Душа и тело

– Вы в больнице, фрау Штайнбах, в Даттеле, – объяснила врач, – как вы себя чувствуете?

–Не знаю, – честно призналась я, прислушиваясь к своим ощущениям, – какая-то пустота внутри…

–Беата, мне тяжело вам об этом говорить, – к этому моменту ко мне уже вернулась способность довольно четко различать контуры окружающих предметов, и я заметила на круглом, добродушном лице немолодой немки явное выражение глубочайшего сожаления,– вы потеряли ребенка.

–Потеряла ребенка? – одними губами переспросила я. Значит, Миа была права, и наивно принимаемые мною за несварение желудка симптомы на самом деле являлись ранними признаками беременности. Вот откуда эта пустота. Или это вовсе не пустота, а свобода?

–Держитесь, моя дорогая, вы еще очень молоды и у вас обязательно будут дети, – я поспешно закрыла глаза, чтобы врач не увидела противоестественного, почти кощунственного облегчения в моем взгляде, и та вроде бы не догадалась о страшном содержании истинных мыслей пациентки, – Беата, меня зовут доктор Вирц, несколько дней вы пробудете под моим наблюдением, и, если все пойдет нормально, в конце недели я отпущу вас домой. Постарайтесь не изводить себя, побольше спите и не отказывайтесь от еды, вы потеряли много крови, вам нужно восстанавливать силы. И не вздумайте вставать без моего разрешения, головокружение может привести к тому, что вы упадете и ударитесь.

– Спасибо, доктор Вирц, – облизнула пересохшие губы я, -можно мне воды?

–Конечно, дорогая, – врач перевела спинку кровати в вертикальное положение, подала мне стакан и с улыбкой предложила, – давайте, я приглашу вашего супруга, он, бедняга, себе места не находит. И еще этот комиссар… устала ему твердить, что вам сейчас не до допросов, так нет же, сидит, у меня в кабинете, как на посту. Но не волнуйтесь, милая, я ему скажу, что вы еще слишком слабы, и не позволю ему вас мучить. Вы лежите, я пойду позову господина Штайнбаха.

–Фамилия комиссара Берггольц? – мой непредсказуемый вопрос заставил доктора остановиться на полпути в двери, и после того, как фрау Вирц машинально кивнула в ответ, я решительно потребовала, – скажите комиссару, что я готова с ним поговорить.

–Беата, зачем? – в недоумении вплеснула руками доктор, – ничего с ним не случится, с этим Берггольцем, подождет. Я зову Эберта…

–Доктор Вирц, я недостаточно ясно выразилась? – мрачно уточнила я, страстно надеясь, что мое не совсем адекватное поведение будет автоматически списано на пережитый стресс, – пригласите сначала комиссара, а уже потом Эберта.

–Ну хорошо, дорогая, раз вы настаиваете, – сдалась врач, – но я предупрежу комиссара, чтобы он уложился в десять-пятнадцать минут, иначе я лично выставлю его за дверь. Вам категорически нельзя нервничать, мы еле остановили кровотечение…

–Все нормально, доктор, – солгала я, – пусть комиссар зайдет.

–Имейте в виду, я несу персональную ответственность за жизнь и здоровье фрау Штайнбах, и если после вашего визита ее состоянии ухудшится, я этого так не оставлю, – недвусмысленно пригрозила доктор Вирц оккупировавшему прикроватный стул Берггольцу, – Беата, я прошу, берегите себя…

–Простите, что вынужден беспокоить вас, фрау Штайнбах. Мне очень жаль. Как вы? – пристально всматриваясь в мое лицо пронзительными, всевидящими глазами спросил комиссар, – просто не верится, что вы в одиночку справились c этим Фалихом Гекченом…

–С кем? – не сразу сообразила я и с замиранием сердца уточнила, – вы говорите о грабителе, которого я ударила? Он жив? Я его не…

–Жив-жив, – успокоил меня Берггольц, – никто вас ни в чем не обвиняет, Беата. Это вам повезло, что сами живы остались. Если бы вы не отбились, Гекчен бы вас точно на тот свет отправил, как Ханну Леманн.

