Владимир Маяковский. Роковой выстрел
Колокольчик проходит через весь роман «Преступление и наказанне». И в поэме Маяковского колокольчик, звонок тоже не для красного словца.
И лестница Маяковского, и мост феерический в Петербурге, на котором он стоял «снова в месте том», такие Достоевские!
Лестница: «Лестница была узенькая, крутая и вся в помоях».
«…Двумя лестницами выше слышались еще чьи-то мерные неспешные шаги. Странно, лестница была как будто знакомая!..»
«Он ни о чем не думал. Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, – лица людей, виденных им еще в детстве… биллиард в одном трактире… черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами…»
Морозят камни.Дрожь могил.И редко ходят веники.Плевками,снявши башмаки,вступаю на ступеньки…Гостьё идет по лестнице…Ступеньки бросил —стенкою.Стараюсь в стенку вплесниться…«Он поднял голову и увидал, что стоит у того дома, у самых ворот… Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его. Он вошел в дом… и стал подниматься по знакомой лестнице, в четвертый этаж. На узенькой и крутой лестнице было очень темно».
Даже этаж тот же – четвертый!
Маяковский:Полосащели.Голосаеле…Достоевский:
«Когда уже поравнялись в четвертом этаже с хозяйкиной дверью, то заметили, что хозяйкина дверь отворена на маленькую щелочку…»
Так же как Раскольников, Маяковский возвращался на место своего преступления по такой же заплеванной, грязной лестнице. Он так же, как Раскольников, стоял у двери и прислушивался к тому, что за ней происходит.
Мост: «Раскольников прошел прямо на – ский мост, стал на середине, у перил, облокотился на них обоими локтями и принялся глядеть вдоль».
Небо воздушными скрепами вышил.Из вод феерией стали восстал.Глаза подымаю выше,выше…Вон!Вон —опершись о перила моста…«Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил?.. Он с мучением задавал себе этот вопрос».
Зачем ты тогда не позволил мнеброситься!С размаху сердце разбить о быки?«…Прошел шагов десять и оборотился лицом к Неве… одна беспокойная и не совсем ясная мысль занимала его теперь исключительно. Он стоял и смотрел вдаль долго и пристально; это место было ему особенно знакомо… Случалось ему, может быть, раз сто останавливаться именно на этом же самом месте… Уж одно то показалось ему дико и чудно, что он на том же самом месте остановился, как прежде… В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и все, все…»
Были вот так же:ветер да я.Эта река!..Не эта.Иная.Нет, не иная!Было —стоял.Было – блестело.Теперь вспоминаю.И «мост», и «место то»… И обух…
В романе:
«Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени».
В поэме:
Так с топором влезают в сон,обметят спящелобых —и сразуисчезает все,и видишь только обух.Теперь, не называя здесь героя романа, Брик, как и в случае с матерью и сестрами, Любой и Олей, спокойно пропускает подразумеваемое из «Про это» (глава «Человек из-за 7 лет»):
В погоне угроз паруса распластал. —Забыть задумал невский блеск?!Ее заменишь?!Некем!По гроб запомни переплеск,плескавший в «Человеке». —Начал кричать.Разве это осилите?!Буря басит —не осилить вовек.Спасите! Спасите! Спасите! Спасите!Тамна мостуна Невечеловек!Это, как и в прошлом случае, постоянное напоминание «исследователям», что мотив самоубийства был у Маяковского навязчивой идеей. Только у Достоевского об этом размышляют немалое количество героев, а в нашем случае все сосредотачивается на и в одном поэте, живом человеке Владимире Маяковском.
«Предложения» продолжаются: «В романе «Идиот» Рогожин говорит князю Мышкину: «Какой тут жених, когда и просто приехать боится? Вот и сижу, а невтерпеж станет, так тайком да крадучись мимо дома ее по улице и хожу или за углом где прячусь. Опомнясь чуть не до свету близ ворот ее продежурил, – померещилось что-то мне тогда».
В поэме:
Так барабаны улицв сонвойдут,и сразу вспомнится,что вот тоскаи угол вон,за нимона —виновница.Прикрывши окна ладонью угла,стекло за стеклом вытягивал с краю.Вся жизньна карты окон легла.Очко стекла —и я проиграю.В обращении к Великому химику будущего, в последней части «Про это»:
Я свое, земное, не дожил,на землесвое не долюбил…Слова «тоска»-«виновница»
Но ведь «Тоска» постоянно преследовала Маяковского и в стихах, и в жизни.
