Увечные механизмы
– Любовь, – краешком губ улыбнулась Сурьма, – и пузырьки игристого в сердце.
– Какая ещё любовь? – возмутилась матушка. – Крепкий брак, к вашему сведению, зиждется на чувствах глубокого взаимоуважения двоих людей одного круга, а не на каких-то там пузырьках! Придумали тоже: «пузырьки»! – фыркнула женщина, покидая спальню. – И, девочки, сделайте всё-таки что-то с этими волосами и наденьте нештопаные чулки! – раздалось уже из коридора.
Сёстры невесело переглянулись.
– И что с ними сделать? – Таллия подняла двумя пальцами один из неудавшихся локонов сестры.
Сурьма, сняв последнюю папильотку, причесалась керамическим гребнем (от любой другой расчёски её било током) и затянула волосы в привычный пучок.
– Мами будет недовольна, – сделала вывод Таллия, оглядев сестру. – Это не выглядит нарядно, как и штопаные чулки.
– Но нештопаных у нас давно уже нет, и, уж поверь, эти штопки никто не заметит под платьями и в туфельках, даже мами! – улыбнулась Сурьма.
– Но твой пучок обязательно заметит. И не только мами.
– Тогда придётся тебе, Талли, одолжить мне свои кудряшки! – Сурьма подскочила со стула и кинулась щекотать хохочущую девочку.
Смеясь, они рухнули на широкую кровать, и Таллия прижалась к сестре.
– Скажи, а ты бы всё равно вышла замуж за Астата, даже если бы не договор его отца и папи? – серьёзно спросила девочка.
– Конечно, – так же серьёзно ответила Сурьма. – Этот договор, конечно, важен для обеих семей: мы расплатимся по долгам, а Астат, став моим мужем, получит титул, что поможет в его юридической практике. Но женимся-то мы не поэтому.
– А потому, что он чертовски хорош собой? – захихикала Таллия.
– Что за выражения, маленькая госпожа! – притворно возмутилась Сурьма, ущипнув сестру за бок.
– Но он же чертовски хорош собой, разве нет? – Девочка ёрзала на покрывале, пытаясь увернуться от щекотки. – И чертовски тебе нравится, разве нет?
– «Разве да»! – со смехом передразнила её Сурьма. – А ещё он очень хороший человек.
– И благовоспитанный!
– И благовоспитанный.
– И чрезвычайно аккуратный!
– Да!
– И такой же чопорный и скучный, как матушкин хрусталь!
– Ах ты маленькая негодница, я тебя сейчас защекочу!
– Девочки, поторапливайтесь! – разлетелся по коридору второго этажа взволнованный голос госпожи Кельсии.
– Давай не будем расстраивать мами, – Сурьма поднялась с кровати и протянула руки сестрёнке, – сегодня «клубный день» – это и так испытание для её бедных нервов!
«Клубный день» случался в семье господина Нильсбория раз в неделю и последние месяцы всегда проводился совместно с Астатом и его родителями. Они отправлялись в семейный клуб Крезола, где отцы приятно проводили время за игрой в бильярд или покер, матушки обсуждали свои женские секреты за изящно сервированными чайными столами, а молодые люди играли в кегли на лужайке перед клубом, прогуливались в саду или, если погода была ненастной, – в оранжерее.
Для госпожи Кельсии этот день был в неделе главным и самым ответственным. Она окуналась в привычную ей среду великосветских разговоров, шелков, ароматов духов и дорогих сигар, а также в среду самых безжалостных сплетен, колючих и ядовитых, словно осиный укус, из-за которых «держать лицо» требовалось ещё тщательнее.