– Что? – выдохнула я, приподнялась на локтях и тут же рухнула на подушку от накатившей слабости.

–Тихо-тихо, Беата, – неподдельно испугался комиссар, – вы в порядке?

–Продолжайте, пожалуйста, – взмолилась я, – я не ослышалась?

–Нет, вы всё правильно поняли. Фалих Гекчен давно находится в розыске за совершение целой серии дерзких ограблений в составе этнической турецкой группировки, – подтвердил Берггольц, – около недели назад в ходе спецоперации мы накрыли всю банду, Гекчену одному удалось уйти. Все это время он прятался где-то в окрестностях, ему срочно нужны были деньги, чтобы уехать, вот он и рыскал в поисках жертвы. Конечно, при задержании он пытался всё отрицать, но, когда у него были обнаружены женские украшения и Миа Леманн опознала серьги своей матери, отпираться стало бесполезно. Гекчен признался, что забрел на бывшую конеферму, чтобы погреться и разжиться продуктами, наткнулся на спящего хозяина, и уже собрался уехать оттуда на его роллере, но тут появилась Ханна. Дальше, видимо, нет смысла рассказывать, не так ли?

–Я говорила, что Йенс невиновен! – торжествующе воскликнула я, – я это знала, комиссар, но мне никто не верил! Вам лишь бы кого-нибудь посадить и закрыть дело!

–Беккер написал явку с повинной, – деликатно напомнил мне Берггольц, не иначе как из уважения к моему состоянию, пропуская мимо ушей язвительную формулировку, – причем, у него был мотив. Но в любом случае, если бы нам не удалось собрать на него достаточную доказательственную базу, суд бы его оправдал.

–Ну конечно, спасайте честь мундира, комиссар, – не удержалась от сарказма я, хотя за великолепную новость мне хотелось трижды расцеловать Берггольца в обе щеки, – надеюсь, вы уже отпустили Йенса? Он на свободе?

–Беата, – кардинально изменился в лице комиссар, и я разом заподозрила неладное, – доктор Вирц меня убьет за чересчур длинный язык, но я считаю, что вы должны знать правду. Вам всё равно рано или поздно расскажут, а на мой взгляд, ложь во спасение еще никому не делала лучше. Для таких известий никогда не наступит подходящего момента, поэтому я скажу вам сейчас…Беата, сегодня ночью Йенс Беккер скончался.

Несколько секунд я вообще не могла говорить. Комок намертво встал у меня в горле, перекрыв кислород. По всему телу разлился дикий, парализующий холод, а встревоженное лицо Берггольца расплылось бесформенным пятном. Я попробовала вдохнуть, но легкие мне не повиновались, и я ощутила, что задыхаюсь.

–Я за доктором! –молниеносно подскочил комиссар, но тут меня отпустило, я судорожно хватанула воздух ртом и невнятно просипела:

–Нет, не надо, все хорошо. Как это произошло? Вы обязаны мне ответить!

–Двусторонняя пневмония и масса хронических заболеваний, плюс изрядно посаженный иммунитет. Врачи не боги, они не смогли его спасти. Я зайду с протоколом, когда вам станет лучше,– Берггольц застыл в шаге от выхода, мимолетно обернулся и быстро исчез за дверью, словно опасаясь не то моей истерики, не то нового потока вопросов.

–Беата, боже, что он вам наговорил! – запричитала доктор Вирц, буквально влетевшая в мою палату, – клянусь, этот варвар больше на порог не зайдет. Дорогая, на вас лица нет… Господи, как давление у тебя подскочило! Потерпи, моя девочка, сейчас я подготовлю лекарство… Ну зачем ты согласилась с ним встретиться?

