Ник и Ясмина

Ник

Абсолютно лысый мужчина средних лет с непропорционально большими ушами сидит напротив меня в удобном кожаном кресле. В то время как я вынужден мучиться на неудобной кушетке. Он предлагает прилечь, если так мне будет проще изливать наружу мысли и чувства. Но проблема в том, что ни в лежачем, ни в сидячем, ни в стоячем, ни в каком-либо другом положении желание говорить не появляется.

Его, моего психотерапевта, зовут Антон Владимирович. Он уже полчаса рассказывает о пользе таких встреч и о том, что совсем скоро я смогу полностью уйти от медикаментозной терапии, если прогресс станет внушительным, и длительное время не будет регрессий.

– Под регрессией вы понимаете мой новый нервный срыв?

– Да, именно это я и имею в виду. Мне приятно, что вы меня так внимательно слушаете, – отвечает Антон с совершенно непроницаемым лицом.

– Судя по вашему хладнокровию, вы достаточно насмотрелись на таких, как я.

– Допустим. – Он даже не моргает.

– И чем обычно все заканчивается?

– Все люди заканчивают одинаково, Никита.

– Не называйте меня так, – я непроизвольно морщусь, – просто Ник.

– Хорошо, Ник, тогда я просто Антон и предлагаю перейти на «ты».

– Понял, это такой прием. Сейчас по записанному в вашем блокноте плану мы проходим стадию сближения.

– Правильно. А что, по-твоему, будет дальше?

– Дальше я рассказываю о том, что чувствовал на протяжении долгих месяцев перед попаданием в больницу. Вы в ответ качаете головой, говорите мне несколько приятных и мотивационных слов. Я искренне благодарю вас за помощь, мы обнимаемся и расходимся по домам.

– А затем все повторяется, тебе становится хуже и случается что-то похуже потери сознания. – Он произносит это настолько холодно и отстраненно, что мне хочется чем-то укрыться от его стального взгляда.

– А вам можно так говорить? Я же вроде как нестабилен и все такое.

– Достаточно стабильный, чтобы поговорить со мной начистоту.

– Ага, как же. – Я фыркаю и отворачиваюсь, только бы не смотреть на его самоуверенную рожу.

– Думаю, ты и сам не понимаешь, что с тобой происходило и происходит по сей день. Ты умный парень, Ник. Если бы мог, ты бы решил эту проблему самостоятельно. И я уверен, что ты точно не стал бы доводить себя до такого состояния. – Антон поджимает губы. – Но мы оба видим: что-то пошло не так, и ты не смог с этим справиться. Думаю, все еще не можешь.

Я молчу, у меня не находится ни единой колкости, ничего из того, чем можно парировать. Все-таки существуют фразы, окончательно вбивающие гвозди в крышку приоткрытого гроба. Он отправляет меня в нокаут, и я вполне согласен с собственным поражением. Я потерял абсолютно все, не за что больше бороться. Единственное занятие, которое приносило радость, привело меня сюда. И ничего другого, ради чего стоило бы извиваться и сбивать руки в кровь, в моей жизни нет. Пусть меня закроют крышкой, я готов безропотно лежать здесь и дальше.

– Не хочешь рассказать, о чем ты сейчас задумался? – тихо интересуется Антон, вырывая меня из забвения, в котором я мысленно лежу глубоко под землей в деревянном гробу.

«Будь честным!» – неожиданно всплывает в моей голове. Лунара так отчаянно просила меня открыться врачу. Я судорожно сглатываю образовавшийся в горле комок и тяжело вздыхаю. Так и быть, Лу, твоя взяла.

– Думаю о том, что мое любимое хобби перестало приносить мне радость. Может, расскажешь, как так вышло? Потому что лично я ни хрена не понимаю.

– Видишь ли, твое увлечение здесь ни при чем. – Его уверенный тон меня раздражает, но любопытно узнать, что он скажет дальше. – Проблема в твоей самоидентификации.

– В моей чем? – Я делаю вид, что понятия не имею, о чем он толкует, но Антон выгибает дугой бровь и предпочитает оставить мой вопрос без ответа.

– Творчество, Ник. Оно играет важную роль в осмыслении и определении личности. Знаешь ли ты, что человек считается человеком, когда осознает свою идентичность в различных сферах?

– Я думал, что человек считается человеком, если родился человеком, а не собакой или голубем. – Мне кажется, что он вот-вот хлопнет себя ладонью по лицу и закатит глаза, но Антон хорошо держится.

– Лишь с биологической точки зрения, – спокойно парирует он.

– Какое все это имеет отношение ко мне? Творческим я никогда не был.

