Москва-1939. Отчет оголтелого туриста

Глава 5. Парк

Вход в Парк стоил 10 копеек и на входе каждого посетителя встречал вольер из штакетника с аттракционом Ударный силомер. Внутри вольера сидела тётушка в платочке, которая с удовольствием рассказывала куда и чем надо ударить, чтобы стрелка показала вашу силу. Прикольно, но не более того. На входе в Парк гремела музыка. Из репродуктора неслась Песня о Встречном Шостаковича:

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Веселому пенью гудка?

Чудесная музыка советского музыкального гения. И абсолютная крепколобость текста на его музыку. Никто никогда не вдумывался в советское патриотическое искусство стихосложения. Каким жизнерадостным имбецилом нужно быть, чтобы непритворно радоваться заводскому гудку? Расскажите это реальным работягам, да ещё кудрявым женщинам в робе, таскающим чугунные болванки на заводах 30-х годов.

Английский писатель Джулиан Барнс, наш современник по 21-му веку, в своём романе Шум Времени взял на себя неприличную дерзость разобраться в психологических тонкостях человека, не побоюсь ещё раз произнести – советского гения – Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Впечатляющие факты подаёт автор, некоторые жёстко, некоторые с любовью, но всегда с почтением к этой реально удивительной и парадоксальной фигуре.

Например, как были дни, когда по нескольку часов Шостакович томился ночью у лифта на этаже возле своей квартиры, и курил папиросу за папиросой. Он ходил, хотя ничего не мешало принести ему стул, но, во-первых, нервы не дали бы усидеть на месте, а во-вторых, как бы экстравагантно выглядел человек, расположившийся ночью на стуле на этаже возле своей квартиры в ожидании лифта. Забирали всегда по ночам. И поэтому, чтобы не выволокли в пижаме или не заставили одеваться под презрительно-равнодушным взглядом сотрудника органов, композитор ложился спать одетым, поверх одеяла, поставив у кровати собранный чемоданчик. И когда сна не было, чтобы не тревожить жену, он выходил к лифту и ждал. А днём его преследовал другой кошмар, что НКВД придёт и заберёт дочку, и отправит её в детдом для врагов народа, где ей дадут новое имя и новую биографию, и вырастят ее образцовым советским человеком, маленьким подсолнухом, который будет поворачиваться вслед за великим солнцем по имени Советский Сатана. И однажды ночью лифт остановился на его этаже. Он затушил папиросу, взял чемоданчик и приготовился. Но из лифта вышел припозднившийся сосед и кивнул ему без удивления от ночной встречи. Возможно соседи думали, что Шостаковича таким образом регулярно выгоняет жена, но скорее всего, они и сами ночь за ночью могли ожидать ареста. Тема страха – серьёзная тема. Она так въелась в ДНК русского человека, что вытравить её можно только смертью поколений. Недаром же еврейский пророк и иудей №1 Моисей водил свой народ по Синайской пустыне 40 лет, чтобы извелись старые поколения и народились новые, незнающие рабства. Вот говорят – все народы одинаковы. Очевидно и точно. Вот только окунаются эти народы в разные среды. Кто-то купается в морской воде, а кто-то – в токсичной кислоте. А уж как советский гений жил и творил с чувством страха – значительный и ответственный вопрос.

А какой у него роскошный Вальс №2. Почему Вальс №2? Потому что Вальс №1 – это, конечно, вальс Евгения Дога из фильма Мой Ласковый и Нежный Зверь. Это я так шучу. Но не послушать Вальс №2 Шостаковича, да ещё в исполнении Андре Рьё нельзя! И хотя этот знаменитый вальс написан в 1938-м году, здесь и сейчас в Парке Горького образца 1939-го года он не прозвучит. Потому что Шостакович написал его, как шутку, которая заключалась в том, что композитор, возможно ради забавы, а возможно и всерьёз, взял три знаменитых вальса – Амурские Волны, Дунайские Волны и На Сопках Манчжурии – и, используя эти известные мотивы и интервалы, сделал из них свой собственный музыкальный коктейль на три четверти, сдобрив его Штраусом. Получилось настолько красивое, но всё-таки заимствованное творение, что Шостакович не торопился его публиковать. Хотя может всё это чушь, и нет никакого заимствования и уж тем более никакого плагиата. Но почему тогда такой божественный вальс увидел свет только в 50-е годы? А самое лучшее его исполнение конечно оркестром эпатажного нидерландца по имени Андре Рьё.

Далее я вышел к Большому Голицынскому пруду. Народ катался на байдарках и обычных лодках. На берегу на деревянном помосте некоторые оттягивались в дугообразных креслах, отдыхали. Два продавца передвижных ларьков на колёсