкиных нервов точно не избежать.

– Ладно, – нехотя уступила сестра, – так уж и быть, прикрою. Только возвращайся пораньше, пока мами не отправила отца разыскивать тебя по всем кабакам. Навели в прошлый раз шуму, я еле отолгалась за тебя. Больше не буду, так и знай!

– Ты ж моя спасительница! Маленький грозный амур, самоотверженно охраняющий покой и тайны двоих любовников!

– Отстань, Ник, аж тошно! – скривилась Сурьма. – И я по-прежнему не одобряю ваши шашни! А мать вообще удар хватит, если она о них узнает!

– Ей для удара достаточно будет и твоего лексикона, юная госпожа! Только представь, чего от тебя может понахвататься младшая сестрёнка!

– Пффф, – Сурьма закатила глаза, – ничего Таллия не понахватается. Я ж не дура! Знаю, как нужно разговаривать дома, а как можно в мастерских. Или предлагаешь мне с бригадой технециев цитатами из высокой поэзии изъясняться?

– Я б на это посмотрел! – прыснул Никель.

– Всё, не-зверь готов, давай работать, – закончила препирательства Сурьма. – Ты взял технический лист, «О, Даддон! Мой советчик, честь моя!»[3]?

В паровозные мастерские небольшого городка Крезола живые локомотивы попадали нечасто, поэтому для Сурьмы было настоящим праздником использовать способности пробуждающего по прямому назначению, а не для работы диагноста – прозвучивания деталей в поисках усталостных трещин и прочих дефектов.

С машинами девушка ладила не в пример лучше, чем с людьми. Живые паровозы – эти огромные, древние, «чудовищно прекрасные не-звери» будто бы знали все её тайны, о которых она любила молчать. Никто не умел слушать молчание и молчать в унисон так, как живые паровозы! И блаженная дрожь пробегала по коже Сурьмы, когда железный пародышащий гигант откликался на её прикосновение доверчивым мурлыканьем.

Каждый из не-зверей появился на свет раньше неё, каждый был её старше и словно мудрее, каждый хранил память о былых временах.

О временах, что были до войны, когда мастер Полоний, сам очень сильный пробуждающий, изобрёл эти чудесные пластины – первое сердце для первого в мире живого паровоза – своей «Ртути».

О временах, когда живых паровозов стало так много, что пришлось открыть набор на курсы пробуждающих при институте, а потом и четырёхлетнее обучение с дипломом о высшем образовании.

О временах, когда старый монарх настолько сдал умом, что послушал приближённого к себе лидера религиозной секты и объявил паровозы с пластинами Полония «дьявольскими механизмами», запретив их использование…

И о том, как их, молчаливых гигантов, свозили на далёкие кладбища поездов, оставляя на растерзание непогоде и ржавчине, живые паровозы тоже помнили.

А потом грянула война, которую страна проиграла, потеряв основные месторождения угля, и новый правитель, занявший престол, распорядился вернуть в эксплуатацию локомотивы Полония.

Озябшие, оклеветанные, загнанные на задворки истории, увечные механизмы, немёртвые короли железных дорог, возвращались к жизни. Транспортные и ремонтные компании отыскивали их среди груд металлолома, восстанавливали и пускали по маршрутам.

Но новых «чудовищно прекрасных не-зверей» больше не рождалось: мастер Полоний вместе с научной экспедицией сгинул где-то в северных ущельях, в самом дальнем конце страны, незадолго до начала гонений, так никому и не доверив секрет создания своих пластин. Экспедицию не нашли, хоть и прочесали северные горы вдоль и поперёк. «Ртуть» словно испарилась, унеся в небытие и Полония, и все его записи.

[1] Шуровка – широкое топочное отверстие в торцевой части котла для заброски в топку угля либо другого твёрдого топлива

[2] Жупел – горящая сера или горящая смола

[3] Цитата из стихотворения Уильяма Вордсворта «Прощальный сонет Реке Даддон», перевод И. З. Фрадкина

Глава 2

– Я заплачу́ вдвое больше! – Облокотившийся на стойку рецепции мужчина нервничал, но голос не повышал: в нежно-кремовом, украшенном мелкими розочками холле дома престарелых в предместьях Дивинила его и так было отлично слышно.