Следующий сюжет кажется вставной новеллой в истории самоубийц Достоевского: «В «Братьях Карамазовых» обращение к богу:
«Но дай и мне долюбить… здесь, теперь долюбить… ибо люблю царицу души моей. Люблю и не могу не любить».
«Любовная лодка», которая «разбилась о быт» в последних стихах Маяковского, конечно, полуироническая, «поэтическая», такая же, как ладья любовная в «Бесах». Лиза говорит Ставрогину в прощальном разговоре, что Верховенский «говорил префантастические вещи, про ладью и про кленовые весла из какой-то русской песни. Я его похвалила, сказала ему, что он поэт». И дальше: «Я дурная, капризная, я оперною ладьей соблазнилась… Я ужасно люблю плакать «себя жалеючи». Дальше – Верховенский о Лизе: «…кроме того, я ей про «ладью» наговорил: и именно увидел, что «ладьей»-то на нее и подействуешь, стало быть, вот какого она калибра девица».
Он же Ставрогину, истерически: «Какая вы «ладья», старая вы, дырявая, дровяная барка на слом!.. Ну хоть из злобы, хоть из злобы теперь вам очнуться! Э-эх! Ведь уж все бы вам равно, коли сами себе пулю в лоб просите?»
И дальше Лизе: «Знаете, Лизавета Николаевна… Если не удалась наша «ладья», если оказалось, что это всего только старый, гнилой баркас, годный на слом…»
Разбитая любовная лодка! И как настойчиво!
Навязчивая мысль у Маяковского, как и у Достоевского: Я один виноват за всех. Это началось еще в первой «Трагедии», когда к Маяковскому-поэту люди несут свои слезы.
Далее Лиля Брик обосновывает отношение Маяковского к окружающему миру его же словами: «я один виноват», «За всех расплачу´сь, за всех распла`чусь».
Однако один эпизод воспоминаний В. Полонской, которые у нас в книге приведены полностью, не дает так думать: «Когда мы сидели еще за столом во время объяснений, у Владимира Владимировича вырвалось:
– О господи!
Я сказала:
– Невероятно, мир перевернулся! Маяковский призывает господа!.. Вы разве верующий?!
Он ответил:
– Ах, я сам ничего не понимаю теперь, во что я верю!..
Эта фраза записана мною дословно. Но по тону, каким была она сказана, я поняла, что Владимир Владимирович выразил не только огорчение по поводу моей с ним суровости. Тут было гораздо большее: и сомнение в собственных литературных силах в этот период, и то равнодушие, которым был встречен его юбилей, и все те трудности, которые встречал на своем пути Маяковский. Впрочем, об этом я буду писать дальше».
Не знать об этих настроениях поэта Л.Ю. Брик не могла.
Мы подходим к самому важному месту статьи героини «Про это», когда, уже рассказывая о предсмертных днях Маяковского, она со слов Михаила Левидова повествует о странном поведении Маяковского незадолго до самоубийства. Заметив тяжелое состояние поэта его коллега-лефовец спросил Маяковского, в чем дело, и услышал странный ответ. Поэт стал говорить о некоей девочке-нищенке, которую ему жалко и которую необходимо найти. Левидов тогда, якобы, решил, что Маяковский пишет какое-то стихотворение на эту тему, что это какая-то «литература», но Л.Ю. Брик, вставившая этот эпизод из чужого рассказа в свой анализ места Достоевского в сознании Маяковского, не сказав ничего об этом, пишет: «А я знаю, каким сильным чувством, каким острым ощущением была в нем жалость, жалость к человеку, к животному, к «мельчайшей былинке живого». Этот загадочный эпизод мы рассмотрим ниже, в главе о Пастернаке.
«Карамазовы», книга пятая, часть вторая: «Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называют часто подлою, особенно поэты».
«Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там – кубок об пол!»
Эта поразительная концовка, которая откровенно скрывает предельно узнаваемое сочинение Достоевского, точно известное Лиле Брик, и является на самом деле «предложением исследователям», а не самозваным «следователям». «Литература», которую имеет в виду М. Левидов, – это не то, о чем Маяковский собирался тогда писать, а то, то есть «ЭТО», что стало основным сюжетом «ПРО ЭТО» еще в 1922–1923 гг.