– Но твой канал…

Я резко его прерываю.

– Моего канала больше нет.

– И все же, – не унимается надоедливый психотерапевт, – ты долгое время отдавал себя этому увлечению. В какой-то момент оно стало своего рода работой, не так ли?

– Это стало петлей на моей шее, которую хотелось сбросить. Что я, собственно, и сделал.

– Да, хорошо, наверное, было освободиться от такой ответственности.

– Ага, – киваю я, надеясь, что мы вот-вот закроем эту тему, но он неожиданно продолжает.

– Но что произошло, когда ты избавился от этой петли? – Он словно подводит меня к какому-то страшному осознанию, и мне определенно не хочется продолжать наш разговор.

– Давайте заканчивать. – Я спрыгиваю с кушетки и спешно направляюсь в сторону двери. Мне думается, что Антон сейчас подскочит к двери и преградит мне путь, но он остается на месте и кажется совершенно равнодушным.

А потом он произносит то, в чем я все это время боялся признаться. Спокойно, без всякого надрыва, лишь несколько слов, но этого хватает, чтобы я рухнул на колени прямо на пороге его кабинета.

Раз и ты стал никем.

Как же он чертовски прав. В тот вечер, когда мне пришла «гениальная» идея удалить YouTube канал, который приносит одну только боль, я надеялся получить освобождение, почувствовать легкость дыхания. Но вместо этого появилась незнакомая прежде потерянность. Внутри стало так пусто, будто душа навсегда покинула тело. Было не за что ухватиться, невесомый мир ускользал сквозь пальцы, воздух стал чем-то чужеродным и представляющим опасность. Я не мог сделать вдох, грудь сдавило мощной волной паники, а в висках стучало так, что хотелось биться головой об стены, только бы это прекратить. Никогда не думал, что приду к такому. Но я, обливаясь потом и слезами, приблизился к окну. Мне так хотелось сделать хотя бы один вдох, даже если он станет последним. Но я не успел ничего предпринять, потому что внезапно потерял сознание и очнулся уже в больнице.

Ясмина

Она никогда не устраивает сцен при Саве. Каждый раз, когда я сталкиваюсь с ее неприглядной жестокой стороной, никого не оказывается рядом, чтобы прийти мне на помощь. Но иногда кажется, что будь на моей стороне сотня или даже тысяча человек, ничего не изменится. Никто не запретит ей говорить, и никто не помешает ей так на меня смотреть.

Мама демонстративно целует в обе щеки Саву и любезно интересуется его делами на работе.

– Выглядишь совсем не отдохнувшим. Может, еще поспишь? – Когда она говорит с братом, ее голос светится от нежности и любви.

– Все нормально, мам, – он лишь отмахивается и забирает из ее рук пакеты с продуктами. – Такие тяжелые, ты как их из машины дотащила-то?

– Обыкновенно, – она пожимает плечами, в упор не замечая моего присутствия.

– Нужно было позвонить, – вмешиваюсь я, – мы бы вышли и помогли.

Мама переводит на меня ничего не выражающий взгляд. Когда она смотрит в мои, так похожие на ее собственные глаза, я не нахожу на ее лице ни единой эмоции. Нет даже привычной ненависти или презрения. Сейчас ей на меня все равно. Исчезну, растворюсь в воздухе, убегу на другой континент или даже умру – маме будет плевать.

– А как тебе, – обращается она к Саве, вернувшемуся с кухни, – новая прическа сестры?

– Я в этом ничего не понимаю. – Брат старательно на меня не смотрит, он никогда не показывает ей, как сильно мы на самом деле близки. – Да и какая разница, это всего лишь волосы.

Мама театрально смеется и ласково трепет Саву по голове.

– Ты прав и ничего не понимаешь в таких вопросах. – Она широко улыбается. – Это тебе не в химии разбираться. Тут особую науку нужно знать.

– Это какую? – Я прекрасно знаю, что при Саве она грубить не станет.

– То, что ты меня об этом спрашиваешь, уже говорит о многом, – сквозь зубы отвечает мама.

– Например, о чем?

Сава быстро и незаметно для нее дергает меня за рукав блузки, тем самым призывая остановиться.

– Впрочем, неважно, пойду к себе. – Перед уходом я благодарно киваю брату.

Ее гнев всегда разгорается постепенно. Наши с мамой быстрые стычки лишь репетиция. Настоящая агрессия проявляется в те моменты, когда ее совсем не ждешь. Помню, как однажды подошла поздравить ее с днем рождения и получила звонкую пощечину за неправильно выбранный подарок. Или как она позвала меня пройтись с ней по магазинам и на протяжении всей прогулки критиковала мой вкус в одежде. В другой же раз мама зашла ко мне перед сном подоткнуть одеяло, а в итоге в порыве злости вырвала у меня клок волос.

