Русланиада

– А куда мы бежим? – вдруг спрашивает животное низким звериным голосом.

Я теряю дар речи. Животные не умеют разговаривать. Мои руки опускаются. Теперь я смотрю на него во все глаза. А оно смотрит на меня и вслед сёстрам.

Лес заканчивается, я чувствую Солнце, но она вдруг снова скрывается. Сбитая с толку, я оборачиваюсь – горы. Растянулись от края до края. Единственный путь – вверх. Бегите, сёстры! Ну же!

Бежать вверх по камню тяжело и больно. Животное отстанет. Сёстры так устали. Я уже слышу, как нестройно они дышат, и я отчаянно боюсь за них. Скошенный склон переходит в каменную площадку, сёстры без промедления спешат на другую сторону. Спускаться тоже тяжело. Камни острые…

Одна из сестёр вдруг вскрикивает. Моё сердце с болью бьётся в груди. Животное рывком бросается вперёд и подхватывает её, прежде чем она успевает упасть, неловко ступив на груду камней. Но они пришли в движение и с грохотом несутся вниз. О мои сёстры! Валуны скачут, сталкиваются, раскалываются с тяжёлым стуком! И шум поднимается, поднимается грохот, камни собираются лавиной, гора словно решила отряхнуться, как вылезший из грязной лужи волк.

…Животное подхватывает ещё одну сестру и ещё, и я в беспамятстве уже не отталкиваюсь, а наоборот держусь за его крепкую шею, боясь свалиться под камни… Сестрёнки взвизгивают.

– Бегите! – хрипло выдыхает зверь. Они пугаются его крика, а миг спустя пугаются ещё более, разобрав в животном рычании слова…

Зверь подхватывает сестрёнку, вздёргивает вверх от большого угловато скачущего валуна. Оно фыркает что-то резко. Проносится вниз, опережая камни, и вдруг сгружает нас у подножья.

Мы стоим потрясённые – ни мысли, ни сердца нет понять, что погибель отпустила нас…

– Бегите! – грубо кричит оно, опаляя нас взглядом, а само уже бежит навстречу камням. Камни взмётываются, некоторые на высоту пояса, а некоторые способны и в грудь ударить и в лицо.

Мы отмираем, отбегаем, но, как завороженные, оборачиваемся с пятидесяти шагов. Камням задора движения не хватает преследовать нас дальше. Мы стоим бледные. Бежать бы надо. Стоим. Едва сёстры уберегутся, не надо на это смотреть. Стоим и смотрим.

Зверь подхватывает пять сестёр, что вытянулись в беге по склону в последках, взвизгивая от ужаса и закрывая ладонями виски и глаза. Каменная крошка бьёт их, взметаясь при столкновении крупных валунов, сыпет как попало, по голове, рукам, ногам. Зверь подхватывает шестую и так бежит вперёд камней к подножью.

– Сёстры! – кричу я, подзывая.

Они ни живы, ни мертвы, бледны как покойницы. Подёргиваясь на ходу, торопятся к нам.

Зверь бежит вверх по склону, отталкивает на ходу разогнавшиеся валуны, не хватает сестёр, отскакивает с их пути, выпрямляется в немалый рост, простирает руки и останавливается, задерживая своим телом камни…

Повсюду камни. Оно сидит на холодной земле, не дошло до зелёной травки, растущей в тридцати шагах. Его морда опущена к груди, оно выравнивает дыхание. Нам бы бежать, но даже самая осторожная из нас стоит на месте и смотрит на следы ударов на груди и руках животного. Нам бы убежать. Мы подходим ближе.

Уж Солнце встала над макушками. Мы всё ходили и смотрели, и смотрели на него. Оно похоже и непохоже на животное. Такое же огромное, широкие плечи и узкие бёдра, толстая шея, щетинистая морда. Мех на голове светлый, глаза голубые. Да, глаза красивые, мы заметили и непредвзято признали, но в целом оно такое же нескладное и негармоничное, как и остальные животные его породы. Но оно сидело на земле, тихо и не бросалось ни на одну из нас. Разум подсказывал, сидит, оттого что ранено. Пока приглядывались, потёки синяков стали казаться не такими уж страшными, а потом и пропали. Всем девушкам известно, животные жутко живучие, недаром говорят, заживает, как на животном. Я и не думала, что в самом деле настолько быстро.

