C вместо положенных 36,8
C»[48 - Documents. Vol. 1. P. 111.]. В зрелые годы Черчилль будет мерить температуру ежедневно[49 - См.: Sandys C. Op. cit. P. 74; Graebner W. My Dear Mr. Churchill. P. 22.], а если случалось заболеть, то ежечасно[50 - Факсимиле указанного письма приведено в кн.: Sandys C. Op. cit. P. 79.].
Обычная простуда – еще не самое страшное, с чем Черчиллю придется столкнуться в Брайтоне. В архиве политика сохранилось письмо под номером CHAR 28/13/88, адресованное няне. Не надо быть графологом, чтобы понять, насколько слабым было физическое состояние автора, который поставил на двух страницах три больших кляксы, а каждое слово выводил с огромным трудом[51 - Documents. Vol. 1. P. 116.].
Это письмо могло стать последним в его жизни. В марте 1886 года Уинстон слег с тяжелой пневмонией. Спустя всего четыре дня после начала заболевания положение стало критическим – температура поднялась до 40,2
C, правое легкое отказывало. Не на шутку перепугавшиеся родители тут же примчались к постели больного. «Приближается кризис, – сообщил им семейный доктор Робсон Роуз (1848–1905). – Если воспаление не распространится на левое легкое, тогда, да благословит Господь, можно ожидать улучшения»[52 - Ibid. P. 117.]. Утром следующего дня Роузу удалось сбить температуру до 37,8
C, однако к полудню она вновь подскочила до 39,5
C. «Если мне удастся не допустить повышения температуры выше 40,5
C, особых причин для беспокойства нет, через два дня кризис пройдет. Питание, лекарства и внимательный уход спасут вашего мальчика»[53 - См.: Ibid. P. 117–118.].
К вечеру температура незначительно возросла – до 39,7
C, однако, по мнению доктора, в ближайшие 12 часов резкого ухудшения состояния не ожидалось. «Ночь прошла очень беспокойно, но нам удалось удержать температуру, – информировал Роуз утром. – Левое легкое здорово, пульс сильный. Ваш мальчик достойно сражался, надеюсь, он скоро поправится»[54 - Ibid. P. 119.].
Уинстон действительно пошел на поправку. На следующий день доктор с удовлетворением констатировал заметное улучшение состояния: температура – 37,2
C, шесть часов спокойного сна, отсутствие бреда. «Уинстон шлет вам и ее светлости свою любовь», – с радостью сообщил Роуз лорду Рандольфу[55 - Ibid.]. Во избежание рецидива Роуз прописал маленькому пациенту тишину, покой, обильное питание, а также «избегать сквозняков и переохлаждения»[56 - Ibid. P. 123.].
Только спустя несколько месяцев Черчилль окончательно встанет на ноги, вновь приступит к верховой езде, пару раз искупается в бассейне, а также обратится к родителям с ожидаемой просьбой: «Вышлите мне немного наличности, потому что я в очередной раз оказался банкротом»[57 - См.: Pelling H. Winston Churchill. P. 32.].
Тем временем обучение в Брайтоне постепенно подходило к концу. В ноябре 1887 года Черчиллю исполнилось тринадцать лет. Самое время подумать о следующем этапе образования – средней школе. Лорд Рандольф остановил свой выбор на Хэрроу, которая пользовалась хорошей репутацией. В свое время ее окончил Джордж Гордон, 6-й барон Байрон (1788–1824). Из нее вышли пять премьер-министров. К моменту поступления Черчилля почти шестьдесят выпускников Хэрроу были депутатами палаты общин, причем большинство из них состояли в Консервативной партии. По какой бы стезе ни пошел Уинстон, здраво рассуждал лорд Рандольф, ему полезно будет уже в детские годы познакомиться с будущими вершителями судеб Соединенного Королевства[58 - См.: Documents. Vol. 1. P. 141.]. Свободных мест в школе не было, но директор – преподобный Джеймс Уэллдон (1854–1937) – готов был оказать посильное содействие лорду Рандольфу (шутка ли, всего девять месяцев назад – министр финансов и лидер палаты общин)[59 - Churchill W. S. My Early Life. P. 15–16.].
