Дом проклятых душ

«Ну что ж, – рассудил он, – все мы смертны, все когда-нибудь уйдем блуждать по тому свету и гореть в адских кострах!»

И решительно кивнул.

Сатана ухмыльнулся, чиркнул по руке Антипа когтем, а когда показалась кровь, велел обмакнуть в кровь палец и написать его имя на листе старого пергамента, который взялся невесть откуда. А надо сказать, что Антип знал грамоту: его дядька научил. Поставил он запродажную подпись, и сатана довольно сказал:

– Смотри же, приюти отродий наших и пекись о них неустанно, не то испепелишься в тот же миг, как от них отвернешься!

И он отправился в свое огненное царство, начадив на прощанье серою и оставив в стене дыру, в которую заглянуть было страшно, ибо там что-то темнело, свистело, кипело и дышало, будто ужасное живое существо, а иной раз шелестело, словно берестой или страницами какой-то огромной книги. Бездонная, словом, бездна там образовалась!

И что уж вовсе непонятно: с улицы поглядеть – это просто стена, стена бревенчатая. А в ней – бездна!

Антип долго стоял ни жив ни мертв, долго в себя прийти не мог. Со страху половина того, что говорил ему сатана, из головы вылетела! Ну, кое-как очухался и взялся жить дальше. Но слава дурная о нем уже пошла, а потому никто к нему ни за помощью, ни за злодейством не обращался и деньги колдовством своим он по-прежнему добыть не мог. Однако наконец вспомнил слова сатаны, что прольет много человеческой крови, – и только теперь смекнул, что это совет такой был ему дан. Тут решил он заняться разбоем.

Набрал себе шайку – ну что ж, немало народу готово поживиться чужим добром! Кого Антип уговорил, кого застращал, и противиться ему было трудно.

Здесь, на Нижегородчине, в ходу такое словечко – сдонжить: одолеть, надоесть, утомить, умаять, уболтать… заставить, в общем! Вот Антип якобы и был таким: кого хочешь мог заставить себе служить и помогать. Небось и сатану сдонжил, коли тот к нему наконец явился, в кумирню его! Словом, прозвали Антипа Донжей, и скоро настоящего его имени никто уже не помнил.

Конечно, Донжа не только языком молол: он стращал людей, а осмелившихся не подчиниться убивал без всякой жалости.

По идее, Маша должна была очутиться в темных сенях, однако очутилась еще в одной комнате, оклеенной кое-где листками бумаги, схожей с первой настолько, что она даже оглянулась и поискала взглядом красную надпись вверх ногами, чтобы убедиться, что снова не оказалась там же.

Нет, другая комната. Надписи у двери нет, а листки на стенах такие же старые, все пожелтели. Отсюда куда-то ведет еще одна дверь. Такое ощущение, что за ней пустота – слышно только, как гулко дует ветер. Порывы его рвутся снизу и перекатывают по полу комья многолетней пыли. Среди них носилась какая-то скомканная бумажка… кажется, или в самом деле на ней написано что-то красным?

Маша нагнулась поднять ее, но в это мгновение из-за той двери, откуда несло сквозняком, раздались голоса. Женский и мужской. Оба эти голоса были чем-то знакомы Маше, но она пока не могла вспомнить, откуда их знает, где их слышала. И между ними шел такой разговор, что бумажка была мигом забыта. А потом ее унесло куда-то новым порывом сквозняка.

Маша приникла к двери.

– Я помогу тебе, – говорила женщина. – Я все исправлю, все как раньше сделаю. Покажу, как отсюда выйти, если только ты…

Голос у нее сел, она шумно перевела дыхание, но ее собеседник не стал ждать, пока она снова соберется с силами, а зло спросил:

– Что – я? Что тебе от меня надо? Ты меня под пулю привела! Я-то тебе верил! Уйди. Не хочу тебя видеть.

– Ты меня не кори! – воскликнула женщина, и в ее голосе послышались слезы. – Я только хотела еще одно средство… чтобы ты… – Она с трудом подавила рыдание.

– Неужто не поняла еще, что я не веретено, на которое ты какую хочешь пряжу накрутишь? – невесело усмехнулся мужчина.