– Господин Висмут, наш пансионат не сможет более оказывать услуги вашему батюшке.

– Но я запла…

– Нет, господин Висмут. Договор расторгнут в одностороннем порядке без возможности восстановления.

– А если…

– Нет, господин Висмут! – ни один мускул на лице медсестры не дрогнул: несмотря на накаляющуюся атмосферу, девушка продолжала дежурно улыбаться, словно приклеила эту улыбку на своё лицо, вырезав её из рекламного буклета дантиста.

Мужчина сжал челюсти и, впившись в неё взглядом, сделал глубокий вдох.

– Может быть, моего отца согласится взять другой пансионат? – тихо спросил он. – Если ваше руководство походатайствует…

Медсестра, продолжая улыбаться, отрицательно покачала головой.

– А если предоставит ему рекомендации?

– Не предоставит.

– Проклятье! – Висмут с досадой треснул ладонью по стойке. – Он всё-таки бывший мэр Дивинила!

– И если бы это можно было скрыть, были бы шансы найти ему местечко, – всё с тем же дежурным оскалом сообщила медсестра.

Висмут бросил на неё тягостный взгляд:

– Ну хоть сиделку тогда порекомендуйте.

– Сиделки тоже о нём наслышаны, – беспощадно отчеканила девушка.

Висмут нервно прошёлся по небольшому холлу взад-вперёд, размышляя. Кондитерский запах кустистых розочек в вазонах липкой патокой забивал горло и ноздри.

– Вам лучше уехать из Дивинила, – посоветовала медсестра. – Куда-нибудь в городок поменьше да подальше. Возможно, там вы найдёте кого-то, кто согласится присматривать за господином бывшим мэром.

– Я потеряю работу.

– Вы и так её потеряете, оставшись с беспомощным стариком на руках.

– И до крайности вредоносным, – безрадостно усмехнулся Висмут.

В глубине холла лязгнула лифтовая решётка, и пышнотелая смурная сиделка лет пятидесяти выкатила к рецепции кресло на колёсиках, в котором сидел сухой, седой как лунь, но бодрый на вид старик.

– Сера, лапушка моя! – воскликнул он, обращаясь к девушке на рецепции. – Посмотри, эта старая грымза говорит, что нашим с тобой отношениям конец, ты меня выгоняешь!

Улыбка медсестрички дрогнула.

– У нас нет никаких отношений, господин Празеодим, – ответила она с осторожной вежливостью, бросив тревожный взгляд на Висмута.

– Ах, для тебя просто Оди, лапушка, просто Оди! – замахал руками старик.

– И я вас не выгоняю, – продолжила прерванную мысль медсестра, – просто руководство пансионата расторгло ваш договор. Мне жаль.

– А мне – нет, – флегматично уронила сиделка, подкатив кресло к Висмуту.

– Заткнись, карга! – бросил ей дед. – Ты не у себя дома, чтобы так со мной разговаривать!

– Вы тоже, господин бывший хе… к-хм… мэр, – пробурчала она у него над головой.

– Что ты несёшь, увечная?! Где ж я, по-твоему?!

– Не в себе – это уж точно!

– Иди мой полы, немочь ходячая! Или за что там я тебе плачу?

– Это пансионат, папа. – Висмут взялся за ручку кожаной сумки, стоявшей на стариковских коленях, но тот только крепче вцепился в её раздутые бока.

– А ты что за хрен? – с недоверием спросил бывший мэр.

– Я твой единственный сын, папа. Висмут. Помнишь? – терпеливо пояснил Висмут.