–Это уже не важно, – не узнавая собственного голоса, прошептала я, – ничего уже не важно… Доктор, когда я смогу уйти из больницы?

– Будешь так над собой издеваться, еще точно не скоро! – с типичными интонациями моей мамы отчеканила врач, – так, укол я тебе поставила, должно полегчать. Сейчас лекарство подействует, и ты поспишь.

–Я не хочу спать! – я сделала безуспешную попытку встать, но у меня не хватило сил даже просто оторвать голову от подушки.

–Ничего, все образуется, милая, – продолжала искренне утешать меня фрау Вирц, свято уверенная, что отлично знает причину терзающей меня боли, – все наладится, Беата, я тебе обещаю.

Мои губы непроизвольно тронула злая, ироничная усмешка, но доктор Вирц, к счастью, этого не заметила, заботливо подоткнула мне одеяло и бесшумно покинула палату. Я проводила ее обреченным взглядом и пустыми глазами уставилась в белоснежный больничный потолок. Мысли путались, сознание постепенно окутывал туман, но вопреки введенному мне препарату сон упорно не шел. Я пребывала то ли в полудреме, то ли в забытьи, и когда из колеблющегося пространства выплыло лицо Эберта, я приняла своего мужа за явившуюся в бреду галлюцинацию.

–Я бы хотел узнать только одно, – казалось, Эберт разговаривал сам с собой, настолько отрешенно и задумчиво звучал сейчас его приглушенный голос, – ты была беременна от Йенса?

–Если бы я была беременна от Йенса, то умерла бы от горя, потеряв ребенка, но сейчас я просто рада, что мне не придется делать аборт, – откровенно поделилась своими чувствами я, и наконец-то уснула, напоследок отметив, что галлюцинация с лицом Эберта явно намеревается учинить погром в моей палате.

ГЛАВА XIII

Когда-то на заре туманной юности я всерьез мечтала стать знаменитостью мирового масштаба и регулярно блистать на телеэкране в вечернем прайм-тайме, однако сейчас, после того как практически весь Ор-Эркеншвик чудесным образом оказался подробно осведомлен о причудливых хитросплетениях моей личной жизни, я окончательно поняла, что такое дурная слава. Каждый мой даже самый незначительный шаг самозабвенно обсуждался, мельчайшие детали жадно смаковались местными сплетницами, а рядовой поход в супермаркет неизменно превращался в бесплатное шоу для истосковавшихся по ярким зрелищам обывателей. Маленький городок, который жители других федеральных земель зачастую не могли найти на карте Германии, в последнее время напоминал разоренный муравейник: убийство Ханны, а затем и смерть Йенса в изоляторе ощутимо всколыхнули размеренное течение однообразного быта, и разговоры о трагической гибели владелицы пекарни, бывшей на дружеской ноге с двумя третями Ор-Эркеншвика, уверенно держали лидирующие позиции в рейтинге популярности. Совсем не удивительно, что, когда в широкие народные массы просочилась шокирующая информация о моем «романе» с Йенсом, снежный ком из домыслов и вымыслов не замедлил обрушиться мне на голову сразу по выходу из больницы, однако я была твердо намерена не позволить безжалостному общественному мнению навсегда погрести меня под своей лавиной.

