***
Проходя мимо гостиной, Эдвард напомнил Элис, что они выезжают ровно в 21:00. Потом он снова поднялся наверх, зашел в кабинет, закрыл дверь, достал из кармана брюк маленький листок с истертыми на сгибах линиями, чтобы вновь подробно рассмотреть собственный чертеж, который, впрочем, он и так помнил наизусть. Губы Милна беззвучно шевелились, когда он повторял расположение входов. Откинувшись на спинку кресла, он закрыл глаза, прогоняя в мыслях то, что ему предстояло сделать.
Он едет в лагерь Дахау с пистолетом Вальтер Р-38. Такой же есть у Эл, но в эту поездку они возьмут только один, который, как надеялся Эдвард, ему не придется использовать по назначению.
А дорога до городка Дахау? Он всего в семнадцати километрах от Мюнхена. Эта поездка, по приблизительным расчетам Милна, займет около пяти часов в одну сторону.
Говорить было не о чем. Вернее, Эдвард и Элис старательно делали вид, что так оно и есть. Тяжелая тишина прервалась лишь однажды, когда Эл неловко завела разговор о том, для чего она уезжает по утрам из дома.
– Я надеюсь узнать хоть что-нибудь о Стиве. Ты должен меня понять, тем более, фрау Берхен…
– Фрау Берхен?! – крик Эдварда был таким громким, что Элисон вздрогнула. – Агна, ты в своем уме?! Ты хотя бы немного представляешь, какая это опасность? Или мне рассказать тебе о том, где разгружают грузовики гестапо, и что становится с теми, кого сажают в них как… – Эдвард был в такой ярости, что не смог закончить фразу.
Немного остыв, он спросил:
– Долго ты хотела молчать и об этом?
Милн посмотрел в зеркало заднего вида.
– Что?
– Ты же молчишь обо всем, уходишь и молчишь!
– Спасибо, что…
– «Спасибо»? Снова?
Голос Милна оборвался. Эдвард долго молчал, а потом рассмеялся, переходя от беззвучного смеха к громкому. Ему даже пришлось остановить машину, чтобы не съехать с пустынной дороги. Но веселье прекратилось так же внезапно, как и началось. Остаток пути они проехали в полной тишине.
Оказавшись в Дахау, Милн съехал с дороги, уводя автомобиль в лес, – их ни в коем случае не должны были заметить. Отъехав на достаточное расстояние, Эдвард включил карманный фонарь, вышел из машины, открыл багажник, за ним – свою дорожную сумку. После нескольких минут тишины он оглянулся, отыскивая в непроглядной темноте Элисон, хотя в этом не было необходимости – девушка стояла напротив Милна и ошеломленно смотрела на него. Китель штандартенфюрера ладно облегал его фигуру, делая Эдварда практически неузнаваемым. Осветив светом фонаря Элисон, Эдвард кивнул: темно-серые брюки из грубой шерсти, белая рубашка, застегнутая под самым горлом и черный пиджак тоже поразительно изменили Эл. Если не вглядываться в ее красивое, бледное лицо, то она вполне может сойти за ту, кого ей предстояло изобразить – новую сотрудницу концлагеря в Дахау. Но им нужно было спешить, – короткая летняя ночь начинала таять. Они остановились, обмениваясь пристальными взглядами.
Наконец Милн, крепко сжав руку Элисон, тихо поднялся на дорогу, и, освещая путь карманным фонарем, мягко зашагал вперед. Элисон шла следом за ним, шаг в шаг.
До бетонного забора они дошли довольно быстро, но гораздо больше времени у них ушло на поиски входа. Благодаря своим источникам в Берлине, Эдвард знал, что Вэккерле, – первый комендант лагеря, – уже был с позором уволен, а новый, – Эйке, пока находился в сумасшедшем доме в качестве пациента, и еще не мог знать, что скоро сам Гиллер вытащит его оттуда и переведет на должность коменданта в Дахау, где его остервенелая преданность и дотошность недавно установленным идеалам впечатлит даже покровителя, и в историю он войдет как один из самых жестоких и беспощадных преступников, от рук и распоряжений которого погибнет множество людей самых разных национальностей, точно сосчитать которое будет не под силу и через десятилетия после падения страшного режима.
