Дом проклятых душ
Вот как, интересно, Жука объяснит свое появление, позвонив в домофон?
Однако звонка не было и не было, но в абсолютной рассветной тишине Маша услышала: домофон пискнул, как если бы к нему приложили ключ, а потом хлопнула дверь подъезда.
Видимо, Жука сообразил, что явился, мягко говоря, рановато, и решил не будить Машу истошным воплем домофона. Сейчас он поднимется на третий этаж и деликатно тренькнет квартирным звонком. Ну а как иначе, не станет же он среди ночи де-юре (неважно, что де-факто уже утро!) открывать чужую дверь ключами! На такую наглость даже Жука не способен!
Убеждая себя в этом, Маша неведомо почему метнулась к двери и неслышно задвинула тяжелую щеколду, на которую всегда забывала запереться.
А через миг она услышала вкрадчивый скрежет ключа в замке наружной двери, негромки щелчок и легкий скрип – дверь открылась, и уже другой ключ осторожно вдвинулся во внутренний замок.
В полусвете, царившем в прихожей, Маша смутно видела головку этого ключа, который осторожно поворачивался в скважине… вот он повернулся… Жука слегка толкнул дверь, и Маша мысленно вознесла жаркую благодарность маме, которая некогда поставила щеколду, хотя была за это жестоко осмеяна легкомысленной дочерью.
Нет, но что происходит? Что происходит?! Какого черта Жука ломится в ее дверь? Он что, хочет украдкой подложить Маше рюкзак и исчезнуть? Пусть, дескать, подруга детства потом бьется в догадках, пытаясь понять, как ее имущество вернулось! А попозже Жука ей позвонит и проорет: «Сюрприз!»?
Или он не рюкзачок хотел ей подложить а себя подложить в Машину постель? То-то так интересовался ее личной жизнью!
Нет, глупости, наверное, Жука просто хотел выяснить, дома ли Маша. Если ее нет, значит, стоит начать беспокоиться. Сейчас уже понял, что она дома, позвонит в дверь…
Или надо окликнуть его самой?
«Не надо!» – прошамкал вдруг в ухо голос, показавшийся Маше знакомым. Он звучал до того реально, что наша героиня даже обернулась, хотя и знала, что одна в квартире. Но ведь именно этот голос она слышала в Завитой-второй! Это был голос Марусеньки, которая дала ей там некий полезный совет. И снова сделала это!
Маша на миг впала в некий ступор, вспоминая встречу с загадочной особой по имени Марусенька, а в это время Жука начал осторожно запирать дверь.
То есть он собирается уйти, так и не поговорив с Машей? Но почему? Что это значит?!
Решительно нахмурившись, Маша на цыпочках пролетела в комнату и схватила «Нокию», которая стояла на зарядке. Набрала номер «Самсунга». Она была уверена, что сейчас за дверью, где теоретически находился в рюкзачке оный «Самсунг», раздастся оглушительный трезвон. Рингтон у смартфона был вызывающий и будоражащий – джазовая версия «Тореадора».
Интересно знать, что сделает Жука? Бросится наутек? Или ответит?.. И что потом?
А никакого «потом» не случилось, ничего не произошло. «Тореадора» Маша не услышала.
Возможно, телефон разрядился? Или Жука отключил звук?
Неведомо.
Звонить в дверь он не стал. И тихо-тихо, осторожно-осторожно начал запирать дверь – еще тише и еще осторожней, чем отпирал.
Что, фокус не удался? Решил не орать: «Сюрприз!»?
Маша стояла, безотчетно прижимая к уху «Нокию», как вдруг гудки прекратились. Кто-то нажал кнопку ответа на «Самсунге»!
Ну кто-кто, Жука, конечно. Нажал на кнопку ответа, но молчит, только дышит тихо, словно таится от кого-то. Кстати, этот номер в памяти «Самсунга» обозначен как «Я в МТС‐2». Ни имени, ни фамилии. Поди знай, кто такая я! Может, поэтому Жука не отвечает?