– Поняла уже, – с болью в голосе согласилась женщина. – Поняла! А ведь как я только не ворожила на тебя! Какими только зельями не потчевала! И соль наговоренную в ворот рубахи тебе зашивала, и кошку черную вываривала, чтобы косточку-невидимку добыть и тебя мертво приворожить! И кровь свою месячную тебе в вино добавляла! Но что я от всего этого получила, что?! Тело твое на одну ночь? Глаза твои пустые, что мимо меня пялились? Руки неласковые, холодные? Шаги твои уходящие… да, уходил ты, даже не оглянувшись, вмиг меня позабыв и более не вспоминая! Мне нужно было, чтобы твое сердце от любви ко мне дрожало, а ты… Ты даже не помнишь! Ты даже не помнишь ничего, меня, ночей наших не помнишь! И вернуть тебя невозможно было никакой ворожбой. Тебе не я была нужна – тебе Донжа был нужен! С моей помощью ты хотел до него добраться! И я ради тебя, ради твоей любви тебе помогала! Я Донжу выдала тебе, я ему злом за добро заплатила, а ведь он нас с сестрой приютил, он нам помог людьми стать!

– А какой ценой? – с ненавистью спросил мужчина. – Ну, молчишь? Убийцами этот колдун проклятый помог вам стать, а не людьми. Сам убийца, и вас такими сделал. Да и чего ты бьешься-колотишься, чем каешься? Помню, сама же ты рассказывала, что он и тебя бы зарезал, когда бы не Ефимовна.

– Дай ей бог здоровья, из века в век ее добро помнить буду! – пробормотала женщина. – Пока жива!

– Зачем ты от нее ушла, когда выздоровела?

– Сестра уже у Донжи была, она меня к нему и сманила. Кем бы я была, коли не ушла бы от Ефимовны? Так и осталась бы навеки… – Она громко, горестно вздохнула. – А у Донжи… Донжа нас…

– Говоришь, ты ему злом за добро заплатила? – перебил мужчина. – А то, что я твоей милостью тут лежу и смерти жду, – разве не об этом Донжа мечтал? Добром ты ему заплатила! Добром! Ты неего мне – ты меня ему выдала. Только тебе от моей смерти чем будет сладко? Местью потешишься? Или будешь мое мертвое тело оживлять, чтобы оно твою живую плоть тешило? Так ведь мертвое сердце никогда от любви не задрожит! Чего ж ты добилась, скажи?

– Я не выдавала тебя Донже! – воскликнула женщина. – Не выдавала, вот те…

Она осеклась, словно подавилась словами.

– Ага, ты еще Христом-богом поклянись, – невесело усмехнулся мужчина. – Давай, клянись, тогда я, может, тебе поверю. Но ведь не поклянешься! Для тебя и для твоей породы это смерть.

– Пусть смерть, – страстно прошептала женщина. – На все готова, только бы ты хоть раз на меня с любовью взглянул! От того и крест перед луной складывала!

– Брось, не томи ни себя, ни меня, – после некоторого молчания ответил мужчина, и в его голосе уже не было злости и ненависти, а только печаль звучала. – Не будет этого. Сама знаешь – другая у меня есть. Хоть опои меня своей травой до смерти, преврати в игрушку свою, тешься телом моим, бесчувственным или мертвым, – а я той, другой, любимой, верен сердцем и душой был – и вечно верен останусь!

– Нет, нет! – в голос зарыдала женщина – и вдруг умолкла, даже дышать, чудилось, перестала.

Тишина воцарилась, и в этой тишине Маша отчетливо различила чьи-то легкие, крадущиеся шаги.

Страшно стало, невыносимо страшно!

Кто идет? Жука? Ну, это бы еще полбеды, а если…

Нет, вдруг поняла Маша – неизвестно почему она это ощутила всем существом своим! – никакое «если» для нее сейчас не страшнее появления Жуки.

Жуки – с его странным и, возможно, опасным враньем. Жуки – с его ночным тайным визитом. Жуки с его гвоздями и гвоздодером, Жуки, распоряжающегося странными переходами между двух миров, как своей собственностью…

Маша в панике принялась озираться, пытаясь найти хоть какое-то укрытие, но ничего не обнаружила. Из-за одной двери доносятся приближающиеся Жукины шаги, за другой умолкла, словно подавившись проклятием, отвергнутая женщина. Потом донесся легкий перестук… вроде бы перебор тоненьких каблучков. Как будто женщина подбежала к двери, но из нее не вышла. Осталась в комнате.

