Тепло любимых рук
И тут он увидел Ее. Маленькая, хрупкая, с глазами, чистыми как небо. Стоило ему в них заглянуть, как он сразу забыл про уехавшего доктора, сломанную ногу, теток на остановке и дурацкое настроение. Просто стоял и смотрел, не в силах отвести взгляд. Вам бы понравилось, если бы на вас уставился незнакомый, неряшливо одетый мужик на костылях? А она только улыбнулась и опустила глаза. Скромная.
Подошел автобус, все бросились его штурмовать, и Женька тоже бросился. А когда стал подниматься на подножку, заторопился, зацепился костылем и чуть не упал. Вдруг сзади кто-то его подхватил. Он смотрит, а это та самая девушка, даром что хрупкая. Подскочила, подхватила и не дала упасть. Вы, говорит, осторожно, ногу берегите! И снова улыбнулась. Он даже растеряться не успел, какое чудо! Только выпалил: «Спасибо!» – как автобус тронулся, а девушка осталась на остановке. Он ехал, глядя в окно, и вместо серой от дождя улицы видел ее улыбку. Что-то с этой улыбкой было не так. Все кругом улыбаются, и продавщицы в магазине, и тетушки у подъезда, и просто люди на улице. Давайте мы вам двери подержим! И улыбаются. От этих улыбок Женька чувствовал себя ощипанной курицей и злился. А она улыбнулась, словно бы у него не было никаких костылей, недельной щетины и безысходности в глазах. Улыбнулась как человеку, нормальному человеку, у которого все очень даже неплохо, а будет еще лучше! Давно с ним такого не было. Он даже с друзьями грустно шутил по этому поводу. Я, говорит, человек-невидимка и больше не отражаюсь в глазах у девушек! Сейчас вдруг отразился, но поздно, автобус уже ушел…
А потом он неожиданно встретил ее в храме. Она пришла с какой-то женщиной и всю службу молилась. Это сразу видно, когда человек молится. Стояла, как полагается, слева, на женской половине, благоговейно крестилась, клала поклоны и, пока царские врата не закрылись, из храма не вышла. Он крепился, стараясь изо всех сил не глядеть в ее сторону, а сердце радостно бухало в висках и кричало: «Ура! Ура!»
Но, когда служба закончилась, он к ней не подошел. Просто стоял и смотрел, как они прошли на стоянку, девушка открыла женщине двери машины, села за руль, и они уехали. А Женька вернулся в храм, поцеловал любимую икону Покрова Пресвятой Богородицы и попросил, чтобы снова ее увидеть. И святого праведного Симеона попросил. И сорок Севастийских мучеников, в храме которых ее увидел. И святителя Николая. И блаженную матушку Матрону. Да что там – всех святых попросил!
А через два воскресенья он снова ее увидел. И снова с этой женщиной, которая оказалась ее мамой, и снова не подошел. И в другой раз тоже. Потому что знакомиться с девушкой при ее маме может позволить себе какой-нибудь датский принц или владелец палатки с шаурмой, а Димка не был ни тем ни другим. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не певчая бабушка Нина. Она даром что тридцать лет, как на клиросе, – все дела в храме знает лучше настоятеля. А тут ей вдруг занемоглось. Бодрая, радостная, каждый день в храме – и неожиданно заболела. Деда своего она лет десять как уже схоронила, дом и хозяйство – все на ней. А еще службы в храме, которые по ней, как по часам, сверять можно. Вот она подходит к маме этой девушки, которая оказалась ее знакомой, и тихо так говорит: «Ты бы послала свою Оленьку ко мне по хозяйству помочь. Продуктов там привезти и так чего прибраться». Конечно, девушка к ней приехала. А там Женька. Матушка Нина тоже попросила его о помощи. Доски от старого забора в сарай прибрать, чтобы под дождем не мокли, грядки там вскопать. Полдня они трудились, помогали, а под вечер хозяйка позвала их чай пить с пирогами. Они сидели под образами, у открытого окна, выходящего прямо в сад, и слушали истории о матушкиной молодости. С ней и в храме-то не соскучишься, а уж за кружечкой чая живот надорвать можно! Оля смеялась, Женька смеялся, а матушка Нина угощала их вишневым вареньем и улыбалась в платок. Так они и познакомились.