Однако Л.Ю. Брик мгновенно пропустив интересующий нас сюжет про нищенку, которой надо подать, резко перешла к «Братьям Карамазовым».
Мы готовы принять «Предложение» Лили Брик, о чем и пойдет речь в следующей главе. Мы надеемся, что тогда станет ясно, почему не стала она вдаваться в подробности и не расшифровала название общеизвестного произведения Достоевского, передав в 1966 г. рассказ ушедшего в 1942 году Михаила Левидова.
Но сейчас вернемся к синхронному политическому контексту статьи Лили Брик, с которой начиналась эта часть книги.
И ключом к его пониманию окажется неожиданно упомянутое имя Николая Асеева как инспиратора занятий темой «Маяковский и Достоевский».
Скандал вокруг Лили Брик, инициированный сестрой В. Маяковского Людмилой Владимировной, носил совсем не литературный характер. Этот скандал активно развивался аппаратом члена Политбюро ЦК КПСС и главным идеологом партии Михаилом Сусловым. Если к 1965 году как-то удалось пригасить скандал с «Литературным наследством», то в 1968 году, начиная с 16-го номера, в журнале «Огонек» появилась знаменитая трехчастная статья «Любовь поэта», обвинявшая Л.Ю. Брик во всех смертных грехах. Надо понимать, что начало 1968 года было ознаменовано тревожными для ЦК КПСС событиями в Чехословакии, которые в августе того же года привели к введению в страну Советских войск. В 1967 году арабские страны проиграли июньскую Шестидневную войну Израилю. И все это, да еще на фоне процесса Синявского – Даниэля, закончившегося в 1966 году, предшествовало 100-летию Ленина.
В устных рассказах Шкловского эта ситуация суммирована так: «У меня такое впечатление, что вся эта диверсия с Лилей и так далее задумана…
Д: «Огоньком»?
Ш: Да… По двум линиям. Первое: что вины у «товарища правительства» в смерти Маяковского нет. А виноваты… виновата еврейка и еврейское окружение.
Д: И это тоже есть.
Ш: Вот для чего это сделано. Поэтому подчеркнуто, что Яковлева – русская женщина, мол, можно было бы и женить – все было бы хорошо…»[21]. Хотя, как известно, именно Сталин и его приближенные, приглашенные Маяковским, на предсмертную выставку «20 лет работы» не пришли.
Здесь стоит упомянуть и такой момент, что в 1967 году, когда планировалось частично реабилитировать Сталина, это вызвало к жизни знаменитое письмо 25 деятелей советской науки, литературы и искусства Л.И. Брежневу против реабилитации И.В. Сталина от 14 февраля 1966 года и несколько других, подписанных видными деятелями советской культуры, в частности К. Симоновым и Б. Слуцким, которые активно защищали Л.Ю. Брик от нападок «Огонька».
Здесь уместно привести и официальный документ, который опишет картину во всей ее полноте, без упоминания, естественно, Лили Брик. Но нам следует помнить, что даже частичная реабилитация Сталина с неизбежностью привела бы к реанимации и слов Вождя о «лучшем и талантливейшем поэте нашей советской эпохи», а замена Лили Брик на другого члена семьи из предсмертного письма – единственную, оставшуюся в живых – сестру поэта Л.В. Маяковскую, которая и так была уже с 1958 года (в истории с «Литературным наследством», замешенной на переписке Маяковского с Брик и напрямую связанной с борьбой вокруг десталинизации XX съезда КПСС) в обойме Суслов – Колосков – Воронцов.
Председатель КГБ писал тогда:
Записка В.Е. Семичастного в ЦК КПСС о распространении в Москве письма известных деятелей советской науки, литературы и искусства против реабилитации И.В. Сталина
АП РФ. Ф. 3. Оп. 24. Д. 495. Л. 74–76. Приложение – копия. Машинопись. (Данное письмо воспроизводится по машинописной копии, которая сопровождала записку пред. КГБ СССР В.Е. Семичастного в ЦК КПСС.)