Время убегало вперед, а Эдвард и Элис все никак не могли найти способ проникнуть в лагерь. Отдышавшись, они снова пошли вдоль бетонного забора, как вдруг их настиг свирепый собачий лай и окрик охранника, вероятно, совершавшего обход.
Прозвучал звук взведенного оружейного курка, и дуло уперлось в живот Милна. Элис охранник осветил невыносимо ярким светом фонаря, и довольно улыбнулся. Их затащили на территорию лагеря и приказали стоять на месте. В окружающей темноте и бликах света Эдвард пытался поймать взглядом лицо Эл, но ему никак это не удавалось. Вдруг дуло ружья отвели от Милна, и охранник, вытянувшись по стойке, щелкнул каблуками, воздевая руку вверх под углом в сорок пять градусов. Верный сын нацистов, онемевший при виде самого штандартенфюрера, он безумно пялился на высокого блондина, наверняка сгорая от страха за то обращение с высоким чином, которое он, по незнанию, смел себе позволить. Эдвард посмотрел в выпуклые глаза охранника, которому было от силы лет двадцать, и усмехнулся.
***
Когда первый шок прошел, охранник с ненавистью уставился на девушку, снова, без всякой на то необходимости, ослепляя ее ярким светом ручного фонаря с большим внешним стеклом. На уличных празднествах обновленной Германии огромные прожекторы, бьющие в небо столпами света, были обычным явлением. Подобные световые трюки очень быстро стали одним из первых атрибутов нацистов: слишком яркий свет ослеплял, сбивал с толку, делал из человека жертву. Выставляя руку вперед, в желании защититься от пронзительного луча, он уже признавал свою вину. А дальше… оставалось совсем немного, – до того момента, как он, ослепленный, бледный, схваченный ночью из постели, готов будет признать все, что делал и все, о чем даже не думал. Излишне говорить, что недостатка в «признаниях», выбитых нацистами в подобных условиях, в стенах подвалов и тюрем, а теперь и лагерей, не было.
По лицу охранника расплылась улыбка. Коротко взглянув на девушку еще раз, он замахнулся, чтобы ударить ее прикладом ружья.
– Стоять!
Штандартенфюрер одним броском перехватив руку мальчишки, выдавил из его онемевших пальцев оружие.
– Вы сошли с ума, юнкер? Это новый сотрудник лагеря.
Голос начальника прозвучал так вкрадчиво и тихо, что по спине солдата прошла волна озноба. Кельнер отпустил охранника и рывком оттолкнул его в сторону. Солдат пошатнулся, но сумел удержаться на ногах. Штандартенфюрер взглянул на новую сотрудницу лагеря и снова перевел взгляд на незадачливого юнкера.
– Даю вам минуту на доклад об обстановке. Я слишком устал по дороге сюда, довольно того, что моя машина заглохла, и я приехал в лагерь так поздно.
Охранник выпрямился по стойке «смирно», желая снова отдать фашистское приветствие, но, запутавшись в своих двух руках, так и не смог решить, какой же из них стоит зиговать. Громко сглотнув, он поправил воротник формы и начал сбивчивый доклад:
– Герр Вэккерле уволен с должности коменданта, господин штандартенфюрер, сейчас лагерь временно перешел под командование его первого заместителя. На сегодняшний день в лагере содержится шесть… нет, с-семь тысяч заключенных, яростных врагов рейха! Почти каждый день поступают новые, которым необходимо перевоспитание…
– В каких условиях они содержаться?
– Б-ба-бараки, штандартенфюрер. Они живут в бараках. Неплохо живут, исправившихся мы освобождаем, но если выяснится, что они так и не исправились, нанесли Германии новый вред, их снова привозят сюда.
– Кто среди узников?
– Политические, штандартенфюрер, яростные противники фюрера!
– Наказания?
– Д-да. – Охранник осмелился поднять глаза на высокого начальника, но так и не смог разглядеть его лица, наполовину скрытого козырьком фуражки. – Там.
Солдат ткнул пальцем в сторону и опустил руку. Резким кивком головы штандартенфюрер дал понять, что он намерен осмотреть место, где наказания приводятся в исполнение. Охранник судорожно дернулся, пробежал небольшое расстояние, затем резко перешел на шаг. Новая сотрудница лагеря, прибывшая в сопровождении начальника, молча шла за ними. Позади двух бараков было наспех сколоченное подобие виселицы. Оно вполне могло пригодиться средневековой испанской инквизиции, но, за неимением таковой, трудную и тяжелую работу по возвращению заблудших в лоно чистого разума, – теперь, правда, нацистского, – приходилось выполнять работникам этого концентрационного лагеря. Человек, подвешенный за руки, вывернутые в суставах, слабо пошевелился. Штандартенфюрер подошел к нему, внимательно рассматривая его тощую фигуру. Лицо мужчины было залито кровью, и больше походило на месиво.
