Твоя капля крови

– Лодки, – сказал он Мареку. – Песенки… Обидишь девочку – сам драться вызову, Мать мне свидетель.

– Да какое там.

– Что, во Флории у тебя никого не осталось?

– Ну-у… – протянул Марек.

– Повеса ты и бесстыдник, – заключил Белта.

– Брата обижаешь… Да ты и сам виноват. Я думал, ты пораньше избавишься от Войцеховского. Чего он от тебя хотел?

– Насколько я смог понять, набивался в родственники. Он сказал, что знал… мою настоящую мать.

Марек покосился, но больше ничего спрашивать не стал. Запнулся за корягу, помянул пса. Стефан привычно взял его за руку.

– Надеюсь, никто не видел нас из окна. Иначе решат, что я прямо у отцовского дома встречаюсь со шпионом…

– Стефан, кроме шуток… Ты думаешь, цесарь никого за тобой не послал?

Резонный вопрос. Он ведь смотрел – оглядывался всю дорогу и, если бы кто-то ехал за ним, обязательно бы почувствовал. Странно, с одной стороны. А с другой…

– Цесарь мне доверяет, – сказал он без особой убежденности.

– До сих пор?

Они тоже старались не слишком шуметь, ступая по половицам. Тут все было как раньше, и как раньше – привычная опаска, что вот сейчас отец появится на лестнице и спросит скрипуче: «И где же вас, голубчиков, носило?»

В доме резкие предутренние тени лежали на полу, на столе. Со второго этажа слышался могучий храп пана Ольховского.

– Он действительно доверяет тебе настолько, чтобы отпустить в Бялу Гуру и не проверить, с кем ты там встречался и зачем?

Марек подобрался к буфету, позвякал, вытащил бутылку ликера.

– Следить могут разве что слуги, – сказал Стефан. – Но я взял только кучера, а ему кружка меда куда интереснее наших тайн…

– Если цесарь об этом прознает, мы покойники…

Это он понимал прекрасно. И первым в покойники попадет Марек, которого и так должны были казнить лет семь лет назад. Оттого Стефан и удивлялся отцовской авантюре. Впрочем, старый Белта не стал бы звать ни его, ни Марека, если бы за поместьем следили. Здесь не Остланд; соглядатаев, если когда и были такие, отец наверняка прикормил и подкупил – цесарь спит, не видит. Да и загляни сейчас в дом Белта шпион, что бы он узрел? Больных стариков, вдову и кучку молодежи, которой оружие в руки дать будет стыдно.

Вот такие у нас теперь заговорщики. Такая теперь свободная Бяла Гура.

Стефан снова проснулся поздно и удивился, что его не подняли раньше. Но, видно, отец решил не будить их с Мареком: брат, который в дороге вряд ли часто спал, так и не вышел из комнаты до вечера.

Стефан никому не сказал о ночном визите, но за обедом несколько раз ловил на себе подозрительный взгляд Вуйновича. Генерал следил за ним глазами, как, бывало, следят портреты, и от этого было точно так же не по себе. Наверняка Вуйнович, которого мучила подагра, бодрствовал и видел его гостя. Стефан мог только надеяться, что старик не заметил ухода Войцеховского – зрелище могло оказаться слишком эффектным для больного сердца. Вуйнович и так расстегнул воротник старого мундира и время от времени тер левое плечо. Пожаловался, что душно, – пришлось открыть окна, и весеннее солнце хлынуло в столовую вместе с ветром.

После Стефан слонялся по комнатам, не зная, чем себя занять. Ему представили наконец вчерашнего расфуфыренного – он оказался последним из Стацинских, младшим сыном, которого миновали тюрьма и эшафот. Видно, из-за боязни, что его не примут всерьез, мальчик нацепил все самое лучшее. Взгляд его Стефану отчего-то не понравился и не понравились серебряные украшения, которые тот на себя нацепил.

Отец закрылся у себя в кабинете. Стефан постоял у двери, послушал, рука сама поднялась постучать, но он не осмелился. Может быть, думал он, бездумно облокотившись на перила лестницы, за тот раз ему придется расплачиваться всю жизнь. С одной стороны, это кажется несправедливым, с другой – какой грех страшнее предательства?

Можно, конечно, сказать себе, что был юн и глуп.

Можно – что влюблен.

