Твоя капля крови

Глава 4

Рассвет был холодным и туманным – почерневшую башню старой церкви наполовину размыло. Розовое раннее солнце будто пятнами проступало сквозь серую завесь. Тишина стояла почти бездыханная. На обожженной земле возле развалин трава так и не выросла, оттого и говорили, что место здесь проклятое. В самый раз для поединков.

– Господа, – зевнув, сказал Стан Корда, – в последний раз предлагаю вам примириться. Пожмите друг другу руки… и пойдемте уже обратно спать.

Он набросил на плечи меховую доху, в это время года неуместную, но и под ней дрожал и ежился.

– Что ж ты вызвался в свидетели, когда знал, что поединки проходят на заре? – засмеялся Стефан.

– Оттого, что все должно быть сделано по правилам. Пан Стацинский, вы вчера откровенно нахамили. Извинитесь сегодня с той же откровенностью, и, я уверен, князь забудет об этом недоразумении.

Юнец упрямо покачал головой. Куда только делся роскошный наряд – теперь молодой Стацинский был одет до неприличного просто: штаны да рубашка, несмотря на холод. Только серебряная цепочка по-прежнему висела на шее. И в глазах – не подростковая дерзость, не бравада, а нечто другое.

Нечто большее.

«Что же я ему сделал?» – недоумевал Стефан. Возлюбленную увести никак не мог – когда он уезжал в Остланд, любимыми женщинами Стацинского были мама и нянька. С отцом его и братьями они сражались в разных отрядах, и Стефана можно обвинить во многом, но не в их смерти…

Впору усмотреть здесь мистику, будто этот юноша явился доделать то, что недоделал цесарский эшафот. С другой стороны – разве полкняжества не считает Белту предателем? А в таком возрасте – какая разница, кому мстить за то, что остался на земле один? До кого дотянешься…

– Стефан, – упреждающе сказал брат.

– Я знаю, Марек, в самом деле…

Князь Белта поединки не любил и участвовал в них редко. За годы, проведенные в Остланде, он дрался всего раз и после долго клял себя за несдержанность. Потом, слава Матери, Лотарь стал цесарем, и открыто задевать его фаворита опасались. Что не мешало им считать, будто князя Белту не слишком беспокоят вопросы чести. Тех, кто знал его подростком, это могло удивить – лет в шестнадцать Стефан слыл неплохим драчуном и умудрялся побеждать соперников куда старше и сильнее себя. Не за счет умений – учитель фехтования, обожавший Марека, на технику его брата больше ворчал. Но каким-то образом Стефану удавалось предвосхищать каждый шаг соперника, ставить защиту раньше, чем тот успевал не то что ударить – подумать об ударе. По-другому он просто не умел – так человек, привыкший быстро ходить, может замедлить шаг на несколько минут, но стоит ему забыться, как он снова несется вперед. Стефан сам этому удивлялся, зная, что на самом деле фехтовальщик из него посредственный, и списывал все на удачу. Пока однажды отец не позвал его в кабинет и не объяснил сухо, что это преимущество того же рода, что и умение видеть в темноте. Еще одно последствие «недуга», и пользоваться этим честному человеку недостойно.

Стефан тогда от отца вышел как оглушенный. Старый Белта о другом не сказал, но он-то понял: пользоваться такой удачей – значит принимать помощь не от Света, а от… вовсе противоположного. Он тогда долго молился и чуть было совсем не поклялся отказаться от оружия. Не успел, а во время восстания это преимущество пригодилось, и некогда было разбирать – грешно оно или нет…

Он и сейчас не собирался драться – по-настоящему. Напугать, оцарапать, добиться все-таки, с чего юноше вздумалось дерзить.

Корда досадливо покачал головой и велел:

– Начинайте, господа.

Солнце прорвало пелену, засветилось раскаленной докрасна монетой. Юнец отсалютовал, глядя прямо на Стефана, зеленые, чуть навыкате глаза блеснули хитрецой. Все-таки как глупо – вернуться в княжество, чтоб на своей земле драться со своими…

Сошлись. Лязгнуло. Щебетнули спугнутые шумом птицы. Стацинский бросился вперед со всей юношеской прытью. Стефан присматривался, парировал удары и думал, как быстрее это закончить. Мальчишка разгорячился, движения ускорились. Несколько раз он широко взмахнул саблей, целясь в голову, – Стефан выставил лезвие и еле успел уклониться от удара снизу в горло. Ушел, отбил выпад снизу, успел встретить лезвие у бедра – и понял, что юнец его теснит. Атаковал сам – целил в ногу, зная, что юнец не успеет отбить удар.