А мы ходили, рассматривая его со всех сторон, подходя всё ближе. От его запаха не хотелось заткнуть нос и грязным оно не было. Так странно. Точно были синяки и ссадины, и вот точно их нет. Мы были одно целое и смотрели на него десятками глаз. Мы видели всё – худые жилистые лапы, короткую щетину, крепкие кости, натягивающие шкуру, валики мышц, расходящиеся веером на макушке светлые волосы. Нижние лапы были плотно закрыты чем-то до самого низа, что-то было и на стопах.

Оно приопустило голову, покорно и кротко. Мы перестали бояться.

Я. Солнце дарит нам своё тепло и заботу. Она подарила нам любовь птиц и ветра, луговых трав и лесов, а теперь она усмирила и опаснейшего из врагов. Я протягиваю руку и прикасаюсь к его плечу, и оно принимает моё прикосновение не как зверь, не хватает за руку, причиняя боль, а лишь поворачивается и смотрит будто с вопросом в глазах.

– Чем ты живёшь? – с любопытством спрашивают сёстры, собравшись теперь плотным кружком.

– Я помогаю, кому нужно, – отвечает оно, переводя взгляд с одного лица на другое.

– Ты – животное, и ты лжёшь, – строго сказала сестра, прямо глядя в его глаза.

– Ты меня впервые видишь. Всё, что я сделал, так это выручил твоих сестёр. Могла бы быть и повежливей, – оно медленно и отрывисто бросало слова, словно бы животная ярость вновь брала над ним верх. Мы отступили на шаг, чувствуя угрозу, но не убегали.

Оно не вскочило и не набросилось на сестёр, что в конечном итоге заставило нас испытывать чувство вины, словно мы задели его чувства, словно у животных есть чувства, словно им может причинить боль что-то, кроме грубой силы. Нам померещилась грусть на его морде. Рот из улыбкоподобной дуги вытянулся в понурую полоску. Глаза опасно мерцали.

Лес смыкался тёмным сводом в десятке шагов от полянки, храня холод и сырость даже в жаркий день. Солнечный свет не заходил за горы, оставив нас в тени и растерянности. Мы передёргивали плечиками, с тревогой поглядывая по сторонам, но было ещё и оно – удивительное животное.

– Мне не нравится здесь, – сказав это, оно обернулось на лес, зябко потерев плечи. Непонятно, что оно могло увидеть – сёстры так плотно окружали его; но сонм был того же мнения. Мы хотели на солнечную сторону. Но вдруг одна из сестёр вырвалась из сонма:

– Почему бы тебе не вернуться в свою стаю?

Что-то в этой идее ему не нравилось. Он прошёлся пристальным взглядом по её лицу, будто раздумывая, не обидеться ли снова.

– У меня нет стаи. Я один.

На этом слове сонм обрушился. Мысли сестёр сбились, в них не было единства. Мы не знали, что делать. Бег всегда спасал нас, в любой опасности, когда бы нам не угрожала беда, мы бежали. Но мы устали, наши сердца надсадно бились от пережитого ужаса, а животное показало уже, что не хуже любой из нас может выносить долгий и быстрый бег. Никому раньше не удавалось с нами сравниться.

Сестра шепчет, повернувшись, что оно опасно, и мы должны придумать, как спастись. Другая говорит, что оно хорошо себя ведёт, и мы могли бы узнать его поближе. Самая младшая из нас запрыгала на тонких ножках, настаивая на том, чтобы оно осталось с нами. Я смутно вспоминаю, что оно подхватило её, когда она вот-вот должна была сорваться со склона и исковеркано рухнуть в груде камней у подножия. Мне хотелось и не хотелось, чтобы оно было с нами. Оно причинило мне боль, схватив на бегу, но теперь я не думала, что оно хотело зла, возможно лишь не знало своей силы. Я стояла за его спиной. Я снова коснулась его плеча.