Но по-настоящему страшны не ее поступки, а то, что раньше я и правда считала себя их достойной.

В детстве я каждый раз мысленно пыталась ее оправдать.

Тебе стоило лучше подбирать для нее подарок. Ты подарила ей ерунду, а ведь она столько всего для тебя делает!

Мама такая красивая. Конечно, она права, моя одежда уродует меня еще больше.

Мне не следовало спрашивать, почему папа не пришел пожелать мне сладких снов вместе с ней. Я же знаю, что иногда он не ночует дома, и маму это расстраивает. Я такая дура, раз напомнила ей об этом. Получила и поделом тебе, тупая Ясмина. В следующий раз будешь думать.

Раз за разом ее ярость преобразовывалась в мою собственную ненависть к себе. Так продолжалось бы и дальше, если бы я не познакомилась с Лунарой. С этой странной девчонкой, увлекающейся экологией и растениями.

Она держалась особняком и общалась только с Ником, который оказался ее школьным другом. Иногда он не приходил на учебу, и Лу оставалась совсем одна, но ее это, кажется, не заботило. Она раз за разом оказывалась вне зоны досягаемости, порой напоминая мираж: коснешься – и она растворится в воздухе. Мне так хотелось с ней познакомиться. Я раз за разом пыталась ее разговорить, просила о помощи, задавала разные вопросы, но ничего не выходило, будто сама вселенная выступала против нашей дружбы. Но однажды, когда я уже отчаялась, случилось чудо.

Дружба со мной и отношения с Савой сделали Лу частым гостем в нашем доме. Она помогала мне оттачивать навыки нанесения макияжа и поддерживала как никто другой. Иногда мы просто валялись в гостиной, смотря молодежные комедии и поедая кукурузные сырные снэки. Рядом с Лу собственный дом казался уютным и безопасным. Место, из которого обычно хотелось бежать, становилось тихой гаванью, и это так странно. Я не понимала, как она это делает, каким волшебством обладает, раз способна менять мое восприятие.

А потом все изменилось. Она перестала приходить, находила самые разные предлоги, лишь бы снова не оказаться у нас дома.

– В чем дело? – спросила я ее после очередного отказа прийти в гости.

– Ни в чем, – Лу беззаботно пожала плечами, но ее выдала напряженная поза, в которой она застыла после моего вопроса.

– Почему ты больше не приходишь? Скажи мне правду.

Ее лицо в тот момент напомнило мне мое собственное. Она будто оказалась в моем теле и почувствовала все то, что я сама испытывала, находясь дома: страх, злобу, обиду, ненависть, желание исчезнуть. Ее словно накрыло лавиной из всех существующих отрицательных эмоций.

– Лу! – Я схватила ее за плечи и легонько потрясла.

– Прости, это связано с твоей мамой, – призналась она.

Сердце мое тогда упало куда-то вниз. Тело сковало от ужаса, неужели мама как-то ей навредила? Такому чувствительному человеку, как Лу, нельзя общаться с людьми вроде наших с Савой родителей. Она ведь не привыкла к подобному отношению. Одно только мамино слово могло ранить ее на всю оставшуюся жизнь. Как мы с братом могли это допустить, почему заранее не подумали о последствиях их знакомства?

– Ты в порядке? – Я непроизвольно прижалась к подруге, про себя молясь, чтобы через это прикосновение все плохое от нее ушло ко мне. Только бы ее внутренний свет не был омрачен маминой ядовитой гнилью. Лу обязана продолжать мечтать, записывать идеи для будущих проектов по экологии в свой потрепанный блокнот и улыбаться так широко, как умеет только она.

– Яс, ты меня сейчас задушишь. – Подруга выпуталась из объятий и с удивлением заглянула в мои, должно быть, до чертиков испуганные глаза.

– Пожалуйста, расскажи, что случилось, – попросила я ее.

– Только не рассказывай Саве. Не хочу, чтобы он знал.

– Знал что, Лу?

– Мое мнение о вашей маме. – Подруга говорила извиняющимся тоном. – Она показалась мне довольно грубой. К тому же… она попыталась меня унизить и высмеять.

– Лишь попыталась? – Я слушала ее, задержав дыхание.

– Ну… – Лу опустила глаза. – Она сказала, что я слишком громко разговариваю и смеюсь. И отчитала за то, что я не повесила в шкаф верхнюю одежду. Прости, это такая ерунда, не знаю, почему мне стало так неприятно.