Старик недоверчиво прищурился, придирчиво разглядывая высокую подтянутую фигуру стоящего перед ним мужчины в коричневых брюках и жилете железнодорожника, надетом поверх светлой рубахи с расстёгнутым воротом. У него было гладко выбритое лицо, тёмно-русые волосы, подстриженные аккуратно, но не чересчур коротко, и тонкие, едва заметные лучики морщинок, веером расходящиеся от внешних уголков карих глаз. Эти морщинки – признак доброты и улыбчивости – бывшему мэру не понравились особенно: всех добрых и улыбчивых он считал простофилями.

– Ты меня не узнаёшь? – спросил Висмут.

– Я отлично вижу! – вспылил дед, отталкивая руку сиделки, протянувшей ему очки. – Вижу и его отпущенные лохмы, и небрежный ворот, и отсутствие галстука – полная распущенность, тьфу!

– Вы тоже без галстука, – пробухтела сиделка, – и в пижаме, потому что наотрез отказались переодеться.

– Потому что я у себя дома, мать твою, и могу ходить, в чём захочу!

– Это дом престарелых, папа.

– Престарелый здесь только ты, неведомый хрен без галстука! Хвала богу, ты не мой сын! Моему сыну – три, вчера я отправил его и его няньку в загородное поместье!

– Это было сорок лет назад, папа, – Висмут перехватил у сиделки ручки кресла и повёз его к выходу, – с тех пор не осталось ни няньки, ни поместья. Только я.

– Ты просрал всё моё состояние? – возопил дед, с завидной прытью вскочив с кресла и перегородив Висмуту дорогу.

– Я расплатился с твоими долгами.

– Это собственность пансионата, – ввернула сиделка, забирая освободившееся кресло.

– Ты всё продал?!

– Мне нужно было как-то покрыть твои долги, отец. И чем-то платить за твой пансионат.

– Ты всё продал!!! Всё накопленное годами немыслимого, нечеловеческого труда!

– Об мэрский-то стул, поди, не одну пару штанов истёр – так трудился, так трудился! – пробухтела сиделка на пути к лифту.

– Ты и меня продал – сюда! – Дед трагичным театральным жестом обвёл холл. – В богадельню! Этим! – Презрительно указал на сиделку, заталкивающую в лифт кресло. – На опыты-ы-ы! – Старик упал на колени и завыл, заломив руки.

Висмут удручённо стоял над ним, уперев кулаки в бёдра, ожидая конца представления.

– Да я бы и сам заплатил, лишь бы взяли, – вздохнул он, – но никто не хочет иметь с тобой дело, папа!

– А ещё он в меня дерьмом кидался! – крикнула сиделка, задёргивая железную решётку лифта. – И медсестёр за ляжки щипал!

Висмут тяжко вздохнул и закрыл глаза.

– По справедливости, – вставила медсестра с дежурной улыбкой, – это было не дерьмо. Господин Празеодим тайком принёс полные карманы глины с занятий по гончарному мастерству, слепил из неё… ну, вы понимаете… и…

– Оди, лапушка, для тебя я просто Оди! – прокудахтал с пола бывший мэр.

– Всё! – Висмут, не открывая глаз, вскинул руку. – Всё, пожалуйста, больше не надо! Ничего не хочу знать. Мне с этим человеком теперь жить.

– Соболезную, – прошептала сестричка, не переставая белозубо улыбаться, хотя в глазах её и правда мелькнуло сочувствие.

Висмут не без труда запихал всё ещё хныкающего и сетующего на судьбу старика в кеб и, усевшись рядом, уставился перед собой, уперев локти в колени.

– Куда едем? – спросил извозчик.

– Куда едем? – переспросил у Висмута отец, который, оказавшись в повозке, совершенно успокоился, словно у него сработал переключатель.

– К чёрту на рога, – безучастно обронил Висмут. – Хотя нет, сначала заедем в контору «Почтовых линий», мне нужно получить расчёт.

– Мы начинаем новую жизнь? – воодушевился дед.

– Мне бы сейчас со старой покончить, – вздохнул Висмут. – И хорошо бы – не пулей в висок.