Сегодня выход был особенно тяжёлым: предстояло преподнести побег Никеля с горничной (о котором, безусловно, все уже прознали) не как поступок безрассудный и позорный (каким его считала сама Кельсия), но как подвиг во имя искренних и глубоких чувств, вызов обществу, который посмеет бросить лишь сильный духом человек – настоящий мужчина, не страшащийся людской молвы. А ещё следовало придумать убедительную причину, почему они до сих пор не наняли новую горничную и старшая дочь Кельсии появляется в обществе не с модными нынче локонами, а со скромным пучком – словно отправилась на смену в своей мастерской, а не в высший свет!
В этих тревожных думах и проходило утро госпожи Кельсии. Но вот к их парадному подъехал кеб, и мами, разместив в нём остальное семейство так, чтобы не помялось ни одно платье, отправилась навстречу своим светским обязанностям.
Астат – высокий, гладко выбритый светловолосый молодой человек с серьёзными и чуть грустными серыми глазами – ждал Сурьму и Таллию на обычном их месте: в кружевной беседке, оплетённой клематисом. С собой у него, как и всегда, была книга (его любовь к чтению очень подкупала Сурьму), которую он закрыл, как только увидел приближающихся сестёр.
– Скажи, что это что-то про приключения, – хихикнула Сурьма, протягивая жениху руку в ажурной перчатке.
– Это сборник статей по юриспруденции за прошлый год, душа моя, – ответил Астат, легонько коснувшись губами её руки.
Они направились в тенистый зелёный лабиринт – любимое место для их уединённых прогулок. Таллия сразу убежала вперёд, а молодые люди неспешно шли под руку следом.
– Как ты, душа моя? – поинтересовался Астат. – Эта неделя случилась для вашей семьи большим испытанием.
– Ух, – Сурьма закатила глаза, – подсыпал, конечно, братец нам пороху! Мами все дни не расстаётся со своими каплями, папи отшельничает в кабинете за накрепко запертыми дверьми… Но ничего, мы справимся, как и всегда. Я больше боялась, что мами не позволит мне без Никеля работать в мастерских и велит взять расчёт, но пока она об этом не подумала. Да и с деньгами у нас настолько худо, что я назвала бы этот шаг опрометчивым, – шёпотом добавила она. – Кто теперь займёт место Ника, интересно? В нашей бригаде все остальные – технеции, нужен кто-то с допуском к работе машиниста. Лучше даже настоящий машинист, но кто ж из таких согласится бо́льшую часть времени сидеть в депо и выполнять обязанности технеция? Скучно! Да и оплата невелика… Хотя прошёл слух, что господин управляющий кого-то уже приглядел на это место, так что, может, к следующей смене у меня будет новый напарник.
– То есть ты будешь работать вдвоём с каким-то посторонним мужчиной? – Астат выгнул изящную тонкую бровь.
– Нас в бригаде десять человек. «Вдвоём с каким-то посторонним мужчиной» я работаю только тогда, когда выполняю обязанности пробуждающей. Это бывает примерно раз в тысячелетие, – хмыкнула Сурьма. – А так я – диагност, без напарника, сама по себе.
– Прости, душа моя, никак не могу уяснить все нюансы и тонкости твоей работы…
– И я же просила не называть меня так, Астат! – с досадой взмахнула рукой Сурьма.
– «Душа моя»? Но почему?
– Потому что это откуда-то из прабабкиных сундуков и пахнет старушенцией: тальком и побитыми молью крахмальными рюшами цвета пыльной розы!
– Ну и фантазия у тебя, ду… м-м-м… Сурьма! – усмехнулся Астат. – Я постараюсь звать тебя иначе. Как бы тебе хотелось?
– Ну-у-у… Не знаю, придумай сам. Все эти «душа моя», «голубушка», «душечка» остались в прежних временах, сейчас уже наступила другая эпоха! Сейчас даже побег родовитого парня со служанкой можно выставить в свете героическом и романтическом (уверена, у мами получится!), а ты говоришь «душа моя» и робеешь поцеловать меня даже здесь, где кроме нас никого нет. – Сурьма выдернула руку из-под локтя своего спутника и резко развернулась к нему лицом, оказавшись практически вплотную к жениху.