Все дело в том, как именно говорит мама. Порой комплименты из ее уст звучат так, будто тебя окатили помоями, а не приятными словами.

– Она так себя и с вами ведет? – поинтересовалась подруга, продолжая с подозрением всматриваться в мое лицо. Лу чувствовала неладное, но я не могла допустить, чтобы она узнала.

– Конечно, нет, – я выдавила из себя натянутую полуулыбку. – У нее, видимо, был плохой день. Извини за это.

– Наверное, ты права, – она кивнула, – у всех случаются плохие дни. Однако это не повод срываться на других.

– Я уверена, что в любой другой день все сложилось бы иначе. – Мне хотелось добавить, что все могло быть еще хуже и что Лу повезло услышать от мамы именно эти слова.

– Мне так не показалось. – Лу покачала головой. – В любом случае, Яс, я бы предпочла больше с ней не встречаться. От таких людей хочется держаться подальше.

– Но ведь она мама твоего парня.

– Это не делает ее особенной. Мне до сих пор не по себе от общения с ней. Почему я должна над собой издеваться?

– Издеваться? – У меня не укладывалось в голове, что за одну короткую встречу она обличила все то, на что я годами закрывала глаза.

– От людей, которые причиняют нам боль, лучше держаться подальше. – Казалось, что каждое слово Лу предназначалось лично мне.

Я не рассказала ей о том, какая на самом деле наша мама. Ни в тот день, ни после этого, ни в день разрыва нашей дружбы. Сначала потому, что не хотела выставить в плохом свете брата, дабы она не подумала, будто однажды в нем проявится подобная жестокость. А затем потому, что это перестало иметь какое-то значение.

Наш с ней разговор помог до конца осознать, что все эти годы мама была неоправданно жестока, а я слишком долго ее оправдывала. Она год за годом уничтожала мой рассудок, пока от него не остались лишь обломки, которые мне уже ни за что на свете не собрать воедино.

Ник

Предполагалось, что после встречи с психотерапевтом станет лучше. Тогда почему у меня невыносимо зудит под кожей от непреодолимого желания исчезнуть прямо сейчас? Я хочу быть стертым с лица этой планеты. Неужели это мысли адекватного человека, вернувшегося с терапии? Точно нет.

Мы с Антоном условились, что увидимся снова на следующей неделе. Не знаю, надолго ли меня хватит. Он говорит правильные слова, помогает докопаться до сути произошедшего кризиса и вместе со мной ищет выход из лабиринта. А я слишком устал, так что позволяю Антону вести меня в нужную сторону.

Но придя домой в совершенно разбитом состоянии, я начинаю сомневаться в его методах. Что если он сделает хуже? Что если вместо восстановления, он превратит руины в пыль?

Мама встречает меня не просто крепкими объятиями. Она внимательно осматривает мое тело, будто ищет на нем повреждения, которые я тщательно пытаюсь скрыть. Убедившись, что руки, ноги и голова сына на месте, она позволяет себе громко выдохнуть и поцеловать меня теплыми губами в лоб.

– Как ты? Как встреча с психотерапевтом? Как тебя встретили одногруппники, не докучали вопросами? А преподаватели? – Кажется, ее сейчас разорвет от переизбытка чувств.

Мама тревожится слишком сильно, из-за этого у нее постоянно повышается давление и краснеет лицо. Видя, как все происходящее влияет на ее здоровье, я ненавижу себя еще сильнее. Удивительно, что решение наплевать на собственную жизнь кажется взвешенным и правильным ровно до того момента, пока ты не осознаешь, что вместе с тобой на дно идут и самые близкие люди. Как глупо было считать, что мое состояние не повлияет на родителей.

– Все хорошо, ма, не переживай ты так. – Я беру ее за руку и веду на кухню, где за столом уже сидит отец. – Привет, па.

– Сын. – Он кивает и продолжает ужинать.

– Ну, скорее рассказывай, я весь день не могла найти себя места. Все думала, как ты там, – мама неожиданно умолкает и опускает глаза. Она точно знает, что перегибает палку, но ничего не может с собой поделать. – Прости, ты только пришел, а я уже налетела с вопросами. Поговорим потом.

Я быстро переодеваюсь в домашнюю одежду, мою руки и присоединяюсь к семейному ужину. Родители трапезничают в абсолютной тишине, лишь иногда переглядываясь между собой. Теперь они постоянно теряются, когда мы оказываемся вместе. Раньше мы болтали без умолку: папа рассказывал жуткие истории с работы, а мама постоянно его одергивала. Я всегда увлеченно слушал отца и часто пересказывал его страшилки на стримах. Людям нравилось слушать о буднях полицейских и о тех кошмарах наяву, с которыми им приходится сталкиваться по долгу службы.

Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как папа взахлеб делился с нами новостями. Сможет ли он снова говорить со мной так открыто и свободно, как делал, не задумываясь, раньше?

– Как дела на работе, пап? – неожиданно для самого себя интересуюсь я.

Он мрачно хмурит густые темные брови и переводит взгляд на маму, будто ищет у нее поддержки. Выражение его лица так и говорит: «Избавь меня от этого полудурка за нашим столом». Я почти уверен, что папа окончательно и бесповоротно во мне разочаровался. Первое время после моего возвращения из больницы он выглядел напуганным и растерянным, а затем сделался абсолютно равнодушным. Словно в его сердце перегорела вся отцовская любовь, и ему больше нечего мне предложить. Лишь мимолетные пустые взгляды и бесцветные приветствия. Я до сих пор так и не понял, поведение кого из родителей ранит меня сильнее.

– У нас с папой на работе все по-старому, милый, – мама аккуратно накрывает мою руку ладонью, – лучше расскажи, как прошел этот день у тебя?

Я еще немного жду, давая отцу возможность ответить на заданный ему вопрос, но он продолжает сурово молчать.

– В универе все спокойно, никто не приставал с расспросами, – спешу я успокоить маму, пока ей снова не стало плохо. – С Антоном тоже нашли общий язык, следующая встреча ровно через неделю. У меня все нормально, ма.

– Я так рада это слышать. – В ее глазах блестят слезы, и она сильнее сжимает мою ладонь. – Это прекрасные новости, сынок.

Теперь мне известно, как выглядят слезы облегчения. Маме сейчас для счастья достаточно лишь знать, что ее сын жив и что я продолжаю бороться. Видя такую искреннюю улыбку на ее лице, я вдруг осознаю, что больше этого не вынесу. Истязать себя – одно, но причинять боль ей – это уже слишком даже для такого дерьмового сына, как я.

– Думаю, мне нужно съехать.

– Что?! – Мама роняет из рук вилку, и та со звоном падает на тарелку. Лицо отца при этом остается невозмутимым.

– У меня накоплено достаточно средств, чтобы содержать себя в ближайшие несколько месяцев.

– Да, но зачем? Почему? Мы тебя чем-то обидели? – Мамин шокированный взгляд мечется от меня к отцу и обратно.

– Нет, мам, дело не в этом.

– Тогда в чем? Как ты вообще мог до такого додуматься, Ник? – она хватается за голову. – Ты же только недавно вышел из больницы.

– Мне намного лучше, и я больше не хочу заставлять тебя волноваться.

– Думаешь, если ты будешь неизвестно где, мне станет легче? Ты точно задумал что-то нехорошее! – Мама вскакивает из-за стола и в слезах убегает в другую комнату.

Я хочу пойти за ней, но отец тихо откашливается, привлекая мое внимание.

– Оставь ее, – спокойно заявляет он, – ей нужно свыкнуться с этой мыслью.

– Ей просто не все равно, – вырывается у меня, и папа снова хмурится.

– Думаешь, мне на тебя все равно?

– А что нет? – Я усмехаюсь, глядя ему в глаза.

– Поверь, гиперопеку двух родителей ты бы точно не выдержал. – Он позволяет себе расслабленно откинуться на спинку стула, чем вызывает у меня вспышку неконтролируемого гнева.

– Так ты сделал мне одолжение, когда решил вести себя так, словно я сдох в тот день?

Отец крепко сжимает руки в кулаки, явно пытаясь совладать с собой, чтобы не наброситься на меня.

– Съезжай и не возвращайся, пока не научишься ценить данную тебе жизнь. – Он тихо поднимается и, снова нацепив на лицо маску равнодушия, уходит в гостиную.

Я остаюсь сидеть за столом в гнетущем одиночестве. Нетронутая еда лежит на маминой тарелке, она так и не поела. Внутри все сжимается в тугой болезненный комок грусти. Разве можно тосковать по человеку, если он находится в соседней комнате? Каким же глупым ты меня воспитала, мама…

Она появляется так же неожиданно, как ушла. Молча возвращается на свое место, где ее ждет уже остывшая картофельная запеканка. Под глазами черные разводы, наверное, из-за потекшей туши. В детстве я часто наблюдал за тем, как она наносит на лицо макияж. Постоянно спрашивал, зачем она это делает, ведь ей хорошо и без косметики. Помню, как ребенком лепетал ей, что она самая красивая и лучшая мама на свете. Как же так вышло, что теперь вместо комплиментов я говорю слова, заставляющие ее плакать?