Я провалялась на больничной койке в Даттеле без малого десять дней: мое состояние вызывало значительные опасения у доктора Вирц, и она настояла на продлении стационарного периода. Меня старательно пичкали лекарствами, чуть ли не насильно откармливали и ежедневно вывозили на прогулку в инвалидной коляске до тех пор, пока я не встала на ноги. В больнице меня больше никто не навещал, если не считать, конечно, комиссара Берггольца, связанного формальной необходимостью получить мою подпись на протоколе. Эберт и так называемые «друзья семьи» позаботились, чтобы в Ор-Эркеншвике я стала персоной нон-грата, парией, изгоем, неприкасаемой, как угодно – думаю, если бы мы жили в дремучем средневековье, мой супруг обязательно добился бы публичной порки розгами на центральной площади города. Но я прекрасно сознавала, что живу в двадцать первом веке, в свободной демократической стране, где даже сексуальные меньшинства фактически уравнены в правах с обычными парами, и не собиралась ломаться под непрерывным давлением обстоятельств. Я покинула больницу совершенно другим человеком, во мне умерла не только едва зародившаяся жизнь – казалось, вместо сердца у меня в груди отныне ритмично сокращался бездушный механизм с единственной функцией перекачки крови, не способный ни на боль, ни на сострадание, ни на любовь. Я ощущала себя выжившей в аду, и объективно понимала, что спуск в глубины преисподней не прошел для меня бесследно – прежняя Беата, отчаянно цеплявшаяся за свои светлые иллюзии, осталась в прошлом, а на смену ей явилась холодная, бесстрастная натура с прагматичным подходом к жизни.

Так как постоянный адрес проживания у меня в данный момент попросту отсутствовал, адвокат Эберта прислал мне бумаги на развод прямо в больницу. Сам он явно не желал со мной контактировать, и я была ему за это исключительно благодарна – меньше всего на свете я желала видеть холеное лицо Эберта и выслушивать обвинения в супружеской неверности. Находись мы в моей родной стране, нас бы развели через месяц, однако, в Германии бракоразводные процессы имели обыкновение длиться годами. Даже при наличии обоюдных договоренностей между супругами брак расторгался только через суд и при обязательном участии адвоката. Достаточно было прибавить к вышеперечисленным требованиям предусмотренный законом годичный срок раздельного проживания, и сразу становилось кристально ясно, почему немцы массово предпочитали сожительствовать в гражданском партнерстве и крайне неохотно регистрировали свои отношения. Помимо всего прочего, развод неизбежно влетал в копеечку: услуги адвоката стоили весьма недешево, а уж если в деле фигурировали совместные дети или спорные имущественные вопросы, вынесение судебного решения занимало в разы больше времени. Эберт был довольно хорошо обеспечен финансово, чтобы нанять первоклассного адвоката, знающего мельчайшие лазейки в законодательстве и грамотно подсказавшего ему, какие причины следует указать в заявлении, чтобы многократно ускорить процедуру и на протяжении целого года не оплачивать содержание малообеспеченной жены. Если бы мы разводилась в стандартном порядке, суд обязал бы Эберта ежемесячно перечислять мне «денежное довольствие», так как никаких источников дохода на момент подачи заявления у меня не было, а учитывая тот факт, что наша семья просуществовала более трех лет, я имела официальное право на часть пенсионных накоплений мужа, да и после раздела недвижимости мне теоретически тоже могло кое-то перепасть. В общем, опытный адвокат доходчиво объяснил Эберту, что безболезненно он со мной в любом случае не разведется, и лучшим вариантом будет раздуть грандиозный скандал, смешать меня с грязью и апеллировать в суде к исключительному характеру сложившейся ситуации. Надо ли говорить, что Эберт в точности воспользовался полученным советом?