15 марта 1966 г. ЦК КПСС
Комитет государственной безопасности докладывает, что в Москве получило широкое распространение письмо, адресованное первому секретарю ЦК КПСС, подписанное 25 известными представителями советской интеллигенции, в том числе: академиками Таммом И.Е., Капицей П.Л., Майским И.М., Арцимовичем Л.А., писателями Паустовским К.Г., Катаевым В.П., Чуковским К.И., Тендряковым В.Ф., актерами и режиссерами Плисецкой М.М., Роммом М.И., Товстоноговым Г.А., Смоктуновским И.М., художниками Кориным П.Д., Пименовым Ю.И. и другими.
В основе письма лежит мнение подписавшихся о том, что в последнее время якобы наметились тенденции, направленные на частичную или полную реабилитацию Сталина, на пересмотр в этой части решений ХХ и XXII съездов партии. В связи с этим авторы письма считают, что реабилитация Сталина приведет к расколу между КПСС и компартиями Запада, к серьезным расхождениям внутри советского общества, вызовет большое волнение среди интеллигенции, серьезно осложнит обстановку среди молодежи и поставит под удар все достижения в области международного сотрудничества, поэтому они выражают свой протест против какой-либо реабилитации Сталина.
Инициатором этого письма и основным автором является известный публицист Ростовский С.Н., член Союза советских писателей, печатающийся под псевдонимом Эрнст Генри, в свое время написавший также получившее широкое распространение так называемое «Открытое письмо И. Эренбургу», в котором он возражает против отдельных положительных моментов в освещении роли Сталина.
Сбор подписей под названным документом в настоящее время намерены продолжить, причем инициаторы этого дела стремятся привлечь к нему новых деятелей советской культуры: дал согласие подписать письмо композитор Д. Шостакович, должна была состояться беседа с И. Эренбургом по этому поводу, обсуждается вопрос, стоит ли обращаться за поддержкой к М. Шолохову и К. Федину, предполагается, что письмо будет подписано также некоторыми крупными учеными-медиками. Причем каждому подписавшемуся оставляется копия документа. Известно, что некоторые деятели культуры, а именно писатели С. Смирнов, Е. Евтушенко, режиссер С. Образцов и скульптор Коненков отказались подписать письмо.
Как видно, главной целью авторов указанного письма является не столько доведение до сведения ЦК партии своего мнения по вопросу о культе личности Сталина, сколько распространение этого документа среди интеллигенции и молодежи. Этим, по существу, усугубляются имеющие хождение слухи о намечающемся якобы повороте к «сталинизму» и усиливается неверное понимание отдельных выступлений и статей нашей печати, направленных на восстановление объективного, научного подхода к истории советского общества и государства, создается напряженное, нервозное настроение у интеллигенции перед съездом.
Следует отметить, что об этом письме стало известно корреспонденту газеты «Унита» Панкальди, а также американскому корреспонденту Коренгольду, который передал его содержание на США.
Приложение: 3 листа.
Председатель Комитета госбезопасности В. Семичастный.
Именно поэтому такое значение впоследствии имел ответ сестры Л.Ю. Брик Эльзы Триоле на выпад «Огонька».
Известный исследователь жизни и творчества Маяковского и его круга В. Дядичев описывал эту ситуацию так: «Не дремали» и прямые оппоненты Л. Ю. Брик. И в первую очередь А. П. Колосков, о котором не упустил возможности так нелестно отозваться В. А. Катанян в своих заметках о Маяковском в журнале «Дружба народов» (1989. № 3. С. 227).
В конце 1966 года послышались новые, правда, пока еще отдаленные, раскаты грома. В 9-м номере журнала «Вопросы литературы» Брик опубликовала «Предложение исследователям». Проводя весьма спорные сопоставления и параллели между отдельными выражениями и цитатами Маяковского и Ф. М. Достоевского, она попыталась вновь доказать уже высказывавшуюся ею и ранее мысль о некой «предрасположенности» поэта к самоубийству, предопределенности этого шага и т. п. В ответ 26 ноября 1966 года в «Известиях» появилась реплика В. Воронцова и А. Колоскова «По поводу одной публикации». Авторы приводили мысль поэта Асеева, высказанную им еще в 1934 году: «Действительно, можно подобрать цитаты. Действительно, при определенном уклоне и состоянии мышления можно заняться гробовщическим делом, доказать, что «так оно и должно было быть». Но люди, пытающиеся это делать, или оглохшие от ненависти твердокаменные враги, или гибкие жулики, втершиеся в фальшивые друзья».