Стефан до сих пор помнил запах ее волос и ощущение – ее руки на своей. Он тогда собирался ехать в столицу, просить за Марека. Велел Дудеку вытащить свой лучший костюм, и в тот момент, когда он стоял над сундуком, рассеянно наблюдая за слугой, до Стефана дошло, что они проиграли. Полностью, окончательно. Он молча опустился в кресло, да так и сидел там, глядя в стену. Он не заметил, как тихо ушел Дудек, и не слышал, как вошла Юлия. Очнулся, только когда она позвала его по имени. Вскочил.

Она стояла перед ним – прямая, тонкая, в темном платье.

– Вы не пошли на службу, – сказала она с мягким упреком. – Как и ваш отец…

– Простите, – проговорил он. – Нам сейчас трудно найти, за что благодарить Мать…

Старый Белта вообще почти не выходил из кабинета с тех пор, как узнал об аресте Марека.

– Что ж, я отблагодарила ее за нас всех. Я поставила свечку Матери за то, что она была милостива и вернула вас домой…

Стефан не знал, как объяснить ей: настоящей милостью для него было бы умереть рядом с Яворским. Или хотя бы оказаться в тюрьме вместе с братом.

– Перестаньте сейчас же! – звенящим голосом сказала Юлия. – Подумайте о вашем отце. Вы хотели бы, чтоб у него сердце сейчас болело за обоих сыновей? По-моему, ему уже достаточно…

Отец прекрасно знал, что его сыновья готовы умереть за Бялу Гуру. Он этого от них и ожидал. От обоих.

– А я… – сказала она тихо. – Вы думаете, мне хотелось бы вас оплакивать?

Глядя в сторону, она провела по его руке ладонью в тонкой черной перчатке. То ли успокаивала, то ли желала убедиться, что он в самом деле здесь – и жив.

Стефан сглотнул. Гулко, тяжело ударило сердце. Он замер, боясь спугнуть это легкое касание. Он так устал… Это усталость, без сомнения, заставила его качнуться к ней, коснуться губами пробора в темных волосах, замереть так, прикрыв глаза. А она все продолжала гладить его предплечье, и Стефан, повинуясь той же самой смутной усталости, стиснул ее пальцы, судорожно прижал к своей щеке, к виску. Он знал, что не должен, нельзя, но сил воевать у него уже не осталось – даже с самим собой.

– Юлия, – еле вымолвил он. – Юленька…

А она молчала, стояла, покорно склонив голову и не убирая руки. И Стефан на эти несколько мгновений забыл все: и Яворского, и Марека, и отца.

Отца, который стоял в дверном проеме и смотрел на них.

Потом Стефан со стыдом вспоминал ту минуту, когда он увидел старого Белту в дверях – и отшатнулся от Юлии, бездумно, по-предательски. А она не сдвинулась с места, только выпрямилась, вздернула подбородок с отчаянной, беспомощной гордостью. Стефану захотелось снова рвануться к ней, прикрыть, защитить. Но он не двинулся с места.

Отец увел его к себе в кабинет, и Стефан стоял там, давясь словами. Но оказалось, что старому князю его объяснения не нужны. Тот получил новости из Остланда: цесарина готова была смягчить их приговор, если Белта пришлет старшего сына к ее двору. С тем условием, что за попытку снова поднять Бялу Гуру гость заплатит собственной жизнью.

И Стефан сказал, что, разумеется, поедет, и велел тотчас же закладывать карету.

Уже вечером Стефан сунул голову в комнату Марека. Поморщился от ядовито-красного заходящего солнца, что лило свет в открытые ставни. Брату оно не мешало, хоть и било прямо в лицо, он прикрыл глаза локтем, да так и спал. В углу у ножки кровати лежал крашеный деревянный коник. И что он здесь делает? Наверное, какая-то из собак притащила в зубах, встречая…

Стефан тронул Марека за плечо. Тот мгновенно сел на кровати, глянул ясно.

– Что?

– Ничего, тише. Ужин…

– А… ужин… – Марек чуть расслабился, поднялся с кровати, потянулся. – Вот ведь пес, как поздно…

Стефан поднял коника с пола, показал. Брат улыбнулся – одновременно радостно и болезненно.

За столом разговор сперва шел легкий, на отвлеченные темы. Будто и правда – провинциальные гости, съехавшиеся, чтоб повеселить старого князя. Говорили о прошлом, но былых баталий не вспоминали. Юлия улыбалась гостям, и в улыбке этой сквозила какая-то жалость – а может, ему чудилось. Стефан честно старался не смотреть на нее, то опуская взгляд в тарелку, то задерживая его на присутствующих: на Вдове, на пане Ольховском, который ел так, будто завтра ему предстояло погибнуть. На генерале Вуйновиче, который вдруг хлопнул ладонью по столу и прямо спросил у Марека:

– Так что ты собираешься делать со своими легионами, мальчик?

Марек сглотнул «мальчика», не поморщившись. Положил вилку, будто только этого вопроса и ждал. В беседе тут же образовалась пробоина.

– Когда флориец начнет войну, – проговорил он, – мы попытаемся воспользоваться суетой на юге и попробуем высадиться на севере.

– Ну-ка, стойте…

Вешниц опустил на блюдо недоеденную куриную ногу, вытер руки и глянул на старого Белту. Тот кивнул. Пан Ольховский тяжело выбрался из-за стола, вынул из кармана мелок и повел по полу линию, кряхтя и ругаясь себе под нос и так же под нос бормоча заклинания. Наконец он замкнул круг, вернулся к покинутой курице и взялся за нее все с тем же аппетитом.

– С моря, значит, хочешь подойти. А корабли у вас откуда?

Марек чуть смутился.

– Нет еще кораблей. Но будут.

– И на какие деньги ты их собираешься фрахтовать? Опять на флорийские?

– Король Флории щедр, – с вызовом сказал Марек.

– А не взыщет ли он потом за свою щедрость?

– Что будет потом, того я не знаю. Об этом у пана Ольховского можно спросить. Я только знаю, что сейчас без его величества у нас бы не было ни мундиров, ни оружия, я уж не говорю об убежище.

– Ну пусть так… И куда ты с этими кораблями пойдешь?

– Это все, конечно, еще вилами по воде писано… Но мы думали, что высаживаться лучше всего в Казинке. Там и берег не такой крутой, и крепость старая, и вокруг лесá… А главное, гарнизон нам по зубам.

– Вот и видно, что ведут твое войско одни юнцы…

– Уж кто собрал, тот и ведет, – себе под нос огрызнулся брат. Отец нахмурился.

Марек провел ладонью по лицу.

– Извините, генерал. Я знаю, как… смешно, должно быть, выглядит мое звание. Мне просто легче, чем другим, было разговаривать с королем, потому что он знает наш род.

Вуйнович неожиданно расхохотался. Смех его был больше похож на кашель.

– Юзеф, Юзеф, у вас два сына, и оба дружны с монархами. Почему нам так не повезло лет сто назад?

Отец позволил себе тонкую, невидную почти улыбку.

– Ну вот, положим, вы высадитесь на Казинке, возьмете крепость, двинетесь дальше по тем самым лесам. – Вуйнович прочертил вилкой по столу, не жалея дорогую мозаику. – А дальше у вас вот здесь – Берг, а вот тут – Соколово Гнездо. А Казинку ту из Гнезда видно, как я сейчас тебя вижу. Пока ты свои корабли пришвартуешь, державники успеют еще и подмогу позвать и встретят ваши легионы… с цветами.

Марек слегка покраснел.

– Ну хорошо ты, но остальные – кто там с тобой – они должны об этом знать.

– Бросьте, Петар, – тихо сказал отец. – Вы в том Гнезде три месяца сидели, и у вас, наверное, берег до сих пор перед глазами, а они…

Сколько их там было, остальных? А ведь Марек прав, иначе, чем по морю, теперь в Бялу Гуру не войдешь. Разве только прямиком через Драгокраину, что было бы проще и короче, но кто же пустит… А флориец, раз уж он готов расщедриться на корабли, рассчитывает, что легионы оттянут на себя остландские войска.

Прибрел Рудый. Лениво погрыз брошенную кость, положил Стефану на колени рыжую в пролысинах голову и задремал.

– А если глаза отвести?

– На суше, – проговорил пан Ольховский, расправляясь с куском колбасы, – оно, конечно, можно. А море стихия чистая и колдовства над собой не позволяет. С ним только чезарцы умеют управляться, да и то – разве шторм наслать…

– Если уж заходить с той стороны… – Вуйнович снова повел вилкой по столешнице, и отец кивнул Дудеку, чтоб принесли карту. – Так тогда не в Казинку лезть, простите, господа.

Он торопливо раскатал на столе старую карту с обтрепанными краями, сдвинув блюда.

– Не в Казинку, а вот сюда. Знаешь эту бухту, командант? Вот она с берега не просматривается… если не знаешь, куда смотреть. Если бы подойти с этой стороны… и высадиться вот здесь… то тогда прошли бы вот здесь вдоль холмов и заняли Гнездо. Там не так много солдат, державники думают, раз холмы, так не пройдешь. А потом уж двигаться потихоньку вглубь.