Поступление Черчилля не обошлось без курьезов. Шестнадцатого марта 1888 года он приехал в Хэрроу на первый экзамен по латыни. Получив экзаменационный лист, он стал готовиться к ответу. Вначале написал в верхнем углу страницы свою фамилию, затем поставил цифру I – номер вопроса. После продолжительных размышлений для большей важности решил заключить цифру в круглые скобки – (I). Спустя два часа на листе появились чернильные пятна и большая клякса – вот, собственно, и всё. В таком виде экзаменационный лист был передан на проверку. Экзаменаторы сочли ответ достаточным и зачислили претендента в список будущих учеников[60 - Documents. Vol. 1. P. 158–159.].
Именно так Черчилль описал историю поступления в Хэрроу в своих мемуарах «Мои ранние годы». Разумеется, сдача вступительных экзаменов не была ни столь простой, ни столь забавной, как представлено в мемуарах. Во-первых, Уинстон усиленно готовился. Во-вторых, экзамен оказался далеко не так прост, как рассчитывал поступающий. «Намного, намного сложнее, чем я ожидал, – признается он матери, когда все будет кончено. – Я с огромным трудом перевел двенадцать или тринадцать строк латинского и греческого». В-третьих, и это очень наглядно демонстрирует, насколько тяжело дались Черчиллю экзамены, он был настолько вымотан – психологически, эмоционально и физически, – что после завершения испытаний сразу слег в постель. «Я так рад, что поступил, такое облегчение, было ужасно тяжело», – сообщил он матери, когда поправился[61 - Ibid. P. 162.].
В заключение этого эпизода можно с уверенностью добавить: не будь фамилия Уинстона – Спенсер Черчилль, не будь его дедушка потомком генерала Мальборо, а отец – в недавнем прошлом членом правительства, путь в Хэрроу был бы ему заказан.
Какие вопросы беспокоили Черчилля на новом месте? Все те же: нехватка родительского тепла и денег. Причем «финансовая» тема занимала все больше места в его письмах домой. «Пожалуйста, пришли мне еще денег, – умолял он леди Рандольф на пятые сутки после начала учебы в Хэрроу. – Этим вечером я оформил подписку на крикет, которая оставила меня почти без средств»[62 - См.: Ibid. P. 281, 333, 328–329.]. Поясним, что, помимо стандартного общеобразовательного курса, который оплачивали родители, администрация школы предоставляла ученикам возможность оформлять подписки на дополнительные дисциплины. В принципе, они тоже оплачивались родителями, которые вынуждены были увеличивать карманные средства своим детям.
Учитывая, что страсть к мотовству Черчилль унаследовал от матери, взывать к ней насчет дополнительных средств было, в общем-то, бесполезно, у нее самой их не было. Разумеется, порой она помогала, но гораздо чаще отчитывала сына за чрезмерные траты. «Мое дорогое дитя, твои письма всегда содержат один и тот же рефрен: „Пожалуйста, пришли мне денег“», – журила она сына. «У тебя слишком много желаний, похоже, в отношении денег ты идеальное решето». Ругал его и отец: «Ты слишком экстравагантен. Даже если бы ты был миллионером, ты бы не смог быть более экстравагантным. Так больше продолжаться не может. Умерь свои желания и фантазии»[63 - См.: Ibid. P. 329, 282, 323.].
Однако умерять себя Уинстон и не собирался – слишком сложно это было для его натуры. И ему ничего не оставалось, как оправдываться. Он подробно перечислял, куда, на что и почему уходил каждый пенс. «Так что, chere maman[64 - Дорогая мама (фр.).], не сердись без причины». Когда Черчилль узнает, что его мать ограбили в казино Монте-Карло, он посоветует ей больше не ходить в подобные заведения. «Лучше вкладывай деньги в меня, это безопаснее»[65 - Черчилль У. С. Указ. соч. С. 29–30; Churchill W. S. The Story of the Malakand Field Force. P. 23.].