Он шел по улице и улыбался. В голове прыгали мысли о букете из ста двадцати роз и ужине на крыше двенадцатиэтажного заброшенного санатория, куда они с друзьями когда-то лазили. Вид оттуда – не передать! Кругом огромное голубое небо с облаками, внизу лес, река и поля, и никого. На крышу можно занести стол, музыку, мангал для мяса, украсить цветами и живыми фонариками со свечками внутри и пригласить ее на ужин. Но эти глаза могли испугаться таких страстей и никуда не пойти. А этого Женька допустить никак не мог. Еще была самая звездная ночь в году, когда созвездие Персеиды приближается к Земле, и маленькие и большие звезды каждую минуту срываются с неба на радость астрономам и влюбленным. Нужно было только уговорить друзей из храма устроить поход, взять у знакомых туристов палатки, найти на реке красивое место и молить Бога, чтобы она согласилась. Да и молодой отец настоятель давно говорил, что надо почаще выбираться из храма куда-нибудь на природу.
…Место на реке было просто замечательное! Сосновый бор обрывался возле песчаного пляжа, где стояли палатки, и горел у воды костер, а Оля тоже не очень любила песни под гитару. Женька смотрел ей в глаза и пытался говорить только смешное и умное. Она слушала и смеялась, и, даже когда шутки были не очень, не показывала виду. Это было удивительно и прекрасно, но, когда у тебя самые красивые глаза на свете, наверное, такое в порядке вещей. И ему столько нужно было ей рассказать!
Они взяли ведро, чтобы принести воды из родника, но больше к костру не вернулись. Проговорили всю ночь, а когда опомнились, наступил рассвет. Они выбрались из палатки и стали смотреть на огромное красное солнце, выползающее из камышей на том берегу. Она взяла его руку и с улыбкой сказала: «Это была самая звездная ночь, что я видела!»
Раненный светлой стрелой
Говорят, в женщине должна быть тайна. Но в ней никакой тайны не было. Как только я увидел ее, то сразу понял, что все про нее знаю. И то, что я знал, было прекрасным. Ее глаза поразили меня сильнее любого нокаута. Они выпили из меня душу, отчего она стала легкой, как облачко, и полетела куда-то наверх, к небу. Я беспричинно улыбался, смотрел на парах за окно и вздыхал. Ничего себе, думаю, дела! И надо же такому чуду родиться на свет! Я слышал, что девушки бывают красивыми, но чтобы такими – никогда. С этим нужно было срочно что-то делать, иначе моему бедному сердцу конец. Оно и так билось через раз и готово было выпрыгнуть из груди, чтобы отправиться навстречу своему счастью.
Я купил букет цветов и встретил ее после пар, когда она вышла из университета. Девушка меня испугалась. Но из вежливости позволила проводить – нет, не до дома, конечно, а только до остановки. Для начала это было уже неплохо. В общагу я летел как на крыльях, а потом всю ночь глядел в потолок и улыбался. Через день я снова подошел к ней в университете и куда-то пригласил. Она вежливо и твердо отказалась и сказала, что у нас ничего не получится, потому что у нее есть парень и… Дальше я не слушал, а просто ушел. Я был уверен, что это не имеет никакого значения и все это временно. Она ведь не знала, что я ее полюблю. Мы с ней раньше вообще никогда не встречались. А то, что у девушки есть парень, так это нормально. Как говорится, нам есть куда двигаться. То, что со мной что-то происходит, почувствовала даже моя мама, которая вообще-то жила в другом городе. Она позвонила моим друзьям и сказала, что всю ночь не могла из-за меня уснуть и ужасно волновалась. Ох уж эти мамы с их чутким любящим сердцем…
Девушка цветы от меня не принимала, встреч избегала и вообще делала все, чтобы дать понять, что я здесь лишний. Через пару недель я пошел в деканат и взял у декана, с которым мы дружили, ее адрес. Потом поехал на рынок к знакомым цветочникам-азербайджанцам – у них я всегда покупал цветы. Они говорят: «Брат, дело важное, простые розы не подойдут». И принесли букет настоящей белой иранской сирени. Сирень была что надо, словно только из весеннего сада. У нас за окном летел снег и лежали сугробы, а тут живая благоухающая сирень. Я взял огромный букет и поехал к ней.