Зазвенело.

Успел.

Вспомнился мэтр Ферье: «У вас, Стефан, абсолютно отсутствует воображение, и если найдется кто-то быстрее вас…»

Выходит, нашелся.

Стефан даже не понял, когда недоразумение превратилось в серьезный поединок.

Стацинский двигался со смертоносной быстротой, отражая любой удар едва не раньше, чем Стефан успевал о нем подумать, – как сам он делал прежде. Страха не было – пока, только в такт колотящемуся сердцу билась мысль: «Где его так научили? Кто его научил?»

Так не учат ни в семьях, ни в казармах. Чтобы драться так, нужно тренироваться с детства, в специальной школе, куда отбирают одаренных и муштруют с единственной целью…

В грудь. В голову. Опять в горло. Лицо мальчишки стало закрытым, механически-сосредоточенным. Стефан понял уже, что попался – и как дешево! Погибнет сейчас, и придраться будет не к чему, ведь сам вызвал…

Вот, однако же, выйдет курьез.

Теперь уж Стефан нападал, а Стацинский встал в защиту и только саблей помахивал. А ведь казался таким тщедушным… Первое удивление схлынуло, он приноровился к ритму – но рука стала уставать, не привыкли вы, княжич Белта, драться по-честному, без преимуществ… Стефан смахнул со лба мокрые волосы, выдохнул, развернулся, пытаясь достать мальчишку в плечо… Открылся, и сабля пропорола рубашку на груди.

Матерь добрая, как же больно. Будто не лезвием прочертили, а огнем обожгли. Как в тот раз, когда он схватился за кинжал… Стефан пошатнулся, еле удержался на ногах, в глазах пятна, как если б он смотрел на солнце.

– Что, больно, князь? – В голосе Стацинского не торжество, интерес. – Готов поспорить, что да…

Может, из-за боли, может, оттого, что вспомнился оборотень, но все вдруг прояснилось. Стало понятно и серебро на шее мальчишки, и его дерзость. И от мысли, что юнец не шпион, что дело, скорей всего, вообще не касается Бялой Гуры, он едва не рассмеялся от облегчения. Стефан отогнал боль, снова вспомнил мэтра Ферье и применил единственный трюк, которому научился: примерился будто бы бить в грудь, а сам в последний момент повернул запястье: сабля ушла вниз, по полукругу, с силой ударила. Мальчишка, вопреки ожиданию, клинок не выпустил, но отступил неуклюже, заслониться не успел и схлопотал удар в плечо. Он уронил саблю, но устоял на ногах, а в прорехе, оставленной лезвием, видно было, как толчками бьется темная, сладкая кровь, пропитывая рубашку. В голове загудело, Стефан попытался отвести глаза – и не мог, глядел на ровный черный разрез, ничего не чувствуя, кроме жажды и поднимающегося жара. Он хотел пить; был болен и так хотел пить…

Юнец отступил, привалился спиной к старому засохшему дереву. Стефан, как одержимый, шагнул за ним. Жажда застила мысли, он оскалился раздраженно на серебряную цепочку – мешает… И увидел совсем рядом глаза Стацинского и ничего в них, кроме оглушающего страха. Глаза ребенка, над которым, облизываясь, нависло чудовище.

Потом Стефан надеялся, что этот страх заставил его отступить – а не серебро и не Стан Корда, который крикнул, увидев, как Стацинский сползает спиной по дереву:

– Стойте, господа! Противник на земле!

Он без церемоний оттолкнул Белту, склонился над лежащим, проверяя, в сознании ли он. Стацинский лежал недвижно, горло его чуть подергивалось. Стефан, покачиваясь, отошел в сторону, вяло отмахнулся от Марека, который кинулся поддержать.

– Стефко, покажи…

– Ничего, – сказал Белта. В голове постепенно прояснялось. Нужно уйти, пока он еще может как-то себя сдерживать. Марек что-то говорил – ругался, кажется. Корда обернулся.

– Он без сознания. Надеюсь, Стефан, твоя честь удовлетворена?

– А? Да… Без сомнения.

«Честь – да. А вот жажда…»

Брат не унимался:

– Дай же взглянуть…

– Нет. Не сейчас.