Маша с трудом подавила нелепое желание самой проорать в трубку: «Сюрприз!»
А впрочем, непохоже, что ее телефон в руках у Жуки, что это он ответил на звонок. Жука занят тем, что осторожненько запирает дверь, придерживая ее, чтобы не хлопнула, не стукнула, он не может держать мобильник, ибо третьей руки у человека нет, это всем известно с детства. Если бы Жука все же как-то умудрился держать телефон, до Маши донеслось бы тихое щелканье замка, а она слышала только затаенное дыхание, словно человек боялся выдать свое присутствие.
Кому-то там, неведомо где, было страшно. Очень страшно…
Маше тоже стало страшно, и она нажала на сброс.
Тем временем до нее донеслись негромкие торопливые шаги. Жука запер дверь и теперь спускался по лестнице.
Маша кинулась к окну и проследила, спрятавшись за шторой, как Жука вышел из подъезда, повернул за угол… донесся писк сигнализации, потом хлопнула дверь, зафырчал мотор, удалился рокот двигателя…
Наша героиня с трудом перевела дыхание, и в это мгновение из-под кровати выполз – буквально по-пластунски! – Маська. Посмотрел снизу осуждающим и в то же время испуганным взором…
– Ничего не говори, – пробормотала Маша. – Я сама ничего не понимаю.
В это время раздался медлительный, четкий джазовый перепев «Хабанеры» – звонок «Нокии». Маша любила джазовые обработки классических мелодий! А вот если бы у нее был третий мобильник, интересно, что она поставила бы как рингтон? «Серенаду» Шуберта или «Адажио» Альбинони? Впрочем, «Адажио» звучит мрачновато. Лучше «Танец маленьких лебедей», он всегда вызывает улыбки на лицах тех, кто его слышит…
Маша стояла, размышляя о всякой такой ерунде и тупо глядя на надпись, появившуюся на дисплее «Нокии»: «Я в МТС‐1».
Ей звонили с ее собственного «Самсунга»!
Кто? Жука? Или тот, чье затаенное дыхание она слышала, когда позвонила сама себе?
Ответить? Промолчать?
Маша нажала на зеленую пульсирующую полоску:
– Алло?
Собственный голос, слабый, прерывистый, показался ей чужим. А прозвучавший в ответ – эхом ее собственного голоса, потому что он был таким же слабым и прерывистым:
– Помоги… Деревня… Меня зовут Иван…
Связь прервалась.
Маша с трудом перевела дыхание, оглянулась.
Маська, по-прежнему лежа плашмя на полу, смотрел на нее настороженными желтыми глазищами.
– Слушай, – нерешительно пробормотала его хозяйка, – ты извини, но я тебя ненадолго оставлю. Скоро вернусь, честно!
Взор Маськи принял обреченное выражение. Если бы кот мог говорить, он пробурчал бы сейчас: «Ври больше!»
Буквально через несколько минут Маша, одетая, с очередным рюкзачком за спиной (чего-то так спешила, что даже делать бутерброды не стала, сунула в рюкзак полбатончика «Московской», булочку, пару яблок и перочинный ножик), бросила в почтовый ящик соседки ключи от своей квартиры, завернутые в записку, в которой просила присмотреть за Маськой, – и зачастила вниз по ступеням.
Она знала, что Жука уехал, но все-таки сначала выглянула и хорошенько осмотрелась, прежде чем вышла из двора. По пути постоянно озиралась. Трамваи еще не ходили, однако промелькнуло такси, и Маша махнула ему.
Через пять минут она вышла из машины на углу Рождественской и Почтового съезда. На счастье, водитель так устал после ночного рейса и так хотел спать, что не мог слова сказать, не рискуя сломать челюсть зевотой, поэтому обошлось без досужей болтовни и неудобных вопросов.