Авторитету и монопольно-«внекритичному» положению «вдовы Маяковского» был нанесен чувствительный урон. Пришлось приложить немалые усилия, чтобы в целях ответного удара подключить свою «тяжелую артиллерию» в лице К. М. Симонова. 29 декабря 1966 года он направил в редакцию «Известий» открытое письмо с протестом против этой реплики. Однако письмо Симонова напечатано не было. И неудивительно. А. Колосков – «сам с усам»: в качестве своего соавтора привлек В. Воронцова, в то время – помощника-референта влиятельного члена Политбюро ЦК КПСС М. А. Суслова!
А следующий, 1967 год приносит Лиле Юрьевне новые «литературные» огорчения и заботы. Издательство «Московский рабочий» включает в тематический план 1967 года выпуск сборника «Маяковский в воспоминаниях родных и друзей» под редакцией сестры поэта Л. В. Маяковской и А. И. Колоскова. Незадолго до этого, в 1963 году, в серии «Литературные мемуары» в издательстве «Художественная литература» вышел вполне благополучный для Брик сборник под редакцией Н. В. Реформатской – «В. Маяковский в воспоминаниях современников», где и сама Лиля Юрьевна поместила главу «Чужие стихи» из своих мемуаров о Маяковском. Новый же сборник никак не мог вызвать у нее энтузиазма. К началу 1968 года становится, однако, ясно, что, несмотря на все объективные и субъективные проволочки и затяжки, подготовка сборника завершается и скоро он выйдет из печати (фактически он вышел в свет летом 1968 г.). В состав сборника были включены, в частности, воспоминания художника В. И. Шухаева и его жены о знакомстве и встречах Маяковского с Татьяной Яковлевой в Париже в 1928–1929 годах.
Ей поэт посвятил ряд стихотворений, а весной 1929 года имел намерение жениться на ней.
Но еще более разительными были помещенные в сборнике воспоминания художницы Е. А. Лавинской, вместе со своим мужем Антоном (его подпись стоит под некрологом поэту «Памяти друга») входившей в группу ЛЕФ при жизни Маяковского и сразу же порвавшей отношения с салоном Бриков после гибели поэта. То, о чем среди друзей Бриков было принято тактично умалчивать, здесь порой прорывалось довольно ясно. Эти воспоминания были записаны художницей в апреле – июле 1948 года, в дни очередной годовщины со дня гибели поэта. Записки завершаются такими словами: «Еще несколько слов о Бриках. Лично у меня за все годы знакомства не было ни одной ссоры с ними, не могу припомнить ни одного поступка со стороны Лили Юрьевны или Осипа Максимовича, который был бы направлен против меня или Лавинского. Больше того, знаю, что Лиля Юрьевна всегда ко мне очень неплохо относилась. Когда я начинала писать, я думала, что сумею как-то обойти Бриков, – мне вдруг показалось, что так будет «благороднее». Но я не смогла: получилась бы ложь, обман. И так уж много мест, которые характеризовали быт, я во время переписки вычеркнула»[22].
Как видим, вновь в центре внимания Н.Н. Асеев и Е.А. Лавинская. Только теперь мы уже знаем и о дневниках М.М. Пришвина, где роль ее высветляется еще ярче.
Таким образом, не очень высоко оценивая саму статью Л.Ю. Брик, В.Н. Дядичев, в сущности, описывает ту же картину, которую мы увидели «изнутри» статьи «Предложение исследователям[23]».
И вот в 1970 г. известный поэт Ярослав Смеляков, продолжая линию Воронцова – Колоскова, создал ходивший в самиздате текст – специфический документ, ставший достоянием читателей лишь в 2013 году в журнале «Наш современник».
Там можно было прочесть следующее: «Еще 17 апреля 1930 года, в день похорон Маяковского, в объединенном выпуске «Литературной газеты» и «Комсомольской правды» появилась статья Михаила Кольцова, где было сказано: «Нельзя с настоящего полноценного Маяковского спрашивать за самоубийство. Стрелял кто-то другой, случайный, временно завладевший ослабленной психикой поэта – общественника и революционера. Мы, современники, друзья Маяковского, требуем зарегистрировать это показание».