Слава Матери, Марек, кажется, понял, что «не сейчас» означает «не при чужих», и больше не настаивал. Корда уже возился с корпией, перетягивал рану.

– Жить будет, – сказал он, поднимаясь и отряхивая колени. – Признаться, Стефан, я было усомнился в исходе поединка. Я много видел дуэлей, но здесь… Пропасть, я не успевал следить за саблей! Стефан?

– М‐м?

– Помогите мне донести его до кареты, – попросил Корда. Они с Мареком подняли Стацинского с земли. Стефан заставил себя подойти, поддержать беспомощно свисающую голову. Улучил момент, когда они пытались поудобней разместить раненого на подушках, и, прихватив цепочку рукавом, выпростал из-под рубашки тяжелый медальон. Он напоминал княжескую монету с неизвестным гербом: встающее из-за горизонта солнце с шестью лучами и на его фоне – меч.

Пес знает что…

Стефан помедлил, вдыхая тяжелый, пьянящий запах крови. Отступил. Корда захлопнул дверцу, повернулся к нему.

– Думаю, рана не опасна, не было б заражения… Он сильно тебя задел?

– Нет, – сказал Белта, до которого слова доносились через шум в ушах. – Езжайте.

Не хватало только, чтоб и Корда увидел ожог…

Марек заступился:

– Не тормоши его, с ним бывает. Пускай побудет один, мы поедем со Стацинским, оставим Стефко экипаж…

Корда поморщился: все шло не по правилам. Он поднял с земли брошенные клинки, протянул Стефану:

– Который твой?

– Этот. – Он взял саблю Стацинского. Корда, благослови его Мать, в оружии разбирался куда хуже, чем в дуэльных правилах. Потом можно будет сказать, что перепутал…

Наконец они уехали; кучер в оставшейся карете клевал носом. Тени были жидкими, свет сероватым. Стефан побрел, не особо разбирая дороги, внутрь развалин. От церкви уцелела только колокольня, вздымающаяся вверх. Рядом – в беспорядке валяющиеся камни, обломки стен, мусор. Стефан присел на один из обломков, положил рядом чужую саблю.

Если б они задержались, он бы, наверное, выволок раненого из кареты и докончил то, что начал, вылакав чистую горячую кровь. И ведь воевал уже, видел всего этого предостаточно… не было такого. Значит, Войцеховский прав, теперь будет только хуже…

Отпусти… Ты такой же…

Оборотень знал, что говорил. Они оба звери.

По камням ловко проскакала ворона, скосила на Стефана умный черный глаз.

– Иди-ка сюда, – подозвал Стефан. – Иди…

Птица подошла, будто по приказу, замерла вопросительно. Стефан протянул руку – пальцы сомкнулись на горле, ворона запоздало рванулась, потом затихла, видно притворившись мертвой. Сердце в хрупком тельце ходило ходуном.

Тоже кровь. Тоже жизнь.

А пить так хочется…

Как вам это, ваше величество? Советник по иностранным делам, который убивает птиц, чтоб хоть чуть-чуть утолить жажду…

Не думай о цесаре.

Мягкий, четкий голос – будто над самым ухом:

Не думай о цесаре. Не думай ни о ком. Что они знают о жажде? Ты болен, тебе нужно напиться…

Голос приносил облегчение, как прохладный ветерок. Облегчение – и желание повиноваться.

Сделай это, Стефан, это даже не человек, птица, ее кровь не так сладка, но все равно несет жизнь…

Сделай это… Тебе больно, тебе нужно утешиться.

Пей…

– Прочь!

Его крик вспугнул эхо, засевшее в разрушенных стенах. Отпущенная на волю ворона панически взмахнула крыльями, завалилась набок, похромала и тяжело снялась с места. Пропала.

…Зверь, как тот оборотень. Может быть, следовало дать Стацинскому себя убить.

Облака рассеялись, золотистое, радостное солнце озарило старую церковь, и дорогу, и поля, засеянные рожью. Стефан поднял глаза к свету и сидел так долго, несмотря на чудовищную резь в глазах. Потом вытер слезы, поднял саблю и рассмотрел ее. Хороший клинок, кажется дражанской работы: только в Драгокраине украшали лезвия насечкой. Золотой… или серебряной. Стефан осторожно тронул лезвие – и тут же отдернул руку, потряс в воздухе, остужая пальцы. Мать его знает, что это за сплав, но без серебра не обошлось.