– Я не робею, – удивился Астат, – я отношусь к тебе со всем уважением.
– Но от этого твоего уважения моё сердце совсем не похоже на бокал игристого, вовсе нет! – разочарованно воскликнула Сурьма. – А так хочется…
– О чём ты, душ… э-э-э… бесценная моя?
Сурьма едва заметно скривилась: этот вариант обращения понравился ей не больше предыдущего.
– Поцелуй меня, Астат, – тихо попросила она, глядя ему в глаза, – так, чтобы дыхание перехватило и сердце оступилось…
Астат ласково улыбнулся, согнутым пальцем легонько приподнял подбородок Сурьмы и нежно, почти невесомо прикоснулся губами к её губам. Сурьма обняла его за плечи и закрыла глаза, полностью отдаваясь моменту. Но дыхание не перехватывало, а сердце продолжало стучать размеренно и ровно: туду-туду, туду-туду, как колёса паровоза по рельсовым стыкам.
Глава 4
Сурьма ошиблась – в её следующую смену новенький на работу ещё не вышел, но вся бригада уже знала, что человек на освободившееся место взят, и первый его день будет завтра.
– И кто он? – поинтересовалась она в обеденный перерыв в столовой, подсев за стол к ребятам из своей бригады.
– А чёрт его знает, – пробухтел с полным ртом Барий, за раз откусивший от буханки хлеба половину, – не местный. Старик какой-то. В город только вчера приехал. Сегодня, говорят, ему день на обустройство дали.
– С допуском к работе машиниста? – Сурьма поставила локоток на стол, подперев кулаком подбородок.
Допуск к работе машиниста хотя бы одного технеция из их бригады гарантировал, что ей достанется половина всей работы пробуждающего (а вторая половина отойдёт пробуждающему сменной бригады – Литию). Если же они останутся без машиниста, то и в пробуждающем нужды не будет: живые паровозы будет обслуживать другая бригада, а Сурьма останется исключительно диагностом.
– Машинист-технеций, – ответил Барий, вкусно хлюпнув супом.
– Даже та-а-ак! – протянула Сурьма, не в силах скрыть довольную улыбку.
Машинистом-технецием мог быть только человек с высшим образованием, хорошим дипломом и длительной практикой по обеим специальностям. Такие обычно работают на маршрутах, а не сидят в мастерских. И что его привело в их депо? Но раз, говорят, старик, – может, тяжеловато ему стало в рейсах, решил перейти на более спокойную (хоть и менее оплачиваемую) работу, как знать. А Сурьме стало ещё любопытнее посмотреть на нового коллегу.
– Кушайте во здравие! – На скамью между Сурьмой и Барием плюхнулся охранник с пропускного пункта мастерских, пригладил большими красными ладонями вечно взъерошенные седые бакенбарды. – Госпожа моя хорошая, – с тёплой отеческой улыбкой обратился он к Сурьме, выуживая из нагрудного кармана своей формы круглую бляшку, на которой был выбит двузначный номер, – можно у тебя милости просить? Мне начальство наше сегодня дало поручение сходить до нового вашего машиниста, пропускной жетон ему передать, чтоб он, родимый, завтра на работу попасть смог. А у меня сегодня крайняя смена – хотел за город к своим ехать. Так вот, госпожа моя хорошая, опоздаю я на поезд, пока буду захаживать-то! И билет пропадёт, денег жалко. А машинист ваш живёт аккуратно по пути от мастерских до твоих, госпожа, апартаментов. Будь любезна, выручи!
– Занести ему жетон? – уточнила Сурьма.
– Ты ошалел, Гафний? – возмутился Барий. – Пойдёт тебе девушка жетоны всякие разносить по домам незнакомым мужчинам! Дай сюда, сам схожу, – парень выдернул из толстых пальцев охранника жетон, – мог бы сразу догадаться меня попросить, а не Сурьму, рядом же сижу!