– Давайте вернёмся, – попросила я, и глаза мои скользнули в сторону гор, откуда отсвечивали сияющие лучи.

– Хорошо, – сказала сестра. – Но если ты не сможешь держаться наравне с нами, мы не станем ждать.

Оно опустило голову вниз и снова посмотрело наверх.

«Что это значит?», подумала я. Не имело значения – сёстры решили. Поняло оно или нет, приняло ли наше условие – неважно. Бежим.

Мы сорвались с места. Оно легко подскочило на ноги, возвышаясь над любой из нас, и побежало, бесшумно отталкиваясь от земли.

Тревога вернулась. Если животные научились двигаться так бесшумно – участь наша незавидна. Но и появилась и робкая надежда. Если животные смогли побороть свою жажду крови и необузданный голод, научились сдерживать свою силу и говорить, возможно нас ждут лучшие времена.

Мы были слишком встревожены, чтобы восстанавливать сонм, бежали, думая порознь. Животное двигалось в середине, поглядывая по сторонам, без труда держалось наравне. Медленный подъём, короткая пробежка по площадке и осторожный неторопливый спуск – никто ведь не хочет, чтобы неприятность повторилась.

Под солнечным светом проходят досадные мысли и печаль. Тот, кто казался мне несущимся по пятам кровожадным убийцей, озарённый небесным светом предстал прекрасным, как освещённый горный ручей, его спина атласно блестела, натянутые мышцы подобно водным потокам ходили под шкурой. Оно могло бы быть чужим среди нас, но не было.

Мы. Найдём поляну, нужно отдохнуть. Бежим, сёстры!

У вас нет дома?

Сонм развалился, едва собравшись. Земля зашаталась, уходя из-под ног.

– Что?!! Что это?!! – вскричали мы.

Посторонний голос проник в сонм. Мы задыхались, словно весь воздух вылетел из груди, головы тяжело кружились. Обессиленные, мы опустились на землю.

Мы сёстры. Нам доступно думать как одно, думать в унисон, одним сонмом. Нас могут окружать животные, им не подслушать наших мыслей, когда придёт беда, мы протянем друг другу невидимые руки помощи, вернём надежду и веру, согреем любовью: «Всё будет хорошо, сестрёнка», – подумаем мы: «только беги, не отставай». И теперь в наше единое и сокровенное проник посторонний.

Рядом был лишь один, кто мог – оно.

– Сестра? – не веря самим себе, спрашивали мы, робко пересаживаясь ближе к нему по ярко-зелёной траве луга.

Оно опустилось на колени, принимая наши протянутые руки, тоже удивлённое.

– Хотя бы брат, – смущённо проговорило оно.

– Что такое «брат»? – спросила одна из нас, я не видела, какая. Моё внимание было поглощено им, его чудесными голубыми глазами.

Он объяснил про брата. Я не поняла. Но будем звать его, как он хочет.

Солнце! Ты стоишь над головой, не позволяя теням преследовать нас. В низине пробегает задорный ручей – мы лежим на возвышенности, утопая в высоких травах с жёлтыми и голубыми метёлками на худеньких шеях-стебельках. Мы дышим прохладой ручья, жаром обласканной солнцем земли. Брат лежит рядом и жуёт кончик сорванной травинки. Младшие сёстры смеются от счастья. Нам так хорошо, как не было много дней. Давно ощущение угрозы не покидало нас, за каждым кустом, каждым толстым стволом в темноте нам мерещились недобрые звериные глаза. Иногда опасения оправдывались, и мы не могли чувствовать себя в безопасности, где бы ни были.