Ее квартира оказалась на третьем этаже. Надо было видеть ее глаза, когда она мне открыла! Словно чертик из шкатулки, весь засыпанный снегом, с букетом сирени наперевес стою, улыбаюсь и говорю:
– Стоял сейчас у твоего дома, смотрел на свет в твоем окне и плакал от счастья, что ты есть на свете. От моих слез выросло дерево и расцвело. Я собрал цветы и принес тебе. Не оставлять же их на морозе?
Бедные девичьи ушки, сколько в этот вечер им пришлось выслушать! Сначала она сидела напротив меня на диване, широко раскрыв глаза и сжав кулачки. Потом принесла чай. После двенадцати девушка вежливо попросила маму больше к нам не заглядывать. Я ушел около пяти утра и знал, что приду еще. На прощанье она поцеловала меня в щеку и сказала, что я знаю о ней больше, чем ее мама. Гнев сменился на милость, но не более. Как всякая умная девушка, она решила положить всех цыплят в одну корзину, а уж потом разбираться.
Второй парень никуда не делся. Это был хороший парень. Они дружили больше года. Спортсмен. Высокий, сильный. Мастер спорта по греко-римской борьбе. Звали Леха. Вот мы выходим с ней из университета, идем пешком по улице. Подъезжает Леха на новеньком БМВ. Вас подвезти? Я мило так улыбаюсь широкой улыбкой и тихо говорю, что не стоит. Он спокойно смотрит мне в глаза и уезжает. Хотя не оставляет надежды вернуться. А как иначе? Леха был хорошим спортсменом и просто так сдаваться не собирался. Только вот я был бешеной грузинской собакой. Влюбленной бешеной грузинской собакой, против которой у него не было никаких шансов. Потому что бешеные собаки не знают правил. Они живут по законам крови, где отступающих немедленно разрывают на куски и съедают. Там есть мое, снова мое и только мое, а тот, кто усомнится, сгорит в аду. Тебя этому никто не учит – это закон, по которому вращается твоя вселенная.
Так жил мой грузинский дед Миша, который три раза сбегал из немецкого плена и вернулся, когда война уже полгода как закончилась, а на него пришла похоронка. Так жил мой отец, про которого говорили, что он мою маму просто украл, а потом венчался в Светицховели. И я тоже никому свою любовь уступать не собирался. И девушке пришлось выбирать. А что делать? Судьба у девушек такая. Когда она сказала мне, что свой выбор сделала, то пригласила меня в одно турецкое кафе, где мы закрылись в кабинке, пили горячий шоколад, ели клубничный торт со сливками и целовались. На следующий день я подарил ей сто двадцать семь ярко-бордовых роз, а через два месяца бросил.
До сих пор не понимаю, как это произошло. Ох уж этот юношеский максимализм, который не прощает жизни ее реалий, живет в хрустальном замке и дышит эфиром! Девушка оказалась из обеспеченной семьи, а я был голодным студентом, перебивающимся случайными заработками и имеющим весьма смутные планы на будущее. Куда я ее приведу? В общагу, где мы жарили бутерброды на обогревателе? Если она туфельками меня с ума сводила, о чем еще говорить? Ох уж эти туфельки! Вот я приезжаю к ней домой, а там подружка из Парижа привезла две пары босоножек. Девушка говорит: выбери, какие мне больше идут. Ну, я с серьезным видом выбираю. А потом оказывается, что она покупает обе пары и еще две на всякий случай. Потому что босоножки красивые, только что из Парижа, а сердце не камень. Я смотрю на них и чувствую себя оскорбленным до глубины души, потому что у меня не было денег даже на ярлычок от них. А нет ничего болезненнее, чем оскорбленная голодная гордость. Спросите у Родиона Раскольникова. Ну откуда у студента могут быть деньги на французские босоножки? Даже думать об этом смешно. У ее папы, известного строителя элитного жилья, были на это деньги, но не у меня. И это была трагедия. Трагедией были ее норковые шубки, бриллиантовые сережки и четырехкомнатная квартира, в которой они жили. Мог ли я дать ей что-либо подобное? Конечно, нет.