Из двух зол надо было выбирать меньшее. Логически мысля, меньшим злом был Жука, но логика спасовала перед инстинктом самосохранения. Подчинившись ему, Маша рванула ручку той двери, около которой подслушивала, пролепетала до невозможности глупым голосом: «Извините, я не хотела!» – да так и замерла, ничего не видя в полумраке, в котором очутилась.

Это был странный полумрак… в нем вдруг зарябили, замельтешили светлые пятна, а потом воцарился полусвет, в котором Маша довольно отчетливо смогла рассмотреть комнату.

Огляделась.

Никакой женщины, которая только что выкрикивала мольбы о любви! Куда она могла подеваться? В комнате спрятаться негде, ни шкафа, ни лавки, ни сундука. Другой двери нет… В окошко выпрыгнула? Но окно заперто изнутри на древние шпингалеты с облупившейся краской.

В самом дальнем углу лежит в неловкой, не то согнутой, не то вывернутой позе мужчина.

Маша шагнула было к этому человеку, пытаясь его разглядеть получше, но за дверью громче зазвучали шаги, и ее словно ледяной водой окатило. Заметалась взглядом по комнате, ища, куда бы спрятаться. Но комната была пуста, никакой мебели, укрыться было негде, разве что в окно в самом деле выпрыгнуть… нет, не успеть, да и неведомо, куда попадешь через это окно! Лучше за дверью встать. Жука войдет, и Маша вполне успеет выскользнуть… если повезет, если Жука не повернется, чтобы закрыть дверь плотнее!

Вот она приоткрылась. Маша вжалась в стену. Жука стоял на пороге, придерживая створку, и Маша отчетливо видела пальцы его правой руки с ссадинами на костяшках.

Дрался с кем-то, что ли?

Впервые она заметила, что запястья и пальцы Жуки покрыты темными волосками, и тошнота подкатила к горлу, да так сильно, что Маша едва сдержала рвотный спазм.

Не время расслабляться. Сейчас Жука сделает шаг вперед, в это мгновение надо умудриться выскользнуть и…

Так, стоп, а человек, который лежит в углу? Она что, бросит его без помощи?

Эта мысль заставила Машу замешкаться, и если бы Жука сейчас вошел в комнату, она не успела бы выскользнуть, но тот всего лишь всмотрелся в полумрак-полусвет, царивший в комнате, буркнув:

– Ну что, подыхаешь? Как раздумаешь подыхать, дай знать, красавчик. Понял? Только свистни – я тут как тут.

После этих слов дверь закрылась, и Маша расслышала неспешные удаляющиеся шаги Жуки. Потом шаги стихли, и Маша перевела дыхание. И все же ей не сразу удалось отклеиться от стены, а потом пришлось подождать, пока ноги перестанут трястись.

Наконец она сдвинулась с места и доковыляла до лежащего в углу человека.

Рядом с ним стояла пластиковая бутылка с водой – руку протяни и дотянешься… У нее была свинчена крышечка – наверное, чтобы этому человеку удобнее было пить. Вот только руки его были связаны за спиной…

Связаны были и ноги, а шею перехватывала веревочная петля, привязанная к крюку, вбитому в стену. Крюк был новый, поблескивающий сталью… очень возможно, купленный и вбитый в стену нарочно для того, чтобы мучить этого связанного человека. Для того чтобы он лежал в такой вот вывернутой позе и не имел ни малейшего шанса дотянуться до воды.

Откуда-то из давних филологических лет выглянул Франсуа Вийон и его бессмертное «От жажды умираю над ручьем».

Вот уж воистину! И это сделал Жука?..

Если бы Маша сама не слышала его слова: «Ну что, подыхаешь? Как раздумаешь подыхать, дай знать, красавчик. Понял? Только свистни – я тут как тут», – она ни за что не поверила бы в такое. Но своим ушам и своим глазам не верить было нельзя…

Маша заглянула в лицо лежащего.

Это был Иван Горностай. Тот самый Иван Горностай, которого она видела во сне!