Брат спрашивал, что тревожит нас. Мы не сказали. День был слишком хорош, чтобы отравлять его рассказами о животных. Он замолчал, погрузившись в задумчивость.

Лежать было так хорошо. По ногам будто бы пробегали волны, усталость медленно уходила, по капле впитываясь в землю, а земля в свою очередь выдыхала в небеса волны зноя, отчего голубизна наверху струилась и рябила.

Потом брат ушёл. Мы не хотели отпускать. Одному опасно, в лесу живут дикие звери. Да и что это за мысль, бродить в одиночестве, как распоследняя бессемейная тварь? Но он убедил нас, что вернётся.

Мы сидели на земле, с тоской глядя ему вслед, как если бы животное разорвало наши узы и отобрало у нас сестру, а мы смотрели бы издали, как оно сокрушает её тело и душу. Животного не было, зато боль была. Он пришёл нежеланным чужаком, а уходил любимым братом.

Справившись со слезами, мы вдруг поняли, что оказались привязаны к одному месту, и если беда придёт раньше брата, мы либо побежим и потеряем его, либо погибнем.

Тоска мучила нас. Мы собирали ягоды боярышника и ранетки, сладкие коренья и сочные листья, ели без охоты. Каждый поворот головы туда, где исчезла из вида его спина, выдавал о чём были все мысли. Мы затаились в траве, словно детёныши, дожидающиеся мать. Наша мать, тем временем, царила над землёй с неба, как всегда днём, но сегодня нас это не утешало. Мы ушли далеко от привычных мест. Усталость не прошла до конца, столько всего случилось с утра, что невольно наворачивались слёзы на глаза.

Раздались первые всхлипывания. Мы попытались укрыться в сонме, и скоро все плакали, долго, до опустошения, пока не уснули там же, в траве.

Когда мы проснулись от тяжёлого знойного сна, поляна была пуста, к счастью и к великой досаде. Сестрички вглядывались вдаль, но его не видели. Вдруг ночь застанет его одного в лесу? Вдруг животное нападёт исподтишка? Хотя это были глупости – наш брат сильный и быстрый, как ветер, и прекрасный, как солнечный день. Солнце уже перешло на другую половину неба, предвестие сумерек.

Вдруг он не успеет? Холод пробегал по моей коже несмотря на сухую жару. Лучи укорачивались, и серый беспрепятственно вмешивался в прозрачную голубизну, наводняя её, как грязь, свалившаяся безобразным комком в родниковую воду. Грязи становилось всё больше и меньше надежды. Она была крошечной, мы не издавали ни звука, боясь спугнуть её. Уход Солнца нёс печаль, удесятерённую против обычной. Полукруг над верхушками деревьев выпустил последний синий лепесток перед тем, как ускользнуть.

Он. Я вскрикнула. Крошечная полоса силуэта на фоне багряного всполоха бешеным вихрем, вырастая в размерах в десятки, сотни раз, прорезая воздух, пронеслась, падая на колени около меня.

Он крутил головой, готовый наброситься на кого угодно.

– Ты… здесь? – с запинкой выдохнула я, боясь поверить своему счастью, протягивая руки, чтобы обнять его.

Он прижал меня к груди. Он был горячий и пыльный, я чувствовала тела сестёр, обвешавших нас со всех сторон, их дыхание и тёплые слёзы. Счастье вернулось.

Мы потянули его в низину, к ручью. Мы смыли пыль и жар с его лица и плеч. Нам было хорошо, мы запели, отгоняя ночную тьму:

Солнце, мать родная наша,

Сделай нас белей и краше

Мы зачёрпывали тёплую воду, поливая его широкую спину. Дослушав до конца первый куплет, он мягко высвободился и по поясницу скрылся в воде, выныривая вместе с целым каскадом, струящимся по груди и горлу, срываясь полноводными потоками с мокрых волос, подбородка и носа.

Пусть пугает тьма прекрасных,

Не учи покорно жить,

Не толкай в объятья павших,

Не спускай проклятья им.