Скорее всего, клинок и предназначен для таких, как Стефан. Что там говорил Войцеховский? «В Остланде вы были, насколько возможно, отгорожены от всего этого. Так же как и от менее приятных знакомств». Нужно порасспрашивать Стацинского об этих знакомствах, когда тот придет в себя. Теперь, когда Белта слегка опомнился, ему стало совестно: много нужно мужества, чтобы справиться с юнцом.

Он поднялся, поискал зачем-то глазами ворону, не нашел и побрел к карете. Поднять оставленный на земле плащ удалось только с третьей попытки: когда он нагибался, в груди болело, словно ему по меньшей мере пропороли легкое.

Стефан попросил у кучера фляжку, выглотал половину, напомнив себе больше никогда не забывать эликсир. В карете он привалился к стенке и всю дорогу пробыл в каком-то странном забытьи, где звал его все тот же голос: то ли Беаты, то ли Юлии…

Юлия, как оказалось, поджидала его – стоило подняться на крыльцо и толкнуть дверь в темную, тихую переднюю, как она выскользнула из столовой. Одета, будто уже собралась в церковь, только до отъезда на утреннюю службу еще добрых два часа…

– Стефан, как вы? – Даже ее шепот в этой стеклянной тишине казался громким. – Мать Предобрая, где вы были, остальные давно вернулись…

– Задержался, – пробормотал Белта. Встала до свету, слушала шаги… Неужто она за него волновалась?

– Да вы ранены. – Она смотрела строго. Стефан по пути застегнул плащ, чтоб не видно было ожога и разорванной рубашки. – Ну что? Будто я не вижу. Дайте мне взглянуть…

Искушение было – хуже, чем жажда. Открыться ей, позволить хлопотать вокруг него, позволить прикоснуться… И все под благим предлогом, он ведь и в самом деле ранен. И боль уйдет тогда, и страх пройдет, и сомнения…

Она подняла было руки к застежке плаща – и уронила.

– Стефан! – раздалось вдруг с лестницы. Оба подскочили, будто их застали за непристойным. – Стефан, ты вернулся?

С лестницы, где он стоял, отец не мог их видеть. Стефан прижал пальцы к губам, Юлия кивнула и скрылась в пустынной столовой. Но взгляд ее он поймал и удержал: ласковый, серьезный.

– Стефко! – гремел старый Белта.

– Иду… Не будите же весь дом, отец…

Он поднялся, хватаясь за перила. Старый князь тоже был полностью одет, в руке дымилась трубка. Он оглядел Стефана с головы до ног.

– Краше в гроб кладут.

– Кажется, – сказал Стефан, – туда я еще не готов…

Отец махнул трубкой в сторону кабинета:

– Пойдем-ка…

Кабинет, кажется, не изменился вовсе, только будто уменьшился в размерах, точно как говорил Марек. Все те же сабли, развешанные по серым стенам, портреты всех Белта, начиная с князя Филиппа, – каждый смотрит внимательно, под их взглядами никогда не останешься один. Несмотря на утренний час, в тяжелых, тронутых патиной канделябрах догорали свечи.

– Садись, – сказал старый Белта и без церемоний стащил с него плащ, бросил на вытертый кожаный диван. Прицокнул языком, увидев расползшееся по рубашке пятно. – Женщин будить не станем, от них один визг и никакого толку… Погоди-ка…

Он открыл дверцу древнего серванта из красного дерева, чуть покосившегося от времени. Там он хранил свои ликеры, и там же оседало и накапливалось достояние семейства Белта. Отец вытащил толстую хрустальную бутыль.

– Чем хорошо это средство, так это тем, что его можно пользовать одинаково и внутрь и наружу…

Он ловко плеснул настойки в темную медную стопку – ровно до краев.

– Пей, герой…

Стефан послушно поднес рюмку к губам, глотнул. Горло обожгло.

– Хорош, нечего сказать. Второй день дома – и уже нарвался на дуэль. Ну каков!

В голосе его сквозила явная гордость. «Нашел, право, чем гордиться», – с неожиданным раздражением подумал Стефан.

– Простите, отец. Но я не мог оставить это оскорбление без ответа.

– Ну хорошо, что ты проучил мальчишку. Его отнесли в Марийкин флигель, пусть лежит… Хотел я еще вчера указать ему на дверь, так подумал: его потом ищи-свищи, и не узнаем, чем ты ему так не пришелся.