– Так тебе ж в другую сторону, – пожал плечами растерявшийся Гафний, – потому я тебя и не утруждаю – неловко как-то…
– То есть Сурьму по таким поручениям гонять – ловко тебе, голова тугодумная? Она же девушка!
– И что?! – вспыхнула Сурьма. – Раз девушка, так и жетон до порога не донесу – сломаю или потеряю, что ли? Раз девушка – то совсем, по-твоему, растетёха, да?
– Да я не это имел в виду, я ж про то, что неприли…
– Дай сюда! – Сурьма выхватила из рук Бария металлический кругляш. – Прилично всё! – фыркнула она, поднимаясь из-за стола. – Я ж не в гости, а по делу! Отдам жетон, и всё. Устроил проблему на пустом месте!
***
К вечеру разгоняющаяся ещё со вчерашней дороги боль стала невыносимой, словно желала добить Висмута после мучительного переезда. Да ещё и этот несносный старик! Сначала он устроил кавардак, когда, перебирая всю свою коллекцию пижам, не досчитался одной, забытой в пансионате. Потом он хвастался дамскими корсетами – трофеями своей молодости. Обнаружив этот срам, Висмут вознамерился их выбросить, из-за чего они с отцом чуть не подрались. Разумеется, переспорить зловредного деда не получилось, и корсеты остались в доме.
А к вечеру тому приспичило играть в кегли. Кеглей не было, и он безутешно выл на весь Крезол, пока Висмут не раздобыл вместо них несколько пустых бутылок из-под спиртного. Празеодим увлёкся игрой и наконец утихомирился. Оставив отца в гостиной, которая вместе с кухней занимала весь первый этаж их новой съёмной квартиры, Висмут едва не ползком добрался до второго этажа и заперся в меньшей из двух спален, – ту, что побольше, отец оставил за собой, хоть пока и запретил переносить туда его вещи.
Тяжело дыша, Висмут рухнул на заправленную кровать и несколько мучительных мгновений пережидал, когда от глаз отхлынет тьма. Потом, стиснув челюсти, сел, отыскал в своей ещё не до конца разобранной сумке пузырёк с эфиром. Пара капель этой тусклой бесцветной жидкости, даже растворённой в стакане воды, отдавала горечью, обволакивала язык, обжигала изнутри. Залпом выпив разведённое обезболивающее, Висмут поморщился.
Чуть погодя его сердечный ритм ускорился, а дыхание, наоборот, замедлилось. Боль отступила и теперь доносилась до сознания приглушённо, словно злобный собачий лай из-за закрытой двери. Всё вокруг стало зыбким, брезжущим. Опускающиеся сумерки заливались в расшторенное окно и размывали очертания скудной мебели, раскрытой на полу сумки и пустого стакана, стоящего на тумбочке, смешивая друг с другом нечёткие предметы. Наваливалась вязкая дремота, похожая на густой мёд, склеивающий веки, затекающий через уши в мозг. Висмут повалился на кровать, как был: в брюках и полурасстёгнутой рубахе. Хорошо было бы снять ботинки и лечь с ногами, но сил уже не осталось…
***
Вдоль всей улицы тянулась гряда маленьких двухэтажных домишек, накрепко слепившихся друг с дружкой боками. Вокруг не было ни цветов, ни другой зелени – им просто не хватило места в этой застройке – ступеньки от входных дверей спускались сразу на узкий тротуар. «Квартиры в таких домиках, должно быть, совсем крохотные», – подумала Сурьма, отыскивая глазами нужный номер. А вот и он! Девушка поднялась на три ступени, вскинула руку в привычном жесте, но дверного молоточка не обнаружила: вместо него на косяке сиротливо болталась одна лишь цепочка. Тогда Сурьма достала из кармана жетон и постучала в дверь его ребром.