Капельки желтой слюны брызгали на карту. Ужин был забыт.

– Когда мы начнем продвигаться, нам понадобится помощь. В городах, на хуторах… Нужно поднять народ. Я, собственно, и приехал узнать, можем ли мы вообще рассчитывать на поддержку.

– Нужно уже сейчас вооружать деревни. – Генерал нетерпеливо бряцал вилкой. – Я же говорил вам, Юзеф…

– Я боюсь, – проснулся вдруг Рудольф Бойко, до того молчавший, – что вы слишком рассчитываете на народ. Однако крестьянам, в отличие от нас, все равно, кто их угнетает. Они от наших панов терпели, теперь от державников терпят – а разницы не видят… Многие из них, я уверен, даже не знают, чья сейчас в Бялой Гуре власть. И если крестьянин захочет воевать, он пойдет в лесную вольницу и там будет счастливее, чем под чьим-то начальством. Ошибка думать, что он станет сражаться за вас просто потому, что вы говорите на том же языке и молитесь в том же храме.

– Напрасно вы так о них, – мягко сказала Вдова. – Когда я осталась без мужа, все мои люди встали на мою защиту, и что бы я делала без них?

– Верно, Рудольф, – сказал старый Белта. – Вы своих крестьян заложили вместе с отцовским имением, так за что им вас любить? А землю… землю свою они любят. За нее и вступятся. Кроме нас и них, вступиться некому. А лесная вольница… что же в ней плохого, в вольнице? – Старик улыбнулся, даже глаза потеплели.

– И они уж точно лучше пойдут под наше начальство, чем в остландские рекруты!

Странное, нервное оживление, общее для всех сидящих за столом, осветило лица, сделало их похожими.

– Если повторить, что сделал Яворский…

– Да, освободить хотя бы большие города вдоль Княжеского тракта, вам было бы легче дойти до столицы…

Стефану стало страшно. Отец знал кого приглашать – с высоты остландского трона они смотрятся жалко, но за каждым из них, если будет нужно, пойдут люди. Он не сомневался в Мареке – тот сумеет довести свои легионы, хоть по морю, хоть по воздуху. Да и в том, что города поднимутся, сомневаться вряд ли следовало. Поднимались уже, и не один раз.

И все – с одним результатом.

Он понимал, что разговор нужно остановить, растолковать наконец-то – что не получилось у армии Яворского, уж точно не выйдет у семи тысяч легионеров и кучки ополченцев. Но он будто попал в заколдованное царство, где по чьему-то велению замерло время и все застыли в той же ненависти, в той же жажде освобождения, в той же уверенности в своих силах, что и лет десять назад. И в этом царстве восстание, вычерченное на обеденном столе и старой карте, становилось реальностью…

Куда больше Стефана пугал собственный восторг – как в детстве перед грозой, когда сердце сжималось в радостном ожидании. Пугала радость от того, что не все еще потеряно и не все еще сдались. Видно, восстания той же породы, что его недуг: если это у тебя в крови – не излечишься.

– Мужчины, мужчины, – проговорила вдруг Яворская. – Вы уж и медведя убили, и шкуру поделили, и вырученные деньги прогуляли, простите… Но ведь войны еще нет, и неизвестно точно, будет ли.

Она обернулась к Стефану.

– Так что там у нас с войной?

Он заговорил медленно, обдумывая каждое слово:

– Если верить тому, что мне известно как советнику цесаря… до нее один шаг. В Драгокраину отправлены войска, и секрета из этого у нас никто не делает.

Когда-то решение Лотаря казалось чистой блажью, но теперь Стефан готов был благодарить за эту блажь и Добрую Матерь, и остландского Разорванного бога, и всех мелких божеств, которых только чтят. За те годы, что он прослужил советником, Стефан узнал нужных людей в Саравии и Чеговине, осыпал подарками дражанских послов, пока они не стали принимать его за своего, и через Назари наладил худо-бедно связь с Шестиугольником. Цесарь был прав: назначь он Стефана на любой другой пост, тому бы не простили его происхождения; но в Пристенье белогорцу – одному из своих – доверяли больше.

Поэтому Стефан не сомневался в правдивости отчетов, приходивших из-за Стены, как и в том, что некоторые вести он получает раньше всех остальных. Но знал он и то, что тайная полиция, вышедшая из небытия после нескольких лихорадочных лет свободы, не все письма допускает к адресату и не все сведения пропускает в Совет.