Старый Белта сам плеснул в таз воды из графина, смочил платок, осторожно отлепил рубашку. Ссадину на груди едва ли можно было назвать раной – но края запеклись, и выглядело это скверно.

– Это чем он тебя? – Голос у старого князя стал очень спокойным. – Серебром?

Скрывать не было смысла. Стефан кивнул. Отец молчал все время, пока промывал рану, пока рылся в серванте среди пыльных бутылей, склянок и остатков сервизов разных эпох, разыскивая флакон с бальзамом. Стефан, откинувшись на спинку кресла, глядел в темные недра серванта – там тоже оставалось все по-прежнему, только в детстве все казалось куда более таинственным. Думалось, что там прячут сокровища, и никогда не хватало времени разглядеть их по-настоящему.

Может быть, это и есть сокровища. То, что привязывает к дому сильнее, чем прибитый над дверью герб. Прохудившийся серебряный кубок, из которого пил еще князь Филипп; молочник с отбитой ручкой, оставшийся от когда еще умершей тетки Цецилии, трофейный остландский кинжал, которым теперь и бумагу не порежешь. Свадебная посуда, из которой угощались молодые Юзек Белта и его супруга…

Отец нашел наконец флакон, откупорил. Запах был знаком с детства: Стефан всегда считал, что средство сделано из дохлых улиток или чего похлеще. Князь Белта сухо сказал не воротить нос, ухватил сына узловатыми пальцами за плечо и быстро нанес бальзам на рану. Когда-то, если Стефану случалось расшибить коленку или свалиться с дерева, отец вот так же, без церемоний, усаживал его в кресло, отчитывал и бинтовал колено или смазывал ободранную руку.

– Простите меня, – вырвалось вдруг. Стефан сам от себя не ожидал, но, сказав, понял: только эти слова и правильны. – Простите меня, отец.

Старый князь на секунду застыл, рука комкала платок.

– Матерь с тобой, мальчик. – Он быстро сотворил знак над головой Стефана. – Ну что ты…

Отошел к серванту, чтоб поставить флакон на место, засуетился, зазвенел стеклом. Молочник тетки Цецилии покатился на пол, чудом не разбился. Сама Цецилия взирала на это с густого черного фона, поджав бледные губы. Стефан поднялся было, чтоб помочь.

– Сядь! – прикрикнул старый князь. – Ранен, вот и сиди. Уж как-нибудь без тебя управлюсь.

Стефан с благодарностью опустился обратно в кресло. Закрыл глаза. Часы заскрипели и тяжело, с длинным эхом отбили семь. По легкому запаху дыма он догадался, что отец задул свечи. Почувствовал, как его укрывают накидкой; отцовская рука коснулась щеки.

– Ну? Спишь?

Ответить не хватило сил.

Службу Матушкину Стефан позорно проспал. Отец, уходя, закрыл ставни, но по гулкой тишине в доме было ясно, что все уехали в храм. Боль почти прошла, да и жажда тоже. Стефана охватило щекочущее чувство вседозволенности, сохранившееся с детства, с тех редких дней, когда ему случалось остаться в кабинете одному. Он толкнул скрытую за портьерой дверь в библиотеку. Старая, потрескавшаяся земная сфера пылилась на окне, разноцветные пятна света, осевшие с витражей, рисовали на ней новые континенты. В шкафах – от пола до потолка – толклись, теснились книги. Это была едва четверть всего книжного собрания, остальное – в городском палаце… то бишь в палаце коменданта столицы. И сохранилось ли здесь то, что нужно, – поди узнай…

Набрав стопку книг, он вернулся к себе в комнату и несколько часов, не отрываясь, перелистывал один том за другим, чихая от накопившейся меж страницами пыли и отчаиваясь постепенно найти необходимое.

…От превращения в вампира помогает «отчитывание», то есть чтение вслух Священной Книги возле гроба умершего в течение трех ночей после смерти. Пятки покойного можно разрезать и сунуть под кожу иглу или иной острый предмет, чтобы ему было сложно ходить по земле. Дорогу от кладбища до дома также рекомендуется посыпать маковым семенем: вампир начнет собирать его, а тут и петухи пропоют. Кроме того, помогают чеснок, боярышник, шиповник, огонь лампады…

– Тьфу ты, – выругался Стефан, захлопнув фолиант. Нет, вряд ли он так найдет что-то стоящее, надо идти на поклон к пану Ольховскому… Спросить, например, откуда они знали, как помогать ему при приступах. И где взяли рецепт эликсира. И как вышло, что никто не болтал о странной женитьбе князя… а если и болтали, то ездили к нему все равно.

По меньшей мере в Книге семей он не отыскал герба с солнцем – ни у Стацинских, ни у любой другой фамилии. И ни один из найденных церковных орденов тоже не носил такой эмблемы.

Из-за раны Стефану не сиделось на месте, хотелось двигаться, что-то делать. Он убрал книги на место, без цели побродил по дому. Больше всего ему хотелось поговорить со Стацинским – но неловко беспокоить раненого, да и тот, скорее всего, спит. В конце концов он велел запрячь коня и принести цветов. Самое время ее навестить.

Погост был мирным, аккуратным, ухоженным. Тихие дорожки, светлые кружевные домики склепов, белые поминальные деревья. И застывшая посреди фигура Доброй Матери. И ничего нет страшного, чтобы прилечь здесь и отдохнуть, утомившись от жизни…

«Вот только тебя, скорее всего, будут хоронить за оградой…»

Он думал, что один на кладбище, пока не увидел знакомую спину. Марек стоял у склепа, склонив голову, и, кажется, что-то рассказывал. Стефан замедлил шаг, но поздно: брат осекся и обернулся.

– Ну и что ты здесь делаешь? Ты должен лежать дома…

Белта отмахнулся:

– Ты же знаешь, как на мне заживает…

Рана еще болела, но даже на лошадь он взобрался без труда.

– Мы… мы давно к ней не приходили, да?

Стефан сложил у склепа охапку свежих цветов и вспомнил почему-то, что никогда не звал ее матерью. Всегда – Катажиной, даже когда не знал еще, что не сын ей. Впрочем, и Марек звал ее так… но Марек все за ним повторял.

– А они?

– Служба кончилась. Я тоже на нее не пошел, но меня и не ждали.

Стефан кивнул. Не хватало еще, чтобы стали судачить о давно умершем сыне князя Белты, который внезапно воскрес и появился на храмовой скамье.

– Я хотел навестить Катажину.

Марек опустил голову и глядел, как ветерок теребит цветы. Будь Катажина жива – теперь бы ахала и всплескивала руками на Стефанову рану; а то и на дуэль бы не пустила. Он скучал по ней, но знал, что брат скучает больше. Оттого и отошел сейчас – бродил по тропинкам, рассеянно глядя на плиты и усыпальницы, и после бурного утра ощущал необычный покой – будто часть той безмятежности, что дарована мертвым, снизошла и на него. Стефан миновал было скромный склеп с горестно застывшим ангелом, но остановился посреди дорожки, вернулся посмотреть.

«Семья Стацинских, – гласила полустертая надпись. – Дело утешает в горе».

То ли семейный девиз, то ли последнее напутствие для живых… Стефан опустился на колени, раздвинул траву, читая имена. Последний усопший лежал здесь без малого семьдесят лет. Значит, отец и братья юного дарования похоронены не здесь… если вообще осталось что хоронить после той бойни. Однако же странно, что усыпальница у Стацинских здесь: насколько он знал, жили они в Волчьей Воле, а это в доброй сотне миль, там большая церковь и свой погост…

Стефан выпрямился не без труда и тогда только заметил, что от склепа бежит по траве вытоптанная дорожка к самой ограде кладбища. Стефан, будто что его толкнуло, прошел по ней до глухой каменной стены, всей в завесях плюща. Наверное, летом он и не рассмотрел бы дверцу для сторожа – а через переплетение голых ветвей ее было видно хорошо. Правда, похоже, что ей давно не пользовались. Но когда Белта толкнул ее, дверца подалась. Ругая себя за неуместное любопытство, он наклонил голову и пролез под плющом. С этой стороны кладбища он ни разу не был – стена выходила в дикое поле, где ершились густые кустарники и среди клочьев прошлогодней травы проступали уже зеленые островки с желтой сыпью мать-и-мачехи. Совсем близко пастушья дудка выпевала печальную мелодию, но не было видно, кто играет. Стефан заоглядывался, запнулся и едва не полетел наземь; снова разболелась рана. Выругавшись, он глянул под ноги и понял, что споткнулся о могилу.