В доме что-то брякнуло, раздался неразборчивый возглас, следом – сбивчивые тяжёлые шаги, будто кто-то бежал, перепрыгивая препятствия, а потом дверь распахнулась. На пороге появился рослый поджарый старик в пижаме. Увидев Сурьму, он улыбнулся во все удивительно крепкие и белые для его возраста зубы и отвесил что-то вроде поклона.
Сурьма окинула его обескураженным взглядом и беспомощно отступила на шаг, уставившись ему меж седых бровей, чтобы не смотреть ниже, на тонкую, свободно струящуюся по телу пижаму.
– П-простите, я вас, верно, разбудила, вы отдыхали с дороги? – пробормотала она, позабыв представиться.
– О нет, лапушка, я тебе очень рад! – бодро ответил старик и, сложив губы для поцелуя, попытался поймать затянутую в перчатку руку Сурьмы.
Она резко отшатнулась и едва не свалилась со ступеней, но старик цепко схватил её за локоть, не дав упасть.
– Г-господин Висмут? – пробормотала Сурьма, неловко балансируя на краю ступеньки.
– Оди! Для тебя просто Оди, лапушка! – обрадовался старикан и одним движением втащил её в дом.
Дверь захлопнулась за спиной Сурьмы, и она очень пожалела, что не позволила Барию отнести эту треклятую бляху.
– Проходи, лапушка, чувствуй себя как дома! – Хозяин обвёл рукой микроскопическую гостиную, приглашая сесть.
Но присаживаться (даже если бы Сурьма захотела) было решительно некуда: стоявший по центру диван скрывался под грудой разномастных пижам и халатов, а на двух стульях с гнутыми ножками расположились старомодные женские корсеты. Не кожаные, какие сейчас носят поверх одежды, а шёлковые – те, которые дамы раньше надевали под платья.
– Я… Я всего лишь должна отдать вам это… – Сурьма протянула жетон.
– Что это? – удивился старик, спрятав ладони за спину и отскочив на пару шагов, словно ему предлагали взять скорпиона.
– Это… – Тут Сурьма вспомнила, что всё ещё не представилась. – Ой… Меня зовут Сурьма, я пробуждающая из вашей бригады. Принесла вам пропускной жетон. Вот, возьмите, пожалуйста. – Она сделала полшага вперёд, нечаянно пнув одну из валявшихся по всему полу бутылок, которая откатилась к ведущей на второй этаж лестнице.
– Какая прелесть! – обрадовался старик. – Такая лапушка будет будить меня по утрам, вот это подарочек! – Его глаза-булавочки беззастенчиво изучали девушку с ног до головы, – А на ночь останешься? Или мне ждать ещё госпожу усыпляющую?
– Да что вы себе… – пробормотала пересохшими губами Сурьма, медленно пятясь к выходу, но всё ещё держа в вытянутой руке злосчастный жетон.
– Ну же, лапушка, проходи, не робей! – Дед протянул к ней руку, и Сурьма отпрянула, налетев спиной на дверь.
Не отрывая остекленевшего взгляда от радушного оскала хозяина квартиры, она лихорадочно нащупала у себя за спиной дверную ручку, повернула её, но та не поддалась. К горлу ледяным комом подкатила паника.
– Папа! Проклятье! – неожиданно раздалось откуда-то сверху.
Сурьма вскинула голову так резко, что с неё едва не слетел маленький, лихо сдвинутый на одну бровь цилиндр. На верху лестницы, вцепившись руками в перила так, что под тонкой тканью рукавов взбугрились мышцы, стоял высокий тёмно-русый мужчина лет сорока.
– Простите, пожалуйста! – обратился он к Сурьме, улыбнувшись виновато, но очень обаятельно, – это мой отец, он не в себе.
– Так это вы – господин Висмут? – с облегчением выдохнула она.
– Всё верно, – подтвердил Висмут, и ломкой походкой начал спускаться с лестницы.
Его заметно шатало, хоть он и пытался это скрыть, придерживаясь за перила.