Адвокат моего супруга по полной программе отрабатывал свой внушительный гонорар. По крайней мере в отправленной мне копии заявления я обнаружила художественное изложение хроники своей «измены» с приложением списка фамилий лиц, готовых выступить в качестве свидетелей. Основательность подхода поражала воображение: вездесущий адвокат успел побывать даже в фитнесс-клубе, хотя, на мой дилетантский взгляд, уже одни только показания по делу Ханны ставили жирный крест на моей репутации. Одним словом, Эберт просил судью развести нас как можно скорее, мотивируя свою настойчивость невозможностью и дальше находиться рядом с женщиной, которая не только подло обманывала его на протяжении двух лет, но в довершение ко всему еще и была беременна от любовника (не знаю, действительно ли мой супруг верил, что я носила под сердцем ребенка Йенса, или сделал на этом акцент по рекомендации адвоката). Нужно добавить, что в Ор-Эркеншвике Эберт, в принципе, обладал определенной известностью, и новость о моем вероломном поступке распространилась по городу с вирусной скоростью. Я пластом лежала в больнице, а уже только ленивый не перемывал мне косточки. Впрочем, мне были абсолютно безразличны все эти досужие разговоры, и я всецело поддерживала стремление Эберта поскорее расстаться. Денег на адвоката у меня не было, просить полагающейся мне помощи от государства я не хотела, пусть и тем самым добровольно лишала себя права выступать в судебном заседании, поэтому представитель Эберта с чистой совестью передал документы на рассмотрение, честно предупредив меня о последствиях отказа от услуг юриста. С того дня минуло почти месяц, и я искренне надеялась, что в силу, скажем там, форс-мажорных, обстоятельств, судья удовлетворит требования моего супруга без затягивания сроков.

Доктор Вирц, проникшаяся ко мне поистине материнскими чувствами, откладывала выписку несколько раз, и если бы я не начала открыто бунтовать, наверняка придумала бы способ задержать меня в больнице еще на недельку. Естественно, она была в курсе сокрушительного коллапса моей семейной жизни, своими глазами видела, как разъяренный Эберт сметал со столика медикаменты, и от души пыталась помочь мне сохранить брак, не понимая, что я остро жажду его скорейшего расторжения. Я откровенно тяготилась общением с фрау Вирц, каким бы замечательным человеком она не была и как бы тепло ко мне не относилась. Я готовилась держать круговую оборону против всего мира, а доктор Вирц бередила мои раны и взывала к женским слабостям. Мне предстояло решить множество одновременно возникших проблем, а она видела выход только в примирении с Эбертом, называя всё произошедшее «ошибкой молодости», заслуживающей милосердного прощения. Но я, черт возьми, нуждалась вовсе не в снисхождении, гораздо острее у меня стояла вынужденная необходимость срочно подобрать себе жилье, найти деньги на поездку в консульство, да мало ли каких сугубо организационных моментов могло возникнуть у человека, впервые за пять лет совершающего самостоятельные шаги в чужой стране?

Формально мне никто не запрещал до развода жить в доме Эберта, закон требовал лишь раздельного ведения хозяйства и фактического прекращения супружеских отношений, но при этом допускал проживание под одной крышей. Но для меня подобный вариант был изначально неприемлем, и я рассматривала даже кризисный центр для женщин, пока меня не осенила мысль позвонить Хайнцу Майстеру. Реакция достопочтенного бауэра на мой неожиданный звонок помогла мне прочувствовать обстановку вокруг моей персоны. Похоже, большинство моих знакомых было уверено, что после такого позора я не посмею смотреть в глаза приличным людям, и постараюсь всячески избегать появления на улице, а потом и вовсе исчезну из Ор-Эркеншвика. Хайнц явно не предполагал, что однажды я позвоню ему домой и спокойным, ровным, полным достоинства голосом поинтересуюсь насчет аренды постройки в Хорнебурге. Как и все остальные, Майстер ждал, что я буду ползать в ногах у Эберта и умолять того простить мои прегрешения, и в растерянности согласился на мое предложение. К счастью, страховка покрыла медицинские расходы, и денег на оплату убогого жилища мне вполне хватало. Я с трудом представляла себе предстоящую жизнь в Хорнебурге, но эта своеобразная декларация независимости от мужа значила для меня слишком много, чтобы я отказалась от нее в угоду комфорту.