– За что осужден? – в ночной тишине голос прозвучал особенно громко.
– Коммунист!
Охранник остановился перед начальником в ожидании указаний.
– Снимите его и отнесите в барак.
С готовностью кивнув, солдат бросился к виселице, торопливо отвязывая тощее тело, которое через несколько минут мешком упало на землю. Он с трудом дотащил буйного коммуниста до деревянных трехъярусных нар барака, и поспешно вернулся к ожидавшему его начальнику.
– Надеюсь, при следующей встрече вы будете вести себя как должно солдату рейха, юнкер. Иначе мне придется доложить о вас. Проводите.
Охранник кивнул, схватился за горло и побежал к главным воротам лагеря, уже украшенным фразой, которую вряд ли кто-то, из видевших ее, когда-нибудь забудет. «Arbeit macht frei».
***
Оказавшись за воротами лагеря, Элис и Эдвард пошли молча. И когда зловещая пустынная площадь лагеря Дахау осталась далеко позади, Милн оглянулся на притихшую Эл, чье лицо было бледным и замкнутым. Как и прежде, он взял девушку за руку, желая скорее уйти из этого рукотворного ада. Солнце неспешно просыпалось ото сна, когда они вернулись к «Мерседесу». Где-то вдалеке запели ранние птицы. И впервые за все время, что длилась их вылазка, Элисон посмотрела на Милна.
– Ты в порядке?
Густые рыжие волосы упрямо закачались из стороны в сторону, и в следующий миг оказались под пальцами Эдварда, словно багряный шелк, разлитый в солнечном свете. Элис крепко обняла его, и застыла на месте, смотря невидящим взглядом в далекий обломок летнего неба, с белеющим на его краю кучерявым, пышным облаком.
Эдвард не помнил, когда улыбался так в последний раз, а Эл, сидя за столиком кафе напротив него, сказала, что он похож на мальчишку, укравшего сладости и далекого от раскаяния за свое преступление. Он рассмеялся, и его яркие глаза засветились настоящим теплом.
– Харри?
Если бы не Элисон, которая первой обернулась на женский голос, Милн вряд ли бы расслышал свое немецкое имя, – так он был увлечен тем, что происходило в настоящую минуту.
Высокая блондинка подошла ближе, с улыбкой рассматривая Кельнера. Проследив за взглядом Элис, Эдвард наконец-то вернулся в реальность.
– Ханна?
Блондинка засмеялась и закружилась. Пышный подол белого платья, сделав несколько кругов, плавными волнами опустился вокруг ее стройной фигуры. Несколько секунд Харри, – серьезно, – и Ханна, – с полуулыбкой, – молча смотрели друг на друга.
– Познакомишь меня? – спросила девушка, указывая взглядом на Агну.
– Агна Кельнер, моя жена. Агна, это Ханна Ланг…
– Любовница Харри Кельнера.
Блондинка сверкнула глазами, оглядывая фрау Кельнер пристальным взглядом, и с сомнением, словно не веря словам Харри, рассматривая ее.
– Я работаю в больнице лагеря Дахау, я…
– Бывшая любовница. Все в прошлом, мы давно расстались, – уточнил Харри, перекрывая голос Ханны, и, кажется, не слишком удивляясь подобному поведению. Поднявшись из-за стола, и не дожидаясь, когда им принесут заказ, Харри сказал, смотря на жену:
– Агна, пойдем. Нам пора.
Фрау Кельнер не сдвинулась с места, и посмотрела сначала на Харри, а затем на Ханну Ланг. Изящно встав со стула, Агна, глядя на блондинку таким же пристальным взглядом, каким та пыталась зацепить ее несколько минут назад, отчетливо произнесла:
– Какое интересное у вас прошлое, фройляйн Ланг.
Ханна, которая забыла, что умеет краснеть, возмущенно вспыхнула. И пока она искала подходящий ответ, Харри и Агна вышли из кафе, а потому адресовать его стало уже некому.