Маша взбежала по крутому подъему и свернула в подворотню к известному дому. Полуразвалившиеся ступеньки вели к двери, из которой она вчера выскочила в полубессознательном от ужаса состоянии.
Маша глянула на нее мельком, чтобы опять страха не набраться, а потом повернулась к зарослям крапивы и полыни, сомкнувших ряды вокруг дома. И вздохнула обреченно, увидев маленький белый прямоугольник, провалившийся – хорошо постаралась мстительная Ирочка! – в самую гущу крапивных стеблей.
Снова вздохнула, обмотала руку курткой и бесстрашно опустила ее в крапиву.
Прямоугольничек удалось подцепить сразу, спасибо и на том! Да, это была визитка…
Маша повернула ее лицевой стороной и прочла:«Иван Горностай. ООО «Клад». Геологические изыскания».Ну и номер телефона.
Телефон, слово «Клад» и геологические изыскания – все это Машу не интересовало, но… но имя!
Иван Горностай!
Все-таки Иван Горностай.
Собственно, она даже не удивилась, только плечами пожала.
Итак, Ванечка тоже Иван Горностай, что и требовалось доказать.
Но что это доказывало, Маша представления не имела.
Что-нибудь стало понятнее? Да ничего! И тем не менее – вот дом, вот крыльцо, вот дверь…
Маша сунула визитку в карман куртки, перекрестилась – и поднялась по ступенькам к двери.
Осторожно толкнула ее… потом нажала сильнее…
Да, та же самая комната, облепленная листами бумаги, испещренной какими-то потертыми строчками. Та самая комната, в которую она вошла в Завитой-второй.
Точно, та же самая! Вот и красная перевернутая надпись на стене у самой двери – на единственном желтом старом листке: «ıqʚоvоɹ оɹǝ ѣʚɓ ɐн».
Маша тупо смотрела на эти слова, зачем-то изо всех сил стараясь их прочесть. За стараниями она прятала свой страх.
Только сейчас заметила, что бумага на стене рядом с этими словами оборвана аж до облупленной штукатурки.
Почему оборвана бумага? Просто так? Или чтобы скрыть часть надписи?
И внезапно Маша разгадала эти слова, только что казавшиеся непонятными!
«На двѣ его головы» – вот что там было написано.
На какие еще головы?! Чьи?! И почему именно на две? Что за тип с двумя головами?! И почему красным написано, как будто кровью? И эта буква ять в слове «две»… Это что, еще до 1918 года, до большевистской реформы русского правописания, отменившей ять, написано?!
Маша передернулась в ознобе ужаса.
Лучше бы не читала, честное слово!
Стало еще страшней и захотелось бежать отсюда, но вернуться домой она уже не могла, поэтому снова перекрестилась, подскочила к другой двери и рванула ее за ручку.
Зря старалась! Дверь даже не дрогнула.
Из дневника Василия Жукова, 1930 год
Не сразу, но все же улегся страх после той ночной встречи, а немного погодя нашел я человека, который решился рассказать мне подробней про Глафиру и Марусеньку. Был этим человеком, как я уже упоминал, Лаврентьич, но пришлось мне его крепко подпоить, чтобы он развязал язык. Купил я четверть[13] самогона у своей хозяйки ну и взялся за бывшего бригадира. И вот что Лаврентьич мне поведал.
В восемнадцатом году, во время начинающегося голода, нагрянул в Завитую отряд продразверстки, и совместно с комбедом[14] взялись они выметать из закромов последние запасы хлеба. Ну, понятное дело, те, кто поумнее, зарывали мешки в землю и вообще прятали кто где может. Ведь пришлые мели все подчистую, плевать продотрядовцам было, что семьи с детьми помрут! И вот явились они в один дом, где жили сестры-сироты: Глафира и Марусенька.