Деньги деньгами, но в первую очередь Хэрроу была школой, и основная цель пребывания в ней состояла в получении образования. Как изменился подход Черчилля к восприятию учебного процесса по сравнению с Сент-Джорджем и Брайтоном? Незначительно. Он по-прежнему отдавал предпочтение лишь тем предметам, которые ему нравились, которые его вдохновляли, изучение которых приносило ему удовольствие. В частности, за все годы учебы он так и не смог преодолеть своего негативного отношения к латинскому языку, который играл не последнюю роль в принятой в то время в Хэрроу системе обучения.
Впоследствии Черчилль изменит свое отношение к древним языкам, признаваясь, что латинский язык «выглядит и звучит выразительнее» английского. «В латинском предложении все подогнано, как в отлаженном механизме, – отмечал он. – Каждую фразу можно плотно наполнить смыслом. Это непростой труд даже для тех, кто не знал иного способа выражения, но именно через него римляне и греки легко и красиво утвердили свою посмертную славу. Они были первопроходцами в сфере идей и литературы. Открывая очевидные истины, касающиеся жизни и любви, войны, судьбы и образа жизни, они придавали им чеканную форму афоризмов и эпиграмм, получая, таким образом, на эти темы вечный патент»[66 - Hansard. Series 5. Vol. 206. Col. 1503.].
Черчилль очень точно подметил природу «вечного патента». Ни оригинальность суждений, ни глубина высказываний, ни красота формы, а именно первенство обеспечило древнегреческим и древнеримским авторам место в истории человеческой мысли. И это право первенства распространится не только на литературу и философию и не только на Древний мир. Гиппократ станет величайшим врачом, Александр Македонский – полководцем, Гомер – поэтом, Исаак Ньютон – физиком, Леонардо да Винчи – изобретателем, Моцарт – композитором. На смену им придут Авиценна, Наполеон, Данте, Эйнштейн, Ломоносов и Бетховен. Они тоже будут великими, но все же уступят пьедестал своим предшественникам, которым принадлежало право первенства. «Меня всегда поражало, каким преимуществом обладают люди, живущие в более раннем историческом периоде, – признается однажды Черчилль. – Они обладают возможностью первыми сказать правильные вещи. Снова и снова я сталкиваюсь с ситуацией, когда хочу высказать достойную мысль, и обнаруживаю лишь, что она уже была произнесена, причем задолго до меня»[67 - Черчилль У. С. Указ. соч. С. 30.].
Однако, несмотря на право первенства, уже в школьные годы Черчилль выражал сомнение в том, «что древние авторы достойны быть фундаментом нашего образования». И когда ему напомнили, что «чтение Гомера в подлиннике – наилучший отдых для мистера Гладстона», он лишь саркастически заметил: «Так ему и надо»[68 - Documents. Vol. 2. P. 835.]. Своему брату Уинстон советовал «оставить латинский итальянцам, пусть они изучают его»[69 - Цит. по: Langworth R. M. (ed.). Churchill by Himself. P. 448.].
С годами мнение Черчилля относительно древнегреческих и древнеримских авторов изменится. В 1948 году он признает, что классическая литература является «великой объединяющей силой Европы»[70 - Цит. по: Rose J. The Literary Churchill: Author, Reader, Actor. P. 20.]. Хотя, вполне возможно, что изменения в его мировоззрении не были столь существенными, и эта реплика больше принадлежит умудренному опытом государственному деятелю, мечтающему о мирном сосуществовании европейского семейства земель и народов, чем любителю искусства в целом и древней литературы в частности. По крайней мере, даже признавая за классиками важную «объединяющую» функцию, он тем не менее скептически заявлял: «Древнегреческие и латинские философы, похоже, часто находились в неведении, что их общество построено на рабстве»[71 - Churchill W. S. Painting as Pastime. P. 12.].
Когда по прошествии десятилетий Черчилль начнет оплачивать обучение уже своим детям, он будет придавать большое значение изучению иностранных языков, считая, что знание дополнительного языка является «ощутимым преимуществом». Причем это преимущество очевидно, даже если знаний иностранного языка хватает только на чтение книг. «Чтение на иностранном языке расслабляет ум, оживляя его посредством знакомства с другими мыслями и идеями, – считал политик. – Даже простая структура языка задействует соседние клетки мозга, снимая самым эффективным образом усталость. Это то же самое, как если бы музыкант, зарабатывающий на жизнь игрой на трубе, станет играть на скрипке для собственного удовольствия»[72 - См.: Documents. Vol. 11. P. 938; Churchill W. S. Op. cit. P. 12.].