Пусть живут девицы в поле,

На поляне у реки,

Ищут дом себе на воле от весны и до зимы.

– Что это? – спросил он, ладонью смахивая струи с лица.

– Наша песня, – его вопрос рассмешил нас.

– Откуда она?

– Что значит откуда? – улыбались сёстры. – Мы родились с ней.

Темнота проглотила лес и поляну и наполнилась ночными тусклыми звуками. Птицы не пели, лишь шелестел сонный ветерок и журчала вода в ручье.

Мы собрались рядом с братом.

– Ты боишься темноты? – робко прошептала младшая сестра.

Он не ответил, вновь о чём-то напряжённо раздумывая. Я не видела, но знала потому, как он замер без движения, сомкнув вокруг нас объятия.

Он сидит на лугу, когда мы просыпаемся, смотрит на золотой круг солнца, касающийся распушенных верхушек трав. Луг пахнет сладко. Нет вокруг ярких кричащих цветков с большими лепестками по кругу, богатых красками соцветий, ярких, кричащих о красоте бутонов, только крошечные, в пять раз меньше ногтя сиреневые шишечки и лёгкие, как крыло бабочки белые цветочки в большом полотне сочных зелёных трав. Я наблюдаю из-под прикрытых век. Сёстры лежат рядом, только брат сидит, сложив руки на коленях, смотрит прямо на мать, на солнце. Она по-утреннему умытая, свежая.

Включаемся в сонм. Всем хорошо. Спокойно. Вставать не хочется. Продолжаем нежиться в травах. Брат с нами. Он не растворяется в сонме полностью. Мы не переживаем – он особенный. В сонме он… пожалуй… какой? Он самый сильный. Сильнее животных. Несколько сестёр оглаживают его легонько пальцами по одежде. Ткань толстая, плотная, он скорее видит, чем чувствует ласку. Одна из сестрёнок приподнимается. Её волосы красиво блестят под солнцем, словно горячий мёд льётся. Мы чувствуем её чувства. Они незнакомые, тёплые. Брат отвлекается от солнца-матушки, сестрёнка садится к нему на лежащее колено, кладёт ладони на плечи. Улыбается, глядя на него, проводит по сходящим на лоб волосам, возвращает ладонь на плечо.

…Какое-то незнакомое чувство. Множество чувств, соединённых в одно. Обычно так бывает, когда убегаешь от животных – страх, ненависть, отвращение, любовь к сёстрам, отчаяние – всё сразу. Сердце так и колотится. Сейчас – ни одного из тех, даже острой любви к сёстрам нет, но всё равно – приятно и хорошо. Толика, чуточка волнения.

Сестрёнка касается губами шеи брата.

…очень хорошо. Даже захотелось подняться из травы. Не встаю в рост, пододвигаюсь к брату. Наверное, если положить руку под край его короткого верхнего платья, тоже будет хорошо. Сестрёнка продолжает прижимать губы к шее брата, подбородку, сонм наполняется ярким теплом. Я просовываю руку под ткань – под пальцами гладко, тепло, твёрдо. Сонм вздыхает – жарко вдруг стало.

Брат ссаживает сестрёнку с колена, разрушает сонм.

– Зачем ты?.. – недовольно спрашивает сестрёнка. Я тоже не понимаю, тоже недовольна. Хорошо, что сонм развалился, а то бы раздавило общим недовольством… Трудно опомниться от тепла, даже глаза нечётко видят.

А вдруг нападение? Туман вмиг выветривается. В тревоге смотрю на брата. Он продолжает сидеть.

Сестрёнка вновь придвигается к нему, тянет руки к плечам. Он опускает её руки своими. Не понимаю. Он не даёт сонму собраться, не даёт.

– Что с тобой, брат? На твоём лице беспокойство, но ты не даёшь его почувствовать…

– Почему вы не разговариваете с ними?

– С кем? – удивляемся мы.

– С другими, – он поводит плечом.

– С кем нам говорить? – улыбаемся мы. – Только мы здесь, только сёстры.