Когда уполномоченные пришли, девки хлебы пекли. И продотрядовцы взяли все восемь свежевыпеченных караваев да и подались восвояси. Девки за ними, по двору бегут, так просят вернуть и этак. Куда там! Глафира и говорит:
– Так-то ты, голубчик, поступаешь? Ладно! Ну, попомнишь меня…
Взяла горсть земли да и бросила в спину начальника отряда. И Марусенька то же самое сделала, только недобросила немного.
А он до плетня дошел, да и ноги подкосились… упал, вздохнуть не может, так и помер где упал!
Большевики глаза вылупили.
– Ведьма, – кричит кто-то. – Ведьма его испортила!
А другой его в бок тычет:
– Ты что опиум для народа распространяешь? Ведьм отменили вместе с богом!
Стоят пришлые, косятся друг на друга: видели своими глазами, что девка их председателя испортила, а не возьмешь: начнешь говорить про порчу – пережитком старого мира прослывешь.
– Ладно, – сказал кто-то, бывший поумней прочих. – Пошли прочь отсюда.
И ушли. Караваи девкам забрать позволили, а потом и почти все зерно вернули, которое реквизировали. Сильно их сестрички перепугали!
– А где теперь эти Глафира с Марусенькой? – спрашиваю я осторожно. – Я что-то таких не видал, не слыхал о них.
Заюлил глазами Лаврентьич:
– Да бес их знает, где они. Видать, побоялись, что их за того продотрядовца заарестуют, вот и подались прочь из Завитой. Да и все мы боялись, что другим разом придут солдаты, чтобы нас грабить, но никто больше сюда не совался. Хоть и отменили ведьм вместе с богом, а все ж и того, и другого боялись по-старому, как будто неотмененных!
– Стало быть, зря девки в побег ударились? – говорю.
– Стало быть, зря, – кивает Лаврентьич.
– А может, они и не сбежали никуда? Может, в деревне скрываются? – спрашиваю.
– Да кто ж их знает, – разводит руками Лаврентьич и поднимается со словами: – Ну, спасибо тебе, Василий Лексеич, за угощение, а мне пора и честь знать.
– Посиди еще, Лаврентьич, – начинаю уговаривать, наливая ему еще. И этак невинно роняю: – А правда, что ведьмы умеют всяким зверьем прикидываться? Кошками, лошадьми, свиньями, а то и козами?..
Лаврентьич едва самогонкой не подавился. Сделал огромный глоток, заткнул рот соленым огурцом и сидит, жует, ничего не говорит, будто огурец ему мешает ответить.
Долго жевал, наконец сподобился вымолвить:
– Кто про то ведает! Небось и могут! А то и нет. Ну, спасибо, Лексеич, пора мне, не то баба прибьет.
И дал деру, ни на какие уговоры мои не поддаваясь. Хоть за рукав его хватай да к лавке привязывай!
Ну, ушел он. А я сижу за столом и думаю: а что, если эти две сестрички, которые начальника продотряда до гроба довели чистым ведьмовством, превратились в двух черных коз?
Испугались мести большевиков, да и сокрылись под звериной личиной? И с тех пор живут в Завитой под приглядом жены Лаврентьича?
Что, если та, которая меня пакостным образом искушала, это и есть Глафира? Недаром я видел, как она в бригадиров двор вбежала!
Ну ладно, а Марусенька тогда кто? Старуха, которая меня от нее предостерегала? Она ведь тоже козой обернулась? Стало быть, если бы первая коза, желтоглазая Глафира то есть, человечий образ приняла, она тоже старухой выглядела бы?..
Вспомнил, как бабка на прощанье сказала: «С ними поосторожней надо быть, с сестричками-то!» Так ли она сказала? Или вот так: «Снами поосторожней надо быть, с сестричками-то!»
Не могу вспомнить, что именно прозвучало!
Сижу, размышляю, а сам машинально глот да глот из стакана с самогонкой, глот да глот. И не пойму уже, до каких мыслей сам додумался, а до каких самогон меня додумал.