– Мы начинаем новую жизнь! – захлопал в ладоши бывший мэр. – А девочки там будут? В новой жизни. Медсестрички или ещё кто?

Глава 3

– Ох, святые угодники, бедные мои нервы! – всплеснула руками появившаяся в дверях спальни Сурьмы госпожа Кельсия – высокая, ещё не утратившая красоты дама со сложной причёской, затянутая в строгое и элегантное платье. – Девочки, нельзя же так копаться, до выхода меньше часа!

Девочки (Сурьма и её двенадцатилетняя сестрёнка Таллия) были ещё в нижних платьях. Сидя у зеркала, сёстры в четыре руки, как могли споро, снимали папильотки с волос Сурьмы. Свободные пряди одна за другой падали девушке на плечи, и за каждой следом падал дружный вздох сестёр: локоны опять вышли недостаточно тугие, недостаточно крутобокие и пружинистые. То ли дело – у Таллии: её мелкие букольки всегда получались идеальными.

– Ах, девочки, да что ж это такое-то! – простонала госпожа Кельсия хорошо поставленным голосом.

– У неё слишком жёсткие волосы, – пожаловалась Таллия, – всю ночь были на папильотках, а толку-то!

– Вот, детка, скажи спасибо своему братцу! – Мать грозно сверкнула глазами, глядя на Сурьму в зеркало. – Он, негодник, сбежал с единственной особой, умеющей одолеть эти твои «кудри»! Ах, святые угодники, бедные мои нервы! – Госпожа Кельсия достала надушенный кружевной платочек и промокнула им сухие глаза. – Никель бросил свою семью в таком положении! Бросил ради какой-то замарашки-горничной! Как нам теперь людям в глаза смотреть? А чем за дом платить? Его жалованье очень нам помогало! Как думаешь, детка, возможно ли устроить вашу с Астатом свадьбу чуть раньше?

– Мами, она и так в августе, куда же раньше!

– А сейчас только май, и нам нужно как-то протянуть ещё три месяца!

– Мы могли бы снять дом поменьше этого и не в самом центре, мами, – робко подала голос Таллия, – нас же всего четверо осталось, не считая поварихи.

– Ах, крошка, сама подумай, как мы объясним это обществу? – ответила мать, выделяя голосом слово «общество», будто речь была не о соседях, а как минимум о членах королевской семьи.

– Временными затруднениями, мами, – вздохнула Сурьма, – временные затруднения у всех случаются.

– Нет, детка, – госпожа Кельсия приосанилась и коршуном глянула на дочь, – я лучше буду питаться водой и хлебом, чем позволю, чтобы о нашем банкротстве поползли слухи! Не первый год мы успешно справляемся с этой ситуацией…

– Мы успешно притворяемся, мама!

– Успешно справляемся с ситуацией! – Кельсия от негодования даже чуть притопнула обутой в шёлковую туфельку ножкой. – И я не позволю, чтобы хоть одна живая душа заподозрила, что у нас, представителей столь знатного рода, имеющих титул, могут быть какие-то… трудности! У нас всё должно быть как у людей!

– Люди живут в домах и поменьше…

– Это не такие люди! Мы совершенно иного сорта, у нас всё и всегда должно быть на высшем уровне.

– Но так не бывает, – вздохнула Сурьма, – ни у кого не бывает!

– Значит, мы примем вид, что у нас всё на высшем уровне, дорогая! Тем более, ждать осталось недолго: у Нильсбория договор с отцом твоего Астата, не забывай! Ах, милая, теперь вся наша семья, честь нашего рода – на твоих хрупких плечиках, детка! – Мать подошла ближе и легонько обняла Сурьму сзади за плечи. – Уж ты-то оправдаешь мои надежды, солнышко, не то что твой братец! Ах, как он мог так с нами поступить! – вновь запричитала Кельсия. – И что его сподвигло на этот воистину опрометчивый поступок, хотела бы я знать!