Что касается конкретных языковых пристрастий, то основное внимание Черчилль уделял не мертвым, а тем языкам, которые открывают перед человеком новые горизонты, обеспечивая доступ к новому своду знаний и погружению в незнакомую культуру; тем языкам, которые способны не только расширить кругозор, но и пригодиться в повседневной жизни. При этом он был против изучения одновременно нескольких языков, полагая, что вначале необходимо овладеть в совершенстве одним, и только после этого, если будет желание, возможности и время, приступать к изучению дополнительного языка[73 - См.: Lancaster J. R. Churchill’s French // Finest Hour. № 138. P. 31.]. Сам он выбрал французский.
Французский язык был близок ему с детства. Французским в совершенстве владела леди Рандольф, прожившая в Париже шесть лет. Неоднократно во Францию приезжал и сам Уинстон для прохождения языковой практики. В Хэрроу французский ему преподавал один из лучших учителей школы Бернар Жюль Минссен (1861–1924). Черчилль продолжит совершенствовать свои знания иностранного языка и после окончания Хэрроу. В основном с помощью бесед с носителями языка, а также чтения французских классиков, например Вольтера и Монтеня, ну и конечно, исторической литературы. Во время одного из путешествий в Париж он пополнит свою библиотеку почти тремястами томами различных сочинений[74 - См.: Бедарида Ф. Черчилль. С. 37; Lancaster J. R. Op. cit. P. 31, 30; Halle K. The Irrepressible Churchill. P. 137, 138.].
Признавая огромные силы, затраченные Черчиллем на изучение французского языка, невольно возникает вопрос, насколько хорошо он смог им овладеть. Французские исследователи жизни британского политика отмечают, что, хотя ему и удалось добиться «превосходных результатов», ответ на этот вопрос неоднозначен. По словам одного из первых французских биографов Черчилля Жака Арнавона, политику была ближе письменная речь, а использование разговорного языка требовало гораздо больше усилий. Современный историк Франсуа Бедарида (1926–2001) указывает, что «возможность поговорить по-французски всегда доставляла Черчиллю удовольствие», при этом автор добавляет: «Впрочем, его собеседники не всегда разделяли с ним эту радость». Не разделял эту радость, к примеру, генерал Шарль де Голль (1890–1970), который шутя заметил, что ему пришлось даже выучить английский язык, чтобы понять французский Черчилля. Да и сам политик однажды с иронией потребовал от одного из своих коллег: «Пожалуйста, перестань переводить с моего французского на французский». А в другой раз перед выступлением на языке Вольтера, Бальзака и Гюго он предварительно предупредил публику, что речь идет о «значительном предприятии», которое проверит на прочность хорошие отношения собравшихся к Великобритании[75 - См.: Lancaster J. R. Op. cit. P. 31–33; Packwood A. A Tale of Two Statesman: Churchill and Napoleon // Finest Hour. № 157. P. 18; Documents. Vol. 2. P. 835; Ibid. Vol. 11. P. 938; Moran C. Churchill at War 1940–45. P. 275; Graebner W. Op. cit. P. 114.].
Оценивая знания Черчилля, принципиальным является не то, насколько хорошо или плохо он смог овладеть французским. Куда более важно, что он активно использовал этот язык в повседневной жизни, часто вставляя в переписку французские слова и выражения, наслаждаясь французскими классиками, распевая французские песни, а также, когда требовала ситуация, – ведя на французском переговоры на правительственном уровне и выступая перед французской аудиторией. Не менее важным является и то, что французский язык позволил ему, общепризнанному франкофилу, полнее погрузиться в великую культуру великой страны. Черчилль настоятельно будет советовать своему брату изучать французский, объясняя, что владение этим языком окажет ему «величайшую услугу в жизни». Аналогичные требования он будет предъявлять и к своим детям. «Уинстон любит Францию, словно женщину», – отмечал в своем дневнике личный врач политика. «С Францией все будет хорошо. Это благословенная земля», – скажет Черчилль в конце жизни своему другу Вальтеру Грабнеру (1909–1976)[76 - См.: Documents. Vol. 1. P. 164–165, 316–317; Bingham E., Bingham H. Schooldays. Young Winston’s Mr. Somervell // Finest Hour. № 86. P. 21; Montalbo T. Churchill: A Study in Oratory // Finest Hour. № 69. P. 11.].