Год спустя в «Литературной газете» Николай Асеев опубликовал «Отрывки поэмы» с указанием, что в них обрисован один из эпизодов, «относящийся к Маяковскому». В «Отрывках поэмы» есть такие строки:
Ничего, что губы, оледенев,Обронили октябрьской листвы слова.Я останусь с тобой наедине:Расскажи мне, кто в этом виноват?Ничего, что воском сплылась ладонь,Ничего, что грозен глаза кожух,Разбудив молчанье на сотни ладов,Я ухо к ране плотней приложу.Я знаю, что к сердцу свинец неся,Поднимая стотонную сталь ствола,Ты нажим гашетки нажал не сам,Что чужая рука твою вела.Что какой-то вымуштрованный гипнотизер,Запропавший за сплывшие этажи,На тебя ненавистный уставил взорИ в безволье крикнул тебе «Не дыши»,Что за нами повсюду ведет наган,Неуловимая тень врага,Что и так, и этак в твоем лицеНапоследок песня взята на прицел.Ничего, что губы, оледенев,Обронили листвы октябрьской слова.Я останусь с тобой наедине,Расскажи мне: кто тебя наповал?Из этих текстов Смеляков делает вывод, что и Кольцов, и Асеев были уверены в убийстве Маяковского. Так говорить можно, только если очень хотеть в элементарном художественном приеме очеркиста Кольцова, который имел в виду не более, чем, что тогда Маяковский был в таком состоянии, что не был собой – революционным поэтом; в свою очередь, тогда Асеев имел в виду то же самое: какой враг внушил тебе эту идею? Кто тебя к ней привел? Ведь даже в этих стихах нет ничего, кроме какого-то внешнего внушения.
Но Я. Смеляков в опубликованном в «Нашем современнике» тексте рассказывает о странной встрече с Николаем Асеевым, который сообщил Смелякову 8 февраля 1952 г. (хотя, по всем известным сведениям, Смеляков был арестован в 1951 году), что во всем виноваты Агранов и Ягода. В той же публикации приводится якобы рассказ Асеева о том, что некий офицер в 1942 году предлагал поэту доказательства убийства Маяковского, но Асеев, посоветовавшись с Осипом Бриком, предложил офицеру отправить материалы в следственные органы.
Теперь, в 1952 году, Асеев, якобы, очень жалел об этом. Текст этот настолько безобразен, что даже публикаторы из «Нашего современника» смущенно сообщили читателям, что поэт использовал здесь лексику знаменитой пропагандистской книги Ю.С. Иванова «Осторожно: сионизм!», вышедшей как раз в связи с Шестидневной войной.
Как теперь видно, в своих беседах с В.Д. Дувакиным В.Б. Шкловский совершенно правильно оценивал ситуацию.
Странно во всей этой истории только использование имени мертвого Асеева, как «главного» идеолога «убийства» Маяковского Бриками: в знаменитом скандале вокруг «Маяковского» тома «Литературного наследства» Асеев открыто выступил против статьи Воронцова – Колоскова, которые наиболее активно уже нападали тогда на Л.Ю. Брик. Не говорим уже о незаконченной пьесе сталинского лауреата, автора «Маяковский начинается» о Достоевском и Маяковском. Но все не так просто и со стихами, и с размышлениями Асеева и о Маяковском, и Бриках.
К тому же в т. н. авторских пояснениях к поэме «Маяковский начинается» Асеев дал очень важный автокомментарий ко всем этим проблемам. Комментарий касался как раз глав «Осиное гнездо» и «Разговор с неизвестным другом». Эти тексты появились в статье о творческой истории поэмы Асеева в «Литературном наследстве»[24].
Вот они:
К ГЛАВЕ XIII «ОСИНОЕ ГНЕЗДО»
Впервые ставился вопрос о реализации социалистического учения. Вышел во всеоружии на арену истории Сталин. План коллективизации, борьбы с кулачеством уже намечался. Троцкий дернул ручку тормоза, чтобы застопорить ход. Его отшвырнуло от пределов СССР. Я не берусь описывать всего этого в хронологической последовательности, но в литературе это отражалось своими особенностями (с. 461–462).
К ГЛАВЕ XIV «РАЗГОВОР С НЕИЗВЕСТНЫМ ДРУГОМ»
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.