Правда, на нем не окровавленная красная рубаха, а некогда белая, грязная, но тоже со следами крови, грязные джинсы. На ногах только носки – некогда серые, теперь почерневшие от грязи. Ах да, и золотой серьги в ухе нет…

А знаешь, почему он одет иначе и почему нет серьги? Да потому что это другой Горностай! Горностай-второй! Тот, который от Ирочки сбежал!

Нет, не сбежал, а в самом деле кинулся в дом и…

И куда попал? Кто его связал? Кто избивал? Лицо в синяках и кровоподтеках.

Вспомнились ссадины на пальцах Жуки. Это что, Жука бил его? Но за что?!

Это было непостижимо уму: зачем держит в плену, зачем морит голодом и жаждой, подвергая поистине танталовым мукам и такому свирепому унижению – заставив несколько дней лежать связанным?

Запах грязного, немытого тела ударил в ноздри, а в сердце ударила жалость, которая пересилила брезгливость, – жалость, которой Маша в жизни никогда не испытывала.

Она плеснула воды в ладонь и обтерла лицо Горностая. Потом смочила его губы, и они шевельнулись. Тогда Маша поднесла к его рту горлышко бутылки, и он начал пить – жадно, взахлеб, не только губами и иссохшим ртом, но словно бы всем измученным существом своим.

Маша смотрела, как он пьет, поддерживала его голову и наклоняла бутылку так, чтобы Горностай не захлебнулся. Мысли не было ни одной, даже привычной: «Этогонеможетбыть». Вернее, только это ощущение и владело ею сейчас. Но вот в сознание снова начали пробиваться вопросы: «А все-таки – где та женщина, с которой он говорил несколько минут назад? Или это говорил не он, а тот, другой Иван Горностай? Но с кем он говорил? Под пулю его подвела Марусенька – ведьма, для которой, надо думать, изготовить приворотное зелье – плевое дело, пусть для этого даже кошку черную придется сварить заживо!.. Нет, опомнись, это другой Горностай! Пропавший Ванечка! Как он угодил в Жукины лапы? Что-то Жука хотел от него узнать, но что?!»

Можно думать тысячу лет, но так и не найти ответов на эти вопросы. И нет у Маши в запасе этой тысячи лет. Надо уходить отсюда, возвращаться на Почтовый съезд. И уводить отсюда Ивана Горностая – Ванечку.

Тот наконец оторвался от бутылки, лег, чуть повернувшись, и из-под него выскользнул… Машин «Самсунг»!

Не веря глазам, Маша подняла его, осмотрела. На кожаном футляре какие-то ровные вмятины – да это следы зубов! Но не человечьих. Какого-то животного. Собаки? Козы?! Ну да, Марусенька в образе козы проникла сюда, принесла Ивану мобильник, а потом стала ему рассказывать, как варила любовные напитки, чтобы его в свою постель залучить!

Маша отмахнулась от очередной несообразности времени и пространства. Ладно, пусть это будут зубы Гава. Допустим, это пес притащил выпавший из рюкзачка Машин телефон Ивану Горностаю – Ванечке, который знает, как им пользоваться, ибо ответил на звонок Маши, а потом перезвонил ей. Звонил ли он куда-то еще, звал ли еще кого-то на помощь? Может, брошенную Ирочку звал?!

Этого пока не узнать – телефон не включается, явно разряжен. А может быть, отсюда с него можно было дозвониться только до Маши?..

Да, это еще один вопрос, на который, возможно, никогда не найти ответа. Однако Гав сейчас очень бы пригодился. Например, он мог бы перегрызть веревки, которыми связан Горностай… Может, умнейший пес где-нибудь под окошком лежит?

Маша подскочила к окну, глянула – и отшатнулась, увидев не улицу деревенскую, а точно такую же обшарпанную комнату с непременными беспорядочно накленными листами бумаги на стенах.

Как-то все это… странно! И пугает сильней и сильней! Надо спешить. Для начала развязать Горностая. А для этого Гав не нужен. Как могла Маша забыть: у нее ведь ножик есть!

Достала свой перочинный ножик и принялась пилить веревки. Это продолжалось невыносимо долго, и пальцы она смозолила и стерла, и ножик затупился, уж очень хороши были веревки… новенькие, будто только что из магазина! – но все же наконец удалось освободить от них Горностая.

Примечания