Главным же лингвистическим пристрастием Черчилля был английский язык, который ему преподавал Роберт Сомервелл (1851–1933). В определенной степени именно Сомервелл подвигнул Уинстона на первые литературные опыты. Среди наиболее интересных работ будущего лауреата Нобелевской премии следует отметить эссе (май 1888 года) о Палестине времен Иоанна Крестителя. На эти же годы приходится подготовка детально проработанного эссе в стиле Джона Гилпина[77 - Гилпин, Джон – герой комической поэмы Уильяма Купера (1731–1800) «История Джона Гилпина».] о мифическом царе Египта Рампсините – одном из героев рассказов Геродота. «Никогда не мог поверить, что встречу ученика, который в четырнадцать лет будет испытывать такой пиетет перед английским языком», – не скрывая своего удивления, признавал Сомервелл. Незадолго до окончания Хэрроу, в декабре 1892 года, Черчиллем также была написана небольшая пьеса в четырех актах с интригующим названием «Беглый взгляд в будущее», посвященная школьной жизни[78 - См.: Documents. Vol. 1. P. 308–319.].
О школьной жизни Черчилль также писал в местной газете The Harrovian, но этот опыт принес ему больше проблем, чем признания. Уже в те годы Уинстон взял за практику смело высказывать свое мнение и делал это порой в ироничной, даже едкой форме. Обычно он подписывал статьи вымышленными именами – де Профундис[79 - Из глубины (лат.). Само выражение восходит к 129 псалму: De profundis clamavi ad te Domine («Из глубины взываю к Тебе, Господи»). В 1897 году, во время заключения в Редингской тюрьме, Оскар Уайльд напишет письмо-исповедь, которое также назовет De Profundis.], Юниус-младший[80 - Юниус – псевдоним, используемый неизвестным автором знаменитых писем для Public Advertiser, написанных в период с 1769 по 1772 год.], Справедливость и Правда[81 - См.: Ibid. P. 308, 309, 310, 311.]. Однако ни для кого не было секретом, кто скрывался под этими псевдонимами.
Что же критиковал Уинстон? Многое. От состояния классных помещений, где, по его мнению, либо не хватало освещения, либо гуляли сквозняки, до общей организации школьного процесса. Однажды он многозначительно процитировал небезызвестные строки Шекспира: «Прогнило что-то в Датском королевстве». Когда на одно из его критических посланий был дан аргументированный ответ объемом в двести сорок слов, он подготовил новое письмо, по косточкам разбирающее этот ответ. По объему его «ответ на ответ» был больше почти в два раза[82 - Цит. по: Manchester W. Op. cit. P. 162–163.].
По воспоминаниям очевидцев, большинство заметок Черчилля не доходило до публикации, но, будучи «чрезвычайно остроумными и великолепно написанными», они заставляли редакторов «смеяться до упада»[83 - Цит. по: Wollaston G. W. Churchill at Harrow / Churchill by his Contemporaries. P. 5.]. Те же статьи, которым посчастливилось появиться на страницах газеты, вызывали не только смех, но и раздражение, особенно у администрации школы. Однажды после публикации очередного обвинительного опуса Черчилля вызвал директор школы и достаточно строго намекнул, что у него нет желания докапываться до авторства, но если подобное повторится, то он исполнит «свой печальный долг и высечет» писавшего[84 - См.: Manchester W. Op. cit. P. 160, 161.]. До порки, к счастью, дело не дошло.