1.18.
Был дождь, самое начало рассвета. Солнце поднималось алым и темным, и его густой цвет, так похожий на глубину раскрытого сердца, окрашивал собою все, что было вокруг – трава, деревья, углы домов: все стало красным. Капли дождя мелкой дробью били по лицу и быстро сбегали вниз, скатываясь в густую траву. Вот большая капля зависла на краешке его длинных ресниц и упала. Эдвард очень устал, – Элисон это знала. И не могла перестать смотреть на него, – таким невероятным было его лицо в ту минуту. Усталость снесла последние барьеры, и в глазах Эда она снова увидела отстраненность, которую много раз замечала раньше. Но тогда она быстро пряталась, – за улыбку или за взгляд, отведенный в сторону. Теперь же ей ничего не оставалось, как выйти к восходу солнца и дать Милну время. На вдох и выдох. Усталость обнажила его лицо, глубокий взгляд голубых глаз больше не избегал ответного взгляда Элисон. И Эл боялась только одного: что каким-то неловким движением она спугнет эту крайнюю искренность, острую и пронзительную, увидеть которую случается не всем, но увидев однажды, забыть ее уже нельзя.
Нахмурившись, Элис тряхнула головой, отгоняя воспоминание. Она чувствовала, как влюбляется в Эдварда, влюбляется против своей воли, и это не нравилось ей. Потому что вместе с влюбленностью приходила ревность, у которой было лицо Ханны Ланг. Да, она помнила слова Милна о том, что та история в прошлом, но…
Вспоминая разговор с Эдвардом о той ночи, которую они провели вместе, она понимала, что ведет себя глупо, – говорит и делает не то, что нужно. А что «нужно»? Элис покраснела, стараясь отбросить навязчивые мысли.
Ее «спасибо», вызвавшее у Эдварда сначала недоумение, а затем нервный смех, относилось не к тому, что произошло между ними. Сказав это, она хотела поблагодарить его за ту постоянную заботу и поддержку, которыми он, даже, несмотря на все колючие моменты в поведении и характере Эл, окружал ее. Спасибо – за то, что спас ее от Гиббельса, из рук которого, – Элис это прекрасно понимала, – она бы не смогла выбраться. Если бы не Эдвард. Но разговор вышел не таким, как она хотела. Ничего не вышло. Они не знали и не поняли друг друга. Глупо! Как глупо и нелепо все получилось, как стыдно! И как это объяснить Эдварду? И можно ли это как-то объяснить?
Элис вздохнула и снова перевела взгляд на журнальную страницу, пытаясь уловить смысл напечатанных слов. Дверь в библиотеку тихо открылась, пропуская Милна.
– Не спишь?
Голос прозвучал совсем близко. Милн, задержавшись, поцеловал Элис в щеку и взъерошил волосы, чем вызвал забавное выражение на лице девушки. Каждое утро она с трудом укладывала непослушные пряди в прическу, и при этом так смешно надувала щеки, что после слишком долгого дня, проведенного в компании нацистов, посещавших с визитами заводы концерна «ИГ-Фарбиндустри», в число которых входила и компания «Байер», – где трудился Харри Кельнер, – Эд не мог отказать себе в удовольствии немного и беззлобно задеть Элис. От возмущения ее взгляд переливался блеском и темнел, и ему очень нравилось наблюдать за тем, как меняется цвет ее изумительных, зеленых глаз.
– Читаю новый номер.
Девушка приподняла журнал «StyL» и улыбнулась.
– Что пишут?
Милн вальяжно устроился в кресле напротив, с удовольствием вытягивая вперед длинные ноги. Элисон быстро пробежала взглядом цитату из речи Гиббельса, но вслух прочитала только заголовок статьи:
– «Немкам – немецкую одежду!». Пишут, что французские фасоны наносят вред как физическому, так нравственному здоровью немецких женщин.
Эдвард усмехнулся, слушая голос Элисон, полный откровенной иронии.
– Ты не обязана была соглашаться на предложение Гиббельса о работе в ателье его жены.
Элис покачала головой.
– Другого выхода не было, ты знаешь. Я не могла отказаться.