Но удивительно, кумекаю, вот же как удивительно: в восемнадцатом году они обе еще девки, а мне Марусенька древней старухой является…
А может, то вовсе и не Марусенька, а просто какая-то еще одна ведьма? Конечно, что-то больно много ведьм получается, для одной-то захолустной деревеньки, да ведь чего только не бывает на свете! Небось те сестрицы, Донжины приемные дочери, которые помогали ему путников грабить, тоже не простыми девками были, если смогли исчезнуть бесследно.
Стоп, сам себе говорю, это до чего же я доразмышлялся?! Если и двести лет назад были черные козы и сестры Глафира с Марусенькой, и в 1918 году были, и сейчас они есть, это значит что? Это значит, что это те самые черные козы и те самые сестры? Те самые Глафира с Марусенькой?!
Помню, эта догадка настолько меня изумила своей невероятностью и в то же время так напугала своей возможностью, что я выхлестал последний стакан самогонки, рухнул головой на столешницу – да и заснул столь крепко, что и не заметил, как с лавки свалился на пол. Так до утра и валялся, покуда не проснулся с такой головной болью, что на пару дней не только о черных козах и страшноватых сестрах забыл, но и самого себя не помнил, даже на работу не выходил!
А когда вернулась к мне способность соображать и рассуждать, решил я побродить по деревне и поискать ту старуху, которая учила меня уму-разуму и заставила сделать спасительный крест.
Вдруг это обычная старуха? Пусть и ведьма, ну в которой же русской деревне без ведьмы и колдуна, но все же человек, а не коза?!
* * *Еще бы она дрогнула? эта дверь, забитая огромными гвоздищами! Вдобавок они были загнуты на косяк, чтоб держались крепче!
Маша тупо смотрела на гвозди. Она отчетливо помнила, как шарахнула эта самая дверь об этот самый косяк вчера за ее спиной. А сегодня…
Дверь не открыть и даже филенку не выбить: она тоже испещрена шляпками гвоздей.
Кто ж это так постарался? Может быть, какой-нибудь ремонтник из тех, кто трудится над домом напротив, сунулся сюда невзначай, открыл дверь из пустого, праздного любопытства – и так чего-то испугался, что решил вход намертво заколотить, обезопасив себя и все человечество от…
От кого? Ну от кого… небось там стояла Марусенька во всей своей красе – черная коза с серой женской тенью!
Не исключено. Но тогда получается, что работяга испугался Марусеньки, дверь прикрыл, сбегал за гвоздями, приволок их и лишь потом дверь заколотил? Но где логика? Пока он туда-сюда мотался, любое чудище уже пять или шесть раз из Завитой-второй в наш мир могло проникнуть, особенно шустрая Марусенька.
Вариант с испуганным работягой не убеждает. Но кто еще мог забить дверь? Жука? Зачем? Чтобы Маша туда не сунулась? Не подвергала себя опасности? Предположим, он знает, что она вышла из Завитой-второй через этот дом, через эту дверь, вот и решил отрезать ей все пути в жуткое и непонятное место. Говорил же ей – нечего делать в Завитой! Но она, видимо, русского языка не понимает. Значит, надо действовать на подругу детства другими методами: весомыми, грубыми, зримыми.
Это возможно. Вполне. Хотя Жука должен понимать: если Маша прошла в Завитую-вторую через лес один раз, то и другой раз пройти может. Тропу-то лесную гвоздями не забьешь!
Но предположим…
Но предположим, что войти в деревню можно через лес, а выйти – только через эту дверь? Тогда Жука забил ее не для того, чтобы кто-то туда не вошел, а чтобы никто не вышел. Кто? Опять же Марусенька?