– Ну а как же жемыжи?

– Что?

– Жемжжины.

– Что?

Он махнул рукой. Ничего не понятно.

– Как вы зовёте тех, кто гнался за нами? Когда мы встретились?

Мы онемели.

– Мы зовём их животными, – твёрдо сказала смелая сестра. – Они выслеживают нас, бросаются исподтишка, убивают. Они хуже всех зверей – лишают жизни не ради еды, а лишь из кровожадности.

– Вы видели? – спросил брат.

– Да, – сестра полыхнула глазами. – Мы видели, как у сестёр шла кровь, их глаза были открыты, но больше не видели. Они кричали и погибали.

Мы тяжело дышали, все как одна, без сонма.

– Сколько их погибло? – спросил брат.

– С начала года солнце миловала.

На его лице отразилась глубокая задумчивость.

Мы посидели немного, а потом он повёл нас туда, где должно было быть хорошее место. Две скалы стояли, прижавшись друг к другу в вечных и прочных объятиях. Из тесной расщелины дугой била белая струя водопада, оканчиваясь небольшим озером у скальих ног. Тут было сыро, но неплохо. Брат собрал укрытия из плотных хвойных лап, насыпал полы сухими иголками. У входа выложил круг камнями, дважды ширкнул руками, и на собранную сушь соскользнул подвижный кусочек солнца.

– Солнце! – воскликнули мы. – Солнце! – Мы заплясали по кругу. – Солнце! Солнце!

Мы протянули руки.

– Нет! – крикнул брат. Мы замерли. Он поднёс ладонь сверху, над рыже-красным хохолком. – Горячо.

Мы попробовали по очереди. Горячо. Ничего горячее в жизни не чувствовала. Так горячо, что больно. Сёстры потирали укушенные ладошки.

– Это огонь, – сказал брат.

– Маленькое солнце, – заметила младшая сестрёнка.

– Совсем крошечное, – подумав допустил брат. – Его звери боятся. С ним вам будет тепло и спокойно.

Мы с сёстрами переглянулись.

– Куда ты?

Руки одна за другой уцепились за него, удерживая на месте.

– Я должен.

Пальцы сжимаются сильнее, добела. Он привлекает нас под сложенный углом навес, а только потом говорит:

– Ложитесь и спите спокойно. Я оставляю вас не во тьме, а с огнём. Помните только, что он кусач и прожорлив. Он любит сухие ветки и шишки. Без них он пропадёт, но много давать нельзя. Иначе он вырастет и станет пожирать всё без разбора… не подведите меня, проследите… и не спалите тут всё.

Он поцеловал нас всех в лоб сухими губами и всё же ушёл в темноту. Нехорошо это. Не должен он уходить. Среди нас его место, не в холодной тьме.

Мы старались следить за огнём, но к исходу ночи задремали. Проснулись к рассвету. Рядом шумела вода. Зря он привёл нас сюда. Не услышать, если кто подкрадётся. Я выбралась из убежища.

Огонь у входа стал маленький. Нагнулась подкинуть шишек. Они оказались влажными.

– Ничего.

Я вздрогнула и выпрямилась.

– Дождь прошёл, – брат стоял рядом. – Пусть гаснет. Солнце встаёт.

Я потянулась обнять его. Он был чуть влажен. Я сжала объятия плотнее, согреть его. Он высвободился, полез под навес. Действительно, там теплее, там все сёстры, тёплые и мягкие со сна. Но вместо того, чтобы лечь, он потянул не проснувшуюся толком сестрицу, нашу самую смелую. Она хлопала глазами. Брат склонился к озеру, зачерпнул пригоршню. Сестрица умылась сидя на подставленном колене.

Я бы тоже хотела, но он не считал нужным меня будить. Я успела проснуться. А остальные сегодня что-то расспались. Уж рассвет забрезжился, всё лежат, закинув друг на друга руки, причмокивают во сне.

Сестра окончательно проснулась, но не торопилась подниматься с надёжного колена.