С легким плеском глянцевых страниц девушка захлопнула журнал мод, и посмотрела прямо перед собой. В памяти все еще мелькали слова из речи министра пропаганды, процитированные в статье:«Полностью обнаженная спина открыто приглашает к забавам с хлыстом, все это разорванное на куски нечто кое-как удерживается с помощью ленты, глубокое – на самом деле, чересчур глубокое – декольте и узкая юбка с разрезом, которая заканчивается много выше колен». То же самое он говорил ей во время медленного танца на недавнем вечере, – очередном, на который Харри и Агну Кельнер снова пригласили. Сказав эти слова, министр оглядел Агну, неуклюже пытаясь обнять и притянуть ее к себе.
Элисон много раз представляла тот момент, когда она снова встретится с Гиббельсом лицом к лицу. Как ей следует вести себя? Что сделать и что сказать? Каким будет ее лицо в эту минуту? Выдаст ли оно то отвращение, которое она испытывала к нему? Какой будет эта встреча?
Нелепой, вот какой она была. Гиббельс улыбался, и, глядя на эту улыбку, можно было подумать, что взгляд его черных глаз стал мягче. На самом деле, эти глаза продолжали гореть неутоленной похотью, ведь он не получил то, что хотел. Может быть, продолжая преследовать эту цель, во время танца Гиббельс и предложил Агне Кельнер выгодное место в доме мод его супруги, фрау Магды.
Жена министра была первой, и, пожалуй, самой влиятельной женщиной в рейхе, а дом мод находился в самом центре Берлина, на Унтер-ден-Линден. Агна Кельнер не могла отказаться от такого места, не вызвав подозрений. К тому же, она устала от «бесполезного», – как ей казалось, – времяпрепровождения, а с помощью этой работы она наверняка узнает то, от чего Баве уже не сможет молча отмахнуться, – как он уже сделал это при получения нескольких шифровок, отправленных ему агентами. Если бы он только не поверил им, это было бы не так страшно. Но Баве фактически проигнорировал все, что они сообщили за последнее время: о готовящемся перевооружении Германии и о лагере! Тысячи пленных, люди, умирающие под пытками. Он же сам просил их подтвердить эту информацию. И они, рискуя жизнью, все проверили и отправили подтверждение этих негласных слухов.
Но Баве молчал. Только однажды, уже спустя какое-то время после получения серии донесений от Эдварда и Элисон, выдавая им очередное задание, он убежденно заметил, что «…это слишком невероятно, у Германии проанглийская позиция,
мы в хороших отношениях с их посольством. Таких лагерей просто не может быть».
Просто не может быть.
Эл со злостью растерла щеки.
На их предположения о том, что Дахау – лишь один из лагерей, и что в дальнейшем их может стать больше, – слишком уж удобной для Грубера и его сторонников была эта «мера воздействия», – Баве тоже ничего не ответил. Элис помнила, как прочитав отвлеченный ответ начальника, из которого следовало, что все сделанное ими было пустой тратой времени и сил, она заплакала. А потом пришла в такое бешенство, что когда услужливая Эльза спросила перед уходом, что фрау Кельнер хотела бы на завтрак, Элисон слишком спокойным тоном сообщила домработнице, что Агна и Харри Кельнер в ее услугах более не нуждаются.
При этих словах фрау Агны женщина побледнела, рот ее смешно раскрылся, видимо, желая произнести какие-то слова, а потом так же беззвучно закрылся, – словно у глубоководной рыбы, которая из-за давления воды живет с выпученными глазами, и оттого выглядит особенно глупо.
Вполне возможно, что Харри остановил бы Агну в этот момент. Но его не было дома, и бедная Эльза вынуждена была уйти из особняка Кельнеров с мыслями о том, что, окажись хозяин дома, он непременно бы поставил свою жену на место, защитив ее, Эльзу, от несправедливости злой фрау. Узнай она, что новость о ее увольнении действительно не обрадовала Кельнера, она наверняка была бы счастлива. Но недолго. Потому что злая маленькая фрау, даже не дослушав предостережение супруга о том, что это решение может иметь «последствия», стремительно подошла к Харри, и пылко сказала:
– Может быть, ты и привык, что за тобой следят. Но я не привыкла к тому, что, стоит мне выйти из спальни, она бросается в комнату, чтобы проверить простыни!