Или… или дело не в Марусеньке? В ком-то другом? В ком-то другом из того мира, кто может вернуться в мир этот! Даже Маше с ее ненавистью к фантастике понятно, что здесь находится какой-то переход, тоннель между двумя мирами…
«И мы стоим миров двух между, несем туда огнем надежду», – прошелестел где-то на обочине памяти ныне бестелесный Велимир Хлебников.
Нет, Хлебников тут ни при чем, даром что тоже фантастику писал. Забил дверь, конечно, не Хлебников, а Жука: судя по тому, что Маша видела, он хорошо знает тот мир, его законы, он там со всеми, даже с ведьмами, даже с выходцами из прошлого, запросто. Вот и решил обезопасить нашу реальность от выходцев оттуда.
Внезапно Маше представилась Ирочка, которая, всхлипывая и мстительно щурясь, заколачивает дверь, чтобы обманщик Ванечка никогда оттуда не вышел.
Маша подавилась нервическим смешком. В этом случае предполагается, чтобы Ирочка знала точно: Ванечка именно там, по ту сторону двери. Откуда ей это знать? Она небось уверена, что парень от нее просто сбежал. Ну и хоть говорят, что месть – это блюдо, которое надо есть остывшим, в данной ситуации оно уже реально прокисло. Ведь пропал Ванечка дня два-три назад, а Ирочке приспичило забивать дверь только минувшим вечером или даже ночью.
Стоп… А может быть, Ванечка – Иван Горностай‐2! – уже вырвался из заточения без Машиной помощи? Ну и яростно заколотил проклятый переход… нет, портал, вот как надо говорить! – чтоб другим неповадно было?
Хорошо… Тогда кто отвечал на Машин звонок и говорил с ней умирающим голосом?
– О господи, силы небесные, – пробормотала Маша любимую поговорку бабушки, в очередной раз отчаявшись хоть что-то понять в сложившейся ситуации.
Домой, что ли, пойти? Или, пользуясь тем, что в четыре утра (а было именно столько времени!) даже в Нижнем еще не начинаются строительные работы, украдкой сбегать к ремонтируемому дому напротив и поискать там что-нибудь, чем можно выковырять гвозди из двери? Или уж сразу отправиться на вокзал и первой же электричкой махнуть в Завитую-вторую, разбираться на месте?
Маша сокрушенно покачала головой, сама себе дивясь, своему упорству изумляясь, – ослиному, прямо скажем, упрямству. Она даже попыталась пустить в ход перочинный ножик, но сразу поняла, что это бессмысленно, и снова убрала его в рюкзак, чтобы не сломать и не остаться вообще без оружия.
Странно – она впервые подумала об этом субтильном ножике как об оружии. Что ждет ее за дверью, даже если ее удастся открыть? Что ждет ее в Завитой-второй, даже если туда удастся попасть? Не лучше ли подняться на Ильинку и в самом деле чесануть домой, досыпать…
…чтобы снова увидеть во сне Ивана Горностая с этими его измученными черными глазами, окруженными темными тенями, и слышать уже почти неслышный голос:
– Спаси меня… Только ты!
Нет, Маша не уйдет домой. Она лучше…
И она замерла, вдруг расслышав приближающийся рокот мотора.
Да мало ли кто мог ехать мимо! Да мало ли что и кому могло понадобиться в закоулках Почтового съезда в ранний час!
Совершенно верно. И все же Маша вылетела на крыльцо, скатилась по корявым ступенькам и затаилась в ближайших зарослях полыни. Кое-где они перемежались крапивой, но Машу так колотило страхом, что крапивные укусы казались сущей ерундой, она их даже не замечала.
Почему стало так страшно? Неведомо.
Нет, ведомо…
Потому что по щебенке, которой был усыпан съезд, скрипели чьи-то быстрые шаги. Потому что шаги свернули в подворотню, за которой стоял загадочный дом. Потому что Маша увидела человека, который шагал сюда. Он держал в руках что-то вроде металлического молотка со странной, раздвоенной на конце рукояткой.