Однозначно, я могла беспрепятственно пользоваться машиной и даже требовать от Эберта оплачивать бензин, но в день выписки я пешком прошла семь километров от Даттеля до фермы Хайнца Майстера, а потом еще километра полтора пилила до Хорнебурга. На улице заметно потеплело, светило Солнце, распускались набухшие почки, и мне вдруг показалось невероятно символичным совпадение обновления природы с началом моей новой жизни. У меня ничего не было, только телефон и дамская сумочка, которую я с такой яростью защищала от преступных посягательств, но я твердо знала, что скорее умру, чем обращусь к Эберту. Именно сейчас я, как никогда ранее, понимала Йенса, отвергавшего помощь Ханны, но в отличие от Йенса я не собиралась опускаться на дно. Он был прав, назвав меня плотью от плоти этого жестокого мира и ни на миг, не усомнившись в моей способности преодолеть любые трудности – я выжила сегодня и выживу завтра.

И все же, как бы я не бравировала своей бесшабашной решимостью, на свете по-прежнему оставались люди, беззаветно преданные мне и заслуживающие столь же искренней любви в ответ. Тогда, в кафе, я в запале обидела родителей, и до сих пор испытывала вину за этот глупый, ребяческий поступок. Я обвинила отца с мамой в корыстном отношении к моему браку, наговорила им кучу разной мерзости, и на душе у меня было гадко и противно. А когда мама разрыдалась в трубку, узнав, что я попала в больницу с выкидышем, у меня чуть было не разорвалось сердце. Я не знала, что ей сказать, а на языке у меня постоянно вертелась та самая фраза Йенса: «Ты не поймешь!», лучше всего объясняющая парадоксальную суть происходящего. Я должна была придумать относительно правдоподобную версию для своей семьи, но у меня не было сил фантазировать, и родителям пришлось довольствоваться общепринятой точкой зрения, в соответствии с которой весь Ор-Эркеншвик помимо того, что дружно считал меня безнадежно падшей женщиной, так еще и упорно недоумевал, с какой непостижимой стати меня вообще угораздило избрать Йенса Беккера на роль объекта адюльтера. Я была рада уже хотя бы тому, что родители жили за границей и их не затронула волна направленного в мою сторону презрения. На все мамины вопросы я отвечала скупо и односложно, а когда мама в безысходном отчаянии сорвалась на крик, тихо, но отчетливо попросила проявить уважение к моим чувствам и просто прислать мне вызов, вместо того чтобы лезть в душу. Мама в последний раз всхлипнула и внезапно успокоилась. С этого времени наши телефонные беседы вращались преимущественно вокруг состояния моего пошатнувшегося здоровья и планов на ближайшее будущее. Мне повезло, что мама никогда не была в Хорнебурге и не видела, в каких нечеловеческих условиях ютился Йенс: думаю, в противном случае, ее хватил бы удар от одной мысли, что я буду жить в натуральном сарае до момента получение визы. А еще родители перевели мне деньги, притом, по меркам моей родины, сумма выглядела весьма крупной. Когда в приступе максимализма я попыталась возмутиться, отец не стал меня разубеждать и уговаривать: с присущим ему сарказмом, он напомнил мне, что я много лет оплачивала им с матерью летний отпуск, и настало время вернуть долги, раз уж я начала рассуждать в таком циничном ключе.

Вручая мне ключи от бывшего жилища Йенса, Хайнц Майстер смотрел на меня, как на неведомую зверушку, долгие годы маскировавшуюся под жену Эберта Штайнбаха, но я была морально готова к такому раскладу и вела себя с подчеркнутой вежливостью, помноженной на отрешенное безразличие. Перед тем, как проститься, бауэр долго мялся и по-медвежьи топтался на месте, а потом все-таки не выдержал, и осторожно сообщил:

–Завтра пройдут похороны Йенса.

–Завтра? – вскинула брови я, – я думала, его давно похоронили.

–Пока пришли результаты вскрытия, пока полиция уладила все формальности с родственниками, ну, и так далее, – пояснил Хайнц, исподлобья наблюдая за мной, не иначе как с целью получить новую пищу для обсуждения. А, может быть, я перегибала палку, и чересчур предвзято относилась к людям…

– Спасибо, Хайнц, – благодарно кивнула я, и уже собралась направиться к воротам фермы, но Майстер вдруг остановил меня на полдороги.