«Святые угодники!» – прозвучало в голове Сурьмы матушкиным голосом. Рано обрадовалась: бутылки-то, видимо, опустошил вовсе не сумасшедший старик! Теперь понятно, что с нормальной работы машиниста просто выгнали за пьянство, поэтому он и подался в их мастерские.
– Это Сурьма, пришла меня будить, – прокомментировал дед.
– Я пробуждающая из вашей бригады. – Сурьма расправила плечи: страх отступил, и дышать сразу стало легче. – Меня попросили передать вам пропускной жетон. – Она протянула Висмуту металлический кругляш.
На непослушных ногах Висмут доковылял до нижней ступеньки, окинул беглым взглядом выряженного в пижаму, сияющего идиотской улыбкой отца, разбросанные бутылки, женское исподнее на стульях и встретился с осуждающими глазами Сурьмы. Понятно, что девушка о нём подумала. И даже не пошутишь над ситуацией – выйдет скабрёзно. Он взял жетон.
– Благодарю вас.
– Не сто́ит того, – натянуто улыбнулась Сурьма и вновь дёрнула дверную ручку, но опять безрезультатно.
– Позвольте… – Висмут, стараясь держать дистанцию, взялся за ручку и повернул её, немного надавив и потянув вверх.
Дверь отворилась.
– Чуть заедает, – извиняющимся тоном сказал он.
– Ну так почините, – с лёгким презрением изогнула бровь Сурьма, – вы же технеций! – и скрылась за дверью, захлопнув её у Висмута перед носом.
– Честь имею кланяться, лапушка! – помахал в закрытую дверь Празеодим.
В этот вечер Сурьма долго не могла уснуть: всё думала, стоит ли сразу рассказать о пагубном пристрастии нового напарника господину управляющему или лучше пока промолчать? Паровозникам пить нельзя: попадёшься пьяным даже в свой выходной – потеряешь работу. Но что, если… Если он не попадётся? Ведь если в их бригаде не будет машиниста, у Сурьмы не будет доступа к живым паровозам, а тогда какая из неё пробуждающая? О переходе в «Почтовые линии» из обычных диагностов можно и не мечтать… Пожалуй, горячиться не стоит: если Висмут появится в мастерских под хмельком, там и без неё разберутся.
Глава 5
Полночи провертевшись в постели в своих невесёлых думах, наутро Сурьма проспала. Злая словно фурия, она собралась в два раза быстрее обычного и, не позавтракав, вылетела из дома в восемь, когда её смена уже началась. И как теперь в глаза людям смотреть?! Сурьма никогда никуда не опаздывала, пунктуальность для неё была одним из важнейших признаков воспитанности, и вот из-за какого-то не стоящего внимания человека, этого нового машиниста, она проспала! «Ещё на работу не вышел, а уже сплошные от него неприятности!» – думала Сурьма, гневно раздувая тонкие ноздри на пути к своему рабочему месту.
На собрание смены она, конечно, опоздала и, когда влетела в подсобку, большинство технециев уже разошлись по заданиям. Среди оставшихся новенького не было.
– О, а вот и госпожа пробуждающая! – хмыкнул Барий. – Проспала, что ли?
– Да что ты себе… Меня задержали непредвиденные обстоятельства! – вспыхнула Сурьма.
– Всё хоть нормально у тебя? – насторожился парень
– Да. Обстоятельства преодолены, я готова к работе. – Сурьма улыбнулась, но вышло агрессивнее, чем она планировала.
– Ну ладно, – кивнул технеций. – Господин начальник не сильно ругался.
– А он ругался? – тут же побледнела Сурьма.
По части упрёков начальник у них был настолько немногословен, что подчинённым приходилось догадываться о его намерениях исключительно по мимике его сосредоточенного неулыбчивого лица, и если он вдруг ругался вслух – дело было совсем плохо.
– Да нет, – махнул рукой Барий, – бровь приподнял. Левую. Один раз.