Одновременно с первыми опытами сочинительства Черчилль активно развивает свое увлечение литературой. Он становится завсегдатаем школьной библиотеки и местного книжного магазина, погружается в творчество Уильяма Теккерея, Чарльза Диккенса и Уильяма Вордсворта[85 - Ibid. P. 162.]. Со своими преподавателями он обсуждает форму изложения мыслей и литературные приемы, которые использовали Роберт Льюис Стивенсон (1850–1894), Джон Рёскин (1819–1900) и кардинал Джон Ньюман (1801–1890). «Уинстон учился образовывать себя самостоятельно, – констатирует Уильям Манчестер. – Он будет проявлять никчемность в классе и проваливаться на экзаменах, но в нужное ему время, на его условиях он станет одним из самых образованных государственных деятелей наступающего века»[86 - См.: Documents. Vol. 1. P. 166.].
Вскоре после поступления в Хэрроу Черчилль принял участие в поэтическом конкурсе, вызвавшись запомнить и процитировать наизусть тысячу строчек из «Песен Древнего мира» Томаса Бабингтона Маколея (1800–1859)[87 - Churchill R. S. Op. cit. P. 112–113.]. Он выбрал первую поэму «Гораций» со следующими бессмертными строками:
Пусть рано или нет
Любой оставит свет,
Но лучше нет конца,
Чем пасть от рук врагов,
В бою за честь отца,
За храм своих богов[88 - Перевод автора.].
Вспоминал ли Черчилль приведенные строки летом 1940 года? Трудно сказать. По словам его сына: «Вдохновляющий патриотизм этих стихов оставался с отцом все время, превратившись в главный стимул его политической деятельности»[89 - Documents. Vol. 1. P. 170.].
К конкурсу Черчилль не выучит тысячу строк, как планировал. Он выучит больше – тысячу двести! Надев «самые лучшие брюки, пиджак и жилет»[90 - См.: Fletcher G. J. Spencer Churchill (p) at Harrow School 1888–1892, Part I // Finest Hour. № 133. P. 32.], он продекламирует поэму с выражением и без единой ошибки. И одержит уверенную победу, первую в своей жизни. Отныне в школьных ведомостях рядом с его именем появится буква (p) что означало prizeman – призер[91 - Documents. Vol. 1. P. 175.].
Вдохновленный успехом, Уинстон решил участвовать в новом состязании. На этот раз ученикам предстояло «запомнить и представить фрагменты из „Венецианского купца“, „Генриха VIII“ и „Сна в летнюю ночь“»[92 - Ibid. P. 166.]. Черчилль заранее побеспокоился, попросив отца прислать ему «хороший томик Шекспира» для подготовки к конкурсу[93 - См.: Ibid. P. 175.]. Он также рассчитывал продекламировать наизусть тысячу строк.
Конкурс состоялся в конце октября 1888 года. В нем приняли участие двадцать пять учеников. Победу Черчилль не одержал, набрав сто очков[94 - Ученик, занявший первое место, набрал сто двадцать семь очков.] и заняв четвертое место[95 - Ibid. P. 173–174.]. Но он все равно был доволен результатом: «Я поражен, поскольку смог обойти двадцать ребят, которые намного старше меня»[96 - Цит. по: Rose J. Op. cit. P. 1; Documents. Vol. 1. P. 152.].
Свою роль в победе Черчилля сыграло присущее ему актерское начало и увлечение театром. Когда Уинстону было тринадцать лет, Леони Лесли, тетка по материнской линии, подарила ему игрушечный театр. На протяжении следующих четырех лет игрушечный театр станет для мальчика «великим развлечением» и «источником бесподобного наслаждения»[97 - Цит. по: Rose J. Op. cit. P. 2, 5, 7–8.]. Постановка и разыгрывание пьес было не обычным детским увлечением, исчезающим по мере взросления. Черчилль сохранит любовь к театру и в зрелые годы. С любовью к театру в его жизни сохранится и любовь к театральности, находящая проявление в желании выступать на котурнах на политической сцене либо добавлять мелодраматичность и амплификацию в собственные тексты[98 - См.: Documents. Vol. 1. P. 123, 129, 168.].