Рудый шевельнулся, поднял морду с колен и поглядел на Стефана честными глазами уличного сироты, который не ел неделю. Белта скормил ему еще кусок курицы. Он трусливо надеялся, что собака не умрет до его отъезда.

– В Саравии уже набрали рекрутов и усилили границу. Впрочем, саравы сами будут только рады побиться с чеговинцами, на их помощь мы можем не рассчитывать…

Война была на пороге – только не совсем та, что нужна Бялой Гуре.

Выступать первым Остланд не собирался. Следовало подождать, пока Тристан со своим войском хорошо увязнет в Чеговине, и только тогда начинать. Вот только флориец сам не спешил выступать: дражанцы давно уж вошли в Чеговину, а король Тристан только слал господарю гневные ноты.

– Может быть, и нам не следует торопиться, – сказал Стефан. – Ведь все остальные не торопятся.

– Ты приехал, чтобы отговорить нас от этого, так ведь, сын?

Отец смотрел на него, наклонившись вперед и подперев подбородок рукой. В первый раз с приезда Стефана он назвал его сыном.

– Вы не ошибаетесь, отец, – тихо ответил Белта. – Я ехал сюда с убеждением, что ваша затея безумие, с этим убеждением и остаюсь. Но речь не о том.

– О чем же? – спросил Вуйнович. В глазах его читалось обычное презрение вояки к любому, кто не желает сражаться.

– Меня беспокоит, – сказал он неожиданно для самого себя, – что флориец не начинает войну. Зачем ему наши легионы, если он не станет сражаться с цесарем? А еще меня беспокоит, что цесарь зачем-то решил подписать договор о дружбе с Чезарией…

– С кем? – изумился Марек.

– Поверь, я сказал то же самое… Тем более что наша тайная полиция перехватила уже несколько депеш от чезарского посла, и нигде в них не говорится о разрыве с Флорией, скорей наоборот…

Бойко поморщился на слове «наша», да и не он один.

– Предупреждений цесарь не слушает, такое впечатление, что он добровольно роет себе могилу…

– Так и пусть роет!

– Может быть. Но я не знаю, по какой причине он решил сговориться с Чезарией, и мне не нравится, что мы должны действовать вслепую.

Только сейчас Стефан понял, насколько это в самом деле его тревожило – подспудно, потому что рассказать об этом он никому не мог и для себя облечь в слова не получалось. Это – и то, что цесарь отпустил своего советника к отцу-бунтовщику, не озаботившись приставить слежку.

– Я бы не хотел, чтоб мы принимали необдуманные решения… не зная всего.

– Так отчего же вам не узнать? – звонко спросил последний из Стацинских.

Хороший вопрос.

– Оттого, видимо, – сказал он Стацинскому, – что, несмотря на мою… высокую должность, в Остланде я остаюсь белогорским заложником, который, по выражению цесаря, все равно смотрит в лес. И я не уверен, что получаю все необходимые сведения.

Такой горечи в собственном голосе он тоже не ожидал.

– Как же так может быть? – не унимался юнец. – Ведь столько говорили о вашей горячей привязанности к цесарю Остланда, так что можно было усомниться в истинной натуре такой… привязанности.

На секунду воцарилось недоуменное молчание. Потом грохнуло.

– Да как вы смеете! – Марек вскочил, загремев стулом, остальные зашумели.

– Тише! – Белта осадил брата и снова повернулся к юнцу. – Мне не кажется, что сейчас время и место, чтоб обсуждать мои отношения с цесарем. Но я буду рад все объяснить вам лично… когда вам будет угодно.

– С удовольствием выслушаю ваш рассказ, – проговорил тот, не отрывая от Стефана напряженного взгляда.

Юлия ахнула, поднесла ладонь ко рту. Яворская досадливо покачала головой.

– Господа, ну что же вы…

Стефан сел, раздосадованный собственной несдержанностью, – но, с другой стороны, мальчишка будто напрашивался.

Хуже всего – после этого не объяснишь уже, почему он не ждал от цесаря союза с Чезарией. Что бы Лотарь ни унаследовал от матушки, он никогда не был глупцом и не желал зла собственному народу. Но они разве будут слушать, Лотарь для них пугало, которое только и годится, чтоб водрузить его на шест и сжечь на Майских праздниках…

После ухода расфуфыренного разговор стал скованным. Снова забряцало столовое серебро, зазвенели бокалы – гости вспомнили об остывшем ужине. Юлия подозвала слуг и велела подавать десерт. Внесли еще канделябры, стало светлей. Расставили блюда с маковцом, смородиновым пирогом, яблоками в карамели. Пахло сладким, пахло миром.