–Беата, ты знаешь, там холод собачий, все выстыло за неделю. После того, как комиссар разрешил дверь распечатать, я все открыл нараспашку, чтоб проветрилось нормально. Возьми вот калорифер, а то замерзнешь совсем, ты вон и так, смотрю, как с креста снятая.

– Ничего, это я после болезни, – я справедливо рассудила, что раз я на общих основаниях оплачиваю аренду помещения, обогреватель безусловно входит в базовый набор коммунальных благ, и без колебаний приняла из рук Хайнца объемную коробку.

–Беата, неужели ты и правда собираешься там жить? – выразительно покачал седеющей головой Майстер, – я понимаю, ты приезжая, не так давно в Германии, может быть ты закона не знаешь, так я тебе подскажу. До развода ты имеешь право оставаться в своем доме, можешь Эберту так прямо и заявить.

– Это уже не мой дом, Хайнц, – грустно усмехнулась я, – я скоро уеду обратно к себе на родину, а до этих пор я бы хотела пожить там, где я была по-настоящему счастлива.

ГЛАВА XIV

В тот судьбоносный момент, когда твой привычный мир лежит в развалинах, когда у тебя в душе безраздельно властвует безжизненная тьма, в черных недрах которой скрываются твои персональные демоны, когда окружающие тебя люди внезапно превращаются в бесплотные тени прошлого, ты непроизвольно учишься смотреть на вещи совершенно иначе и постепенно постигаешь сложные навыки равнодушного восприятия суровой действительности. Нечто подобное произошло и со мной: первая ночь, проведенная в Хорнебурге, помогла мне радикально переосмыслить всю свою предыдущую жизнь. Здесь почти ничего не напоминало о Йенсе: судя по всему, Хайнц Майстер организовал в помещении генеральную чистку и безжалостно избавился от большей части обстановки, оставив в моем распоряжении только жизненно необходимые предметы мебели и элементарные бытовые приборы. Старая раскладушка с провалившимся матрацем, не менее архаичный электрочайник со сломанной кнопкой отключения и покрытая толстым слоем пригоревшей пищи плитка, чье советское происхождение вкупе с преклонным возрастом заставляли задуматься, а не является ли сей бесценный раритет военным трофеем времен Второй Мировой. Даже те самые одеяла, два года назад купленные мною в Реклингхаузене и успешно согревавшие Йенса в зимнюю стужу, бесследно исчезли, в результате чего я вынуждена была несколько дней укрываться собственной курткой, пока меня не осенило гениальное решение наведаться в Красный Крест и за сущие копейки разжиться там парой теплых пледов, остро пахнущих дезинфектором. Принимая во внимание, что прежде я сама регулярно выступала в роли щедрого благотворителя, смена декораций изрядно озадачила тамошних работников: видеть, как бледная, изможденная и периодически покашливающая в кулак Беата Штайнбах увлеченно роется в застиранном барахле, было настолько удивительно и необычно, что персонал фонда с трудом сдерживал эмоции. Я была собрана и молчалива, на моем лице не отражалось ни малейших признаков смущения, а мрачная целеустремленность в моих глазах разом заставила потрясенных сотрудников прикусить язычки. Уверена, что не менее экзотично я выглядела, когда со здоровенным мешком наперевес пешим ходом топала по обочине в Хорнебург: мимо проносились знакомые автомобили моих недавних друзей, но водители коллективно делали вид, что не замечают медленно бредущей вдоль трассы фигуры, а уж о том, чтобы меня подвезти, естественно, ни шло и речи. Так что свое новое жилье я с горем пополам обустроила своими силами, и данное обстоятельство позволило мне в полной мере осознать, что у меня имеются неплохие шансы на выживание в этой жестокой реальности.