Сурьма облегчённо выдохнула: левая бровь у начальника служила для замечаний, правая – для выговоров с последующим лишением премии.
– А что, новый машинист сегодня не пришёл? – поинтересовалась она, изучая оставленные на столе технические листы с заданиями на день.
– А с чего бы ему не прийти? – пожал плечами Барий. – Ты его вчера видела? Как он тебе?
– Как ты и сказал, – поджала губы Сурьма, – какой-то старик.
– Да ему лет сорок всего! Это я вчера дал маху, я ж не знал, что как. У меня дядьке сорок, так он в том году женился. В первый раз, между прочим.
– И что это ты так за него вступился? – прищурилась поверх технических листов Сурьма.
– Да я и не вступался, – вновь пожал плечами Барий. – Но он вроде как дельный мужик, умный.
Сурьма презрительно фыркнула.
– А ты сегодня будто не с той ноги встала.
– Где мой лист? – перебила, нервно откладывая пачку бумаг обратно на стол.
– Так у него.
– У кого – «него»?!
– У новенького, Висмута.
– У нас живой паровоз? – обрадовалась Сурьма, но вновь нахмурила брови, когда Барий отрицательно помотал головой. – Тогда какого чёрта?!
– Ну ты вчера диагностировала колёса локомотива? Во-о-от… – Парень оглянулся на двоих оставшихся в подсобке технециев в тщетных поисках поддержки. – А он его сегодня должен был сдать по документам владельцу. Но решил сам перепроверить. И говорит, что одно колесо не в порядке, и нужно бы прозвучить его ещё раз.
– И каким образом этот болван перепроверил, интересно? Диагност-то здесь я.
– Молоточком постучал. Звук, говорит, у того колеса подозрительный, нужно бы ещё раз…
– Сам он подозрительный, жупел ему в брюки! – прошипела Сурьма, хватая свой рабочий чемоданчик. – Я сейчас по голове ему постучу! Молоточком! – и она размашистым шагом вышла из подсобки.
– Не понравилось девке, – крякнул один из технециев, глядя на захлопнувшуюся дверь, – что авторитет золотого диплома под вопрос поставили!
– Ну она ж у нас тут самая образованная, – поддержал его второй, – да и не ошибалась ведь ни разу за службу! Обидно ей, наверное.
– Так, может, Висмут ошибся, и с колесом всё в порядке? – обернулся к ним Барий.
– Может, и Висмут, – согласился первый технеций. – Но по нему сразу видно: мужик опытный, дело знает. Эх, чую, будет нашей Сурьминушке второй изгиб начальниковой брови за день!
– Ну либо – новенькому, – хмыкнул второй, – за задержку.
– Тогда новенькому будет ещё и «жупел в брюки» лично от Сурьминушки.
– Жупел в брюки ему в любом случае обеспечен, – сочувственно обронил Барий, – от Сурьмы не уйдёшь!
И все трое громогласно расхохотались.
Сурьма неслась через мастерские к открытым путям, окутанная плотными клубами негодования, словно сама была маленьким паровозом. Её ноги, обутые в высокие ботинки, так яростно чеканили шаг, что едва ли не высекали искры каучуковыми набойками (вот поэтому носить на себе металл пробуждающим нельзя), а пальцы до хруста сжимали ручку чемоданчика, и Сурьма уже во всех красках представляла, с каким удовольствием огрела бы новенького пьезоэлектрическим резонатором по башке, наверняка гудящей после вчерашней попойки…
«Стоп! – Сурьма резко затормозила, осенённая собственной догадкой. – Так он ведь пьян! Ну, может, не пьян, но с похмелья, поэтому и мерещится ему всякое!»
Уголок её губ изогнулся в ехидной полуулыбке: «Дельный, значит, мужик, умный? – припомнила она данную Барием характеристику. – Вот и посмотрим, кто здесь и дельный, и умный! Старый пропойца!» И она направилась к рельсам уже спокойнее.