На этом разговор об Эльзе закончился. Харри нечего было возразить. Помолчав, он только спросил о новой прислуге, и Агна сухо сообщила ему, что знает девушку, которая с радостью согласится на эту должность. О том, что эта девушка – еврейка, которой уже однажды грозило гестапо, она тактично умолчала. Эдвард знал, что Элисон была права, уволив протеже Гиринга. Но он так же знал и то, что министр может воспользоваться этим в своих целях. Вот только в каких и – когда? Это мог знать только сам рейхсмаршал.
– Агна? – Милн наклонился вперед.
Зеленые глаза посмотрели на него сквозь пелену далеких мыслей.
– Пожалуйста, будь осторожна.
Элис улыбнулась.
– Буду.
1.19.
…Их пост в долине Уэргла блокировали рифы. В войне Франции с Марокко рифов называли «повстанцами», французов – «легионерами», а Эдварда Милна, которому тогда, в 1925 году, было девятнадцать, знали под именем Себастьяна Трюдо. И если верно, что по владению сложным, – из-за его фонетики и своеобразного звучания, – французским языком проще всего вычислить «не француза», то у Милна не было с этим проблем: он родился и до двенадцати лет жил в Париже, а значит, был настоящим фарангом. Годы спустя историки подсчитают, что в той страшной битве рифы блокировали более шестидесяти французских постов. Но командование было уверено в силе своей армии, ведь уже около года солдаты строили здесь укрепления, которые, по донесениям их генералов, могли выдержать любую атаку «повстанцев», не желавших более находиться под гнетом Франции. Донесения были лихими, а путь к водоводу был отрезан три бесконечных дня назад. И Себ уже не мог держать оборону поста так, как следует. Так, как того требует командование.
Потому что у него не осталось воды.
Ни капли.
Трюдо уже знал, как мучительна такая смерть. Медленная, она сводит человека с ума. Но, может быть, он зря волнуется, и все закончится гораздо быстрее, чем он думает? На чудо в виде французской авиации, сбрасывающей лед прямо на блокированных противниками французов, он не очень надеялся. И вот еще вопрос, – думал Себ, сползая в пыльный, песчаный окоп, – какая смерть лучше: от жажды или от удара куском льда, который иногда, падая с большой высоты, попадал солдатам прямо в голову?
Глядя в ночное небо, Трюдо улыбнулся. Звезды мерцали подобно карте. И если эти звезды будут последним, что он увидит на земле, что ж, значит, так тому и быть. Он не был фаталистом. Как и не был хорошим солдатом. Он часто со смехом думал о том, что стреляет хорошо только в сравнении с рифами, – к которым у него не было даже легкой неприязни, – потому что они чертовски плохо управлялись с захваченными у них, французов, пулеметами. Но неужели это – все? Его плечи в светлой форме, облитой чаем для лучшей маскировки несколько дней назад, затряслись от беззвучного смеха. Он рос в Париже, потом – в Ливерпуле. С успехом и прилежанием окончил один из лучших колледжей Великобритании, и… сидел в окопе на краю земли, окруженной людьми, которые всего лишь выполняли свой простой человеческий долг, – пытались защитить свою землю от захватчиков. В плотной ночной темноте Себ тщетно пытался рассмотреть чайные пятна на своей форме. Каким же безумцем нужно быть, чтобы вот так глупо использовать чай? Чай – это почти вода, его можно пить. В Великобритании его пьют часто и много, из крохотных изящных чашечек, которые так задорно звенят, когда ударяются о блюдце.
Дзинь!
В ушах зазвенело, голова дернулась в сторону. Он упал. На левую сторону. Жалко, что все – так. Так жалко! В Итоне ему прочили «большое, светлое будущее». А умирать приходиться в полной темноте. Вот бы собрать ее в кулак и обменять хотя бы на глоток чая. Хотя бы один глоток. Но вряд ли это получится, – его манеры теперь далеки от прошлого изящества. Но, будь у него чай, он выпил бы его очень медленно, пробуя каждую каплю на вкус, так, чтобы она пропитывала губы. Мысли путаются, он снова улыбается. Как странно, что он думает о чае, правда? Раньше Милн считал, что в последнюю минуту «вся жизнь проходит перед глазами», но нет, – только чай. О воде он думать боялся. При мысли о чистой, пресной, прозрачной воде можно было сойти с ума.
А еще было страшно думать о маме. Он хотел думать о ней, но не мог. Это было почти так же мучительно, как мысли о воде. Поэтому он думал о чае. Это почти вода. Его можно пить.