Иначе выглядело отношение Черчилля к музыке. В детстве он имел несколько пересечений с этим видом искусства: желание научиться играть на виолончели, участие в оперетте и успешное пение в хоре[99 - Ibid. Vol. 13. P. 834.]. Хотя по прошествии пятидесяти лет об этом он отзовется с иронией: «Мне нравился большой барабан, а вместо него мне дали треугольники». «Что бы мне действительно хотелось, так это стоять за пультом дирижера», – говорил политик. Однако, понимая подспудно всю сложность этой работы, он признавался, что «готов оставить это поле деятельности сэру Бичему[100 - Бичем, Томас (1879–1961) – выдающийся английский дирижер.]»[101 - См.: Singer B. Churchill Style. P. 119.].
В 1912 году Черчилль приобретет пианино знаменитой фирмы Steinway. Трудно сказать, чем он руководствовался, делая подобную покупку, но музыкальный инструмент у него не задержался. Он вернул его обратно в магазин в следующем месяце. Еще через пятнадцать лет Черчилль повторит попытку, став обладателем пианолы. Результат был аналогичен: инструмент вернулся в Harrods[102 - Черчилль У. С. Указ. соч. С. 124.].
Во всем огромном литературном наследии Черчилля есть лишь один абзац, посвященный музыке: «Из всех войн, где я участвовал, из каждого решающего эпизода моей жизни я вынес мелодии. Однажды, когда мой корабль окончательно бросит якорь в родной гавани, я соберу их в граммофонных записях; сяду в кресло, закурю сигару, и нахлынут стертые временем картины и лица, настроения и переживания; и засветится тусклый, но неподдельный огонек былого»[103 - См.: Browne A. M. The Long Sunset. P. 217.]. Любимыми произведениями политика были комические оперы либреттиста Уильяма Швенка Гилберта (1836–1911) и композитора Артура Сеймура Салливана (1842–1900), а также марши, военные и школьные песни. Из классики он отдавал предпочтение Брамсу, Моцарту и Бетховену[104 - Documents. Vol. 13. P. 834.].
Политик также признавал общественное значение музыки, замечая, что без нее невозможно представить «церковь, кино, театр, политическое собрание, футбол, морской курорт, отдых в круизе, забастовку, революцию и, конечно, войну»[105 - Цит. по: Fletcher G. J. Op. cit. P. 33; Documents. Vol. 12. P. 670.]. Это высказывание наглядно демонстрирует, что в основном он отводил музыке общественную роль, оставляя за пределами внимания духовную и эстетическую природу этого вида искусства, прекрасно выраженную в емком афоризме Фридриха Ницше: «Без музыки жизнь была бы ошибкой».
Вернемся, однако, к учебе в Хэрроу. Одновременно с литературой, театром и музыкой именно здесь Черчилль распробовал «вкус истории» – увлечение, которое стало одним из самых «ценных и приятных» составляющих учебного процесса[106 - Ibid. P. 655–656.]. Существенную роль в приобщении к истории сыграл преподаватель Луис Мартин Мориарти (1855–1930). Под его началом Черчилль подготовил основательный доклад в тридцать тысяч слов, описывающий все военные кампании его предка, генерал-капитана Джона Мальборо. Спустя несколько десятилетий, взявшись за написание многотомной биографии полководца, политик вспомнит об этом документе. Он будет приятно удивлен глубиной и точностью выполненной работы, признав, что в стенах школы его «хорошо обучили»[107 - См.: Мартин Р. Указ. соч. С. 280.].
В Хэрроу Черчилля ждали не только первые академические успехи. Одновременно с интеллектуальным развитием администрация школы придавала большое значение физической форме своих подопечных. Занятия спортом и упражнения на открытом воздухе занимали не последнее место в учебном процессе и активно приветствовались. В том числе по этой причине, получив в мае 1889 года от своего отца деньги на карманные расходы, Уинстон потратил их на приобретение велосипеда. Двухколесное транспортное средство как раз стало завоевать популярность в старой и доброй викторианской Англии. «Еще нет и десяти, а Парк-роуд уже полна велосипедистов», – удивлялись очевидцы[108 - Documents. Vol. 1. P. 183.]. Уинстон тоже не отставал. «В субботу я проехал на велосипеде восемь миль», – с гордостью сообщит он отцу[109 - Ibid. P. 185.].