– Почему вы не пытались говорить с жемжинами?

– С кем? – переспросила сестрица.

Брат вздохнул.

– С животными.

Мы с сестрой удивлённо помолчали.

– Не понимаю, – произнесла сестра. – Они – животные. Твари неразумеющие. Как говорить с ними?

– Пойдём попробуем, – он взял сестру за руку, а она отпрянула и свалилась с его колена.

– Ты что?!

Он замер, так и не поднявшись с колен, одной ногой упираясь, чтобы встать, другую неудобно держа на земле.

– Ты веришь мне? – испытующе спросил он, обращаясь только к сестре. Он не дозволял ей звать сонм, сестрицы продолжали спать. – Веришь?

Она поднялась с земли бледная, резко вздохнула.

– Да, – хрипло слетело с её губ.

Он взял её за руку и повёл по поляне в сторону пролеска, за которым стлалась ещё одна поляна, а потом уже дикий тёмный лес. Мы боялись леса. В нём крылась опасность. На равнине далеко видно. Но брат переубедил нас, сказав, что на равнине далеко видно не одним нам.

Брат шёл впереди, держа сестру за руку, их шаги чуть шелестели в порыжелой высокой траве.

Мне не говорили идти следом. Но и не говорили не идти. Я пошла, не решаясь присоединиться, чуть в отдалении.

Миновали редкий, насквозь просматриваемый пролесок. Поляна шла широко, тёмный бор поднимался стеной в четырёх сотнях шагов. Из глади многоцветной поляны в редких рыжих пятнах сухостоя в некоторых местах торчали одинокие деревья. У одного, почти у леса, стояло на дыбах большое лохматое животное. И брат вёл к дереву сестру, и сестра шла ни жива, ни мертва.

Я упала в траву, прячась. Брат не дозволял сонм. Иначе бы сёстры уже метались в диком ужасе.

Я заметила запоздало, что животное крепко привязано к стволу верёвкой. Кроме как брату привязать некому. Великая в нём сила. Зачем он повёл сестру? Показать, что животных можно не бояться, когда он рядом? Но их много, брат один. Всё равно страшно.

Между моими родными и зверем осталось чуть более вытянутой руки. Я лежала вдали, но слышала хрипы буйно дёргающегося зверя. Он бился на верёвке, но она была крепка, и ствол молод и надёжен. Из-под косм блестели звериные глаза. Оно шумно дышало, сглатывало слюни.

Брат сказал что-то непонятное. Зверь глянул на него, будто разумел. Брат стал трогать его за передние лапы, за морду, приподнял пасть, заставил показать зубы. У зверя были клыки, не слишком большие и не много. Но мы и так знали, что не зубами они нас убивали.

Кажется, брату надоело. Он предложил сестре потрогать животное и что-то добавил невнятное, отчего зверь оживился и тяжело задышал, сглатывая. Сестра отказалась.

– Что тебя не устраивает? – спросил брат, кладя руку на шею зверю.

Сестра фыркнула. Всего не перечислить. И не о чем здесь говорить.

– Это животное! Я не понимаю, чего ты хочешь, брат!

– Сделать вашу жизнь лучше.

– Нам не нужен никто, кроме тебя, – ласково заговорила сестра, стараясь не глядеть на зверя.

– Я не точно сказал, – сдавленно выдохнул он. – Я хочу, чтобы вы жили. Много лет. Чтобы не умерли осенью.

– Я не понимаю.

Сестрица покачала головой. Я тоже не поняла.

– Просто послушай, – он закрыл глаза и потёр переносицу. – Этот… это животное хорошо поддаётся дрессировке…

– Что такое «дрессировка»?

– Это… способ сделать какое-нибудь животное полезным в хозяйстве.

– Что такое «хозяйство»?

Он снова закрыл глаза.

– Скажи мне, – подумав, начал он, – ты была бы рада, если бы можно было отучить их, – он кивнул на тушу на дыбах, – нападать на вас?