И тогда я ее бросил, бросил университет и вообще уехал из этого города. Конечно, так поступают только слабаки и трусы, а за настоящее нужно идти до конца, на то оно и настоящее, чтобы за него бороться. Только ради этого, настоящего, и стоит жить, а все остальное – подробности. Но попробуй объяснить это восемнадцатилетнему студенту, в голове которого компот из Толкиена, Дон Кихота и Акутагавы и претензии на десять жизней! Вместо того чтобы жить и радоваться, он делает одну ошибку за другой и подходит к самому краю, потому что есть только жизнь, которой на все его безумные мечты фиолетово. Солнце светит, трава зеленая, и мир не будет таким, каким ты его выдумал. Он живет по своим законам, потому что это хорошие законы, которые созданы, чтобы люди жили и радовались, а то, что ты этого не понимаешь, так это твои проблемы, а никак не его.
Зато ты начинаешь понимать свое сердце, и если ты честен с собой, то оно приводит тебя в храм – единственное место на земле, где можно вернуть все на свои законные места, перестать валять дурака и начать наконец-то жить. Посмотреть, что в тебе есть хорошего, и начать с этого. А дальше – как Бог даст. И Он дает, иногда столько, что не унести, и жизнь мало-помалу налаживается. Но не по взмаху волшебной палочки, а по-настоящему: с кровавыми мозолями, ошибками и слезами. Так и должно быть. Чтобы почувствовать цену счастью, его нужно прожить. Иначе никакое это не счастье, а сплошное надувательство.
Конечно, тебе больно, но это не важно. Больно – значит живой. Это только у мертвых людей ничего не болит. Мертвые, чтобы почувствовать себя живыми, ходят в бутики и гипермаркеты. А живые идут в церковь, потому что сердечную боль лечат только там. Говорят, силу врача можно оценить по болезни, которой болел, и это чистая правда. Поэтому большинство остаются здесь навсегда. Счастливые и здоровые.
Сердце, уязвленное Божией любовью, открывает заново мир вокруг. Когда за твоей спиной любящий Господь, ты становишься бесстрашным и способным преодолеть любые трудности, бегать по снегу и не проваливаться. И когда из окружающего мельтешения ты находишь одну-единственную, данную тебе Богом, чувствуешь себя на седьмом небе, и это небо становится твоим домом. Такой никогда в этом мире больше не было и никогда больше не будет. Она прекраснее Елены Троянской и умнее царицы Савской. Это не просто красивая женщина рядом с тобой – это чудо. Ты отдаешь ей себя до последней капли, и чем больше отдаешь, тем больше радости переполняет твое сердце. Исполняя закон любви, установленный Богом для людей, ты становишься причастником самой главной на свете святой Любви, которая приходит с Неба. И хотя ты большой и сильный мужчина, который любого может стереть в порошок, иногда по ночам тебе хочется плакать.
Гроза
Сашка любил грозу. Каждый раз, когда над городом сгущались тучи и раздавались первые глухие раскаты грома, он забывал обо всем на свете и бросался к окну большой комнаты, выходившему в старый, заросший сиренью, рябинами и яблонями сад. Открывал окно, быстро забирался на карниз, чтобы оттуда широко открытыми глазами смотреть, как большая черная туча накрывала город, а мир вокруг менялся до неузнаваемости.
Сначала становилось неестественно тихо, как в телевизоре, в котором выключили звук, потом на улице темнело, неожиданно откуда-то налетал ветер, поднимавший тучу пыли, от него трещали и гнулись деревья. Вдруг откуда-то из черной пустоты на землю падали редкие тяжелые капли, впечатываясь в траву, и буквально через несколько мгновений стена воды оказывалась всего в нескольких сантиметрах от карниза, мир вокруг исчезал.
В этих переменах было что-то величественное и прекрасное, отчего замирало в груди, мурашки бежали по спине и становилось радостно и страшно одновременно. Над Сашкиной головой вспыхивали белые слепящие всполохи, грохотал гром, и брызги с веток рябин сыпались ему прямо за шиворот. Долго такое терпеть было нельзя.
Сашка бежал в прихожую, хватал кроссовки, завязывал их на карнизе и, ни секунды не раздумывая, перемахивал через подоконник и прыгал прямо под дождь в сад. В одно мгновение перелезал через забор и, вдыхая полной грудью дождевую пыль, бежал со всех ног к дому лучшего друга Женьки, жившего на соседней улице.