– Что ж, я считаю, что разумно выждать, – проговорил отец, принимаясь за чай. – Если этот союз окажется правдой, то нам придется искать другой путь, чтоб переправлять оружие. И не мешало бы знать об этом прежде, чем оружие нам понадобится.

– Я отговаривал цесаря от войны, – сказал Стефан. – Да и от дружбы с чезарцами… Но он не удивится, если я пойду на уступки.

– Ты говорил, что фефарь тебя больфе не флуфает. – Рот у Марека был набит смородиновым пирогом.

– Говорил. Но я по-прежнему его советник. И потом, его величество любит, чтобы с ним соглашались. Если я перестану ему перечить, он наверняка смягчится.

Сказал – и тут же стало неловко, будто он высмеивал друга на публике.

– Значит, нам теперь ждать от тебя вестей… – подытожил отец.

– Простите, господа… но, если я правильно понимаю ситуацию, сегодняшнее собрание можно рассматривать как Княжеский совет?

Стан Корда осторожно поставил чашку на блюдце, вытер смородину с губ и оглядел собравшихся.

– Чтобы дальнейшие наши действия были легитимны, решения должны приниматься Советом…

Стан, как обычно, вспомнил то, о чем другие и думать забыли.

– Если я не ошибаюсь, – на памяти Стефана друг не ошибся ни разу, – свод законов Велимира говорит, что в случаях, когда по какой-то причине сбор Большого Княжеского совета невозможен, срочные решения могут приниматься Малым советом при условии, что он насчитывает не менее семи благородных и что князь во главе его занимает в Большом совете первую скамью…

Эту историю помнил даже сам Стефан: Велимиру так хотелось княжескую булаву, что он, недосчитав голосов, наспех придумал новый закон. Что ж, вот теперь пригодится…

– Насколько я вижу, – размеренно продолжал Корда, – эти условия сегодня соблюдены, так что, если присутствующие не имеют ничего против…

– Жаль, нет художника, – шепнул Стефан брату.

– М‐м?

– Художника. Запечатлеть историческое событие, собрание Совета. Интересно, как бы картина называлась? «Столовый совет» или «Совет за чаем»?

Марек поперхнулся пирогом.

Тишь. Темнота. Ставни теперь открыты, в окна из немыслимой дали смотрят звезды – как огоньки далекой деревни, мимо которой пронесешься в карете, так и не узнав названия.

Это законы ночи, князь Белта… Отнеситесь к моим словам серьезно…

Стефан обернулся, услышав скрип двери. Зашел Марек с хилой свечкой в руке.

– Так и знал, что не спишь.

– Спать перед поединком – дурной тон.

Дуэль назначили на раннее утро; Марек и Корда вызвались в свидетели. Стацинский выбрал сабли. Стефан ожидал, что юноша немного притихнет, но его перспектива драки только раззадорила.

– Не нравится мне этот поединок, – сказал Марек, устраиваясь в кресле.

– Кому нравится…

Глупо и горько до нелепости: сдерживаться столько лет в Остланде, чтоб, едва приехав домой, нарваться на драку со своим же соотечественником.

– Странно это, – проговорил Марек. Он при скудном свете пытался набить трубку – отцовскую, как разглядел Стефан.

– Это во Флории тебя научили курить?

– М‐м… Я говорю, странно. Он за все время пару раз рот раскрыл, и то – чтобы нарваться на дуэль…

– Интересно. – Уж не собирается ли этот мальчик таким образом сорвать восстание – перебив на дуэли заговорщиков? Надо бы выяснить, действительно ли он родственник Стацинским… и кто привел его к отцу под крышу.

Стефан отошел от окна, сел на диван. Марек, подобрав под себя ноги, сосредоточенно курил, неприятно пахнущий дым расползался по комнате.

– А ты у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец… Ты и оружие в Чезарии нашел?

– Нашел, – коротко сказал Марек. Кажется, он хотел что-то добавить, но передумал.

Если только договор с цесарем не перекроет этому оружию путь, как и опасался отец.

– Конечно, – раздумчиво проговорил брат, будто продолжая начатый спор, – я думал насчет кораблей. Вуйнович прав, мы и так сильно зависим от флорийца. Не захочет драться – и мы никуда не двинемся. Вздумается ему, он отправит нас куда-нибудь в горы Саравии, решив, что там мы ему нужнее…