Маша видела такую штуку у деда. Штука называлась гвоздодер… а человек назывался Жука.
Маша вжалась в землю, слилась с травищей всем существом своим и даже попыталась вообразить себя крапивой или полынью. В данный момент ей было безразлично, чем стать, только бы Жука ее не заметил!
Он не заметил. Весьма целеустремленно прошел в дом, оставив за собой дверь открытой, и оттуда немедленно послышался отчетливый скрип и скрежет. Легко было догадаться, что Жука выдергивает гвозди. Потом он вышел на крыльцо и швырнул в траву что-то тяжелое. Швырнул, как нарочно, в Машину сторону!
Девушка облилась холодным потом, однако вышвырнутое ее не задело – упало рядом, а Жука сразу ушел в дом.
Маша присмотрелась. Это был ее серенький рюкзачок – тот самый, забытый вчера в Завитой-второй! – который Жука нагло присвоил и в который сейчас сунул гвоздодер. Но железяка оказалась длиннее рюкзачка, раздвоенные зубья ее торчали, как хищные зубы какого-то зверюги, и Маша шарахнулась от собственного рюкзачка, как от чужого и враждебного.
Потом, правда, набралась храбрости и ощупала его карманы. Рюкзачок был обчищен, но не совсем: ни кошелька, ни ключей, это да, зато в боковом карманчике нашлись пачка одноразовых платков, зеркальце и помада.
И на том спасибо!
Маша перегрузила найденное имущество в другой рюкзачок, висевший на ее плече, еще немного посидела в траве; потом, ободренная тишиной, воцарившейся в доме, решилась подойти к двери и заглянуть в нее.
Первая комната оказалась пуста; гвозди аккуратной кучкой лежали у второй двери, и ее слегка шевелило сквозняком.
Маша постояла, припав к щели ухом. За дверью полная тишина. Вроде Жука не притаился там и никого не подкарауливает. В частности ее.
Ну что ж… Маша вернулась к первой двери и заботливо ее прикрыла, чтобы не занесло сюда какого-нибудь досужего любопытного, которого этот странный дом уведет невесть в какие странствия. Взглянула на безумную фразу «ıqʚоvоɹ оɹǝ ѣʚɓ ɐн», тяжело вздохнула и, пробормотав: «Ну, на две так на две!», с силой дернула дверь, в которой зияли дыры от гвоздей.
В стародавние времена
Прошел месяц-другой, и до смерти надоело Антипу его бедняцкое и убогое существование, надоело, что все окрестные колдуны зажиточно живут, а над ним смеются! Тогда стал он молиться сатане, как добрые люди богу молятся. Устроил в одной из каморок своего дома кумирню и ежедневно кадил там ладаном, греховодник, и наконец до того замучил врага рода человеческого своими неустанными приставаниями, что однажды тот, черный да рогатый, дыша пламенем и серой, явился к нему в каморку, прожегши стену.
– Ох и надоел ты же мне, нерадивый! – рявкнул сатана. – Не за свое дело взялся, чего ж ты хочешь от меня? Говори, да побыстрей!
Антип от неожиданности совсем растерялся: бекает-мекает что-то несвязное да пальцами шевелит, будто деньги считает. Ну а сатана, известное дело, множеством дел занят, некогда ему ждать, когда Антип очухается да язык развяжет. Опять же, не по нраву диаволу было, что Антип колдуна, верно ему служившего, убил, чтобы его место занять. Он и говорит:
– Так и быть, исполню я твои желания, коли душу ты мне продашь! Денег хочешь – добудешь столько, сколько пожелаешь, но раз начавши руки кровью багрить, так и продолжишь. Много ее прольешь, только знай: однажды уйдешь вслед за своими жертвами на вековые блуждания! Только пламень тебя и освободит. Согласен ли?
Антип стоит, глазами хлопает. Понял только, что уйдет вслед за теми, кого убьет, а потом вместе с ними в огне сгорит.