А потом небо смотрело, как два мальчика неслись вниз по улице под теплыми веселыми струями к берегу реки, возле которой жили. По мокрой и скользкой траве они скатывались прямо на плотик, на котором в ясную погоду женщины стирали белье, а они ловили плотву и подлещиков. Большие рыбы не боялись шума от стирки, потому что своими половиками тетеньки поднимали со дна всякую муть, а вместе с ней вкусных личинок, которых большие рыбы очень любили. А в грозу женщин не было. И вообще никого не было. Только двое мальчиков, сверкающие без передышки молнии, грохочущий тысячью орудий веселый гром и теплый, как молоко, дождь. Они с разбегу бросались в воду – в одежде и обуви, снимать которые не было никакого смысла. Гроза радовалась им сквозь раскаты грома, резвясь и играя, смывала все условности, оставив только одну пронзительную радость и невероятное чувство свободы, от которой хотелось кричать. И они кричали, но в грохоте громовых раскатов не слышали собственных голосов, отчего становилось только веселей. Сверху была вода, снизу была вода, а посередине слепящий белый свет и мальчишки, орущие от радости и бескрайнего счастья.
Вдоволь нарезвившись, гроза уходила, оставив за собой голубое прозрачное небо и умытый город, где уже завтра распустится свежая ярко-зеленая листва. В это время друзья сидели у Женьки на веранде, переодетые и тихие, пили чай, заваренный Женькиной мамой, и смотрели, как по улице несутся шумные ручьи и первые лучи солнца отражаются в их мутной беспокойной воде. Разговаривать не хотелось. Это было время, когда слова были не нужны. А о чем еще говорить, когда и так ясно, что счастье в жизни есть! А иначе зачем все это?
А потом Сашка стал взрослым, и была в его жизни другая гроза, и эту грозу он нашел в самом тихом на земле месте, какое только можно придумать, – в церкви в деревне, где когда-то жили его дед и бабушка и куда он приехал креститься. Православие только с виду кажется тихим. Но тот, кто без оглядки пускал его в свое сердце, знает, как старый привычный мир потрясался до основания, омываясь чистыми животворящими струями, падавшими из сверкающего Неба, откуда проповедовали Евангелие святые, пророки и мученики под знаком креста.
Когда он переступил порог храма, казалось, забытые навсегда детские воспоминания о замечательной жизни, свободной от серых условностей и порядков, когда мальчишками они как сумасшедшие бегали под дождем, наслаждаясь радостью и свободой, вдруг заполонили его сердце. Как тогда гроза неожиданно накатывала на сонный город равнодушного сердца, и словно гром среди ясного неба потрясали его слова молитв, происходило чудо, проливался дождь из горьких и одновременно радостных покаянных слез, от которых сердце вспыхивало дерзновением и надеждой. Его охладевший безрадостный дух вновь воспарял, плечи расправлялись, и все, что вчера казалось безнадежным и невыполнимым, становилось вновь важным и правильным. Жизнь вокруг снова расцветала свежими чистыми красками, и снова, как когда-то в детстве, он готов был встретить ее со всеми невзгодами и обстоятельствами, с улыбкой глядя прямо ей в глаза. Как мог, он старался скрывать перемены, происходившие в его душе, но от жены этого было не утаить. Да он и не собирался. Не в силах сдержаться от радости, переполнявшей его сердце, он подхватывал ее на руки и молча кружил посреди комнаты, млея от восторга, переполнявшего его. И только часы над камином громовым боем отмечали время отмеренного им бесконечного счастья…
Грузинское вино
Зашел в магазин одной федеральной сети и встретил там настоящее грузинское «Киндзмараули» из Тбилиси. Обрадовался как ребенок. Бутылка помахала мне с полки грузинским флагом, и я улыбнулся ей в ответ. Последний раз я покупал такое вино лет… не помню уже сколько назад! Но помню, что это было дорогущее вино из Швейцарии, которое оказалось искусственным и невкусным. Для меня, знавшего вкус двенадцатилетнего вина, которое делал мой грузинский дедушка Миша, пить такие глупые, ничтожные подделки было оскорблением.
Вино, которое я пил у деда, было из бочек, хранившихся в земле. Оно было светло-золотистого цвета, с легким кисловатым привкусом осеннего винограда. В нем и в помине не было тяжести и приторной сладости молдавских, крымских или азербайджанских вин. Оно было легким, как поцелуй ангела. И валило с ног так же верно.
После нескольких глотков этого вина человек начинал улыбаться, после стакана – петь и узнавать во всех людях братьев, а после двух – его теряли. В самом прямом смысле этого слова. Однажды я привез в подарок своим выросшим на «кристалловской» водке друзьям два литра этого божественного напитка, забыв предупредить о его неземных свойствах. Выпив по паре стаканов, друзья напрочь забыли обо всех земных делах и пропали на три дня, оставив семьи, детей, жен, партнеров по бизнесу… Они появились у меня на пороге с дикими счастливыми глазами, требуя, чтобы мы немедленно полетели в Тбилиси к моему дедушке.
Кроме этого вина дедушка Миша из Дигоми обязательно высылал дедушке Вите, который жил на Урале в Камышлове, молодое однолетнее вино, чачу и пятнадцатилетний коньяк в грелках, чтобы, упаси Господи, не разбили. И конечно же, настоящие бастурму и сулугуни. Это было просто и мудро: все должно было быть готово к застолью, чтобы они сели к столу, подняли бокалы, выпили, закусили настоящей мужской едой, улыбнулись – и тысячи разделяющих их километров пропали бы, и остались только любовь, радость и грузинское вино на столе. Когда дедам удавалось встретиться, они устраивали такие застолья, что любо-дорого!
Мой русский дед по материнской линии, деда Витя, с шести лет ходил в поле за скотиной. С тринадцати уже работал в грузовой артели на станции. Когда началась война, ему было семнадцать. Отец и его старший брат, дядя Коля, ушли на фронт. Мать строго запретила ему даже думать о том, чтобы воевать. Он был за старшего, она поставила условие: обеспечить семью пропитанием (тетя Миля только родилась, тете Шуре было четыре, а тете Марии семь). Они жили бедно, и если что, просто умерли бы с голоду.
Дед устроился в колхозе помощником на комбайне. Их бригада работала день и ночь, и за перевыполнение нормы им давали зерно на руки. Ударным трудом он сумел заработать пол-амбара зерна, потом подделал свидетельство о рождении, приписал пару лет и ушел защищать Родину. Совершеннолетие дед встретил на передовой. После взрыва бомбы он стал инвалидом. Отлежал в госпитале, подлечился, окончил школу сержантов-минометчиков и снова пошел бить фашистов. Воевал в Восточной Пруссии, брал Кенигсберг. После войны был депутатом в Москве. Из столицы дед привозил мне тульские пряники в коробках и шоколадки «Аленка». У них с бабушкой, работавшей начальником цеха мороженого на молокозаводе, была простая двухкомнатная квартира в панельной пятиэтажке, которую дед получил как инвалид войны. Старая мебель шестидесятых годов, но очень чисто. А как любили собираться у них гости за столом! Пели песни, играли в покер, нарды и шахматы. До утра могли играть. К четвертому классу я с легкостью выигрывал в любую из этих игр у старших пацанов во дворе. По сравнению с компанией за столом у деда это был просто детский сад.
Дед по отцовской линии, грузин деда Миша, ушел на войну по мобилизации. В первый же год во время выхода из окружения был тяжело ранен и попал в плен. Сначала его отправили в Польшу, на завод, откуда он через полгода устроил побег. Его поймали. Вывезли в Италию. На какую-то ферму. Он снова бежал. Его поймали. И отправили в концентрационный лагерь в Германию. До лагеря он не доехал и снова бежал. Дед вернулся домой после Победы, когда на него уже пришла похоронка. Где-то в Европе он угнал отличную пару породистых лошадей с повозкой на рессорах и резиновыми колесами. На этой повозке он и вернулся домой. Сразу поехал к своей возлюбленной, с которой познакомился до войны, моей бабушке Тамаре. «Где моя невеста? Заберу ее!» Родители спрашивают: «А где жить будете?» Он им говорит: «Это наше дело». И забрал бабушку. Дед выкопал в лесу землянку, и, пока строил дом, они с бабушкой жили в этой землянке. Дед рубил в лесу дрова и возил их на повозке в Тбилиси. Ну и на разные стройки подряжался. Ему тяжело было работать – в плену его за побеги пытали, и у него на обеих руках мизинцы и безымянные пальцы остались на всю жизнь парализованными. У деда даже кличка была такая – Рак. У него были врожденные способности к языкам. Дед спокойно говорил на немецком, итальянском и польском и, когда я приезжал, проверял мои знания по иностранному. Всю жизнь проработал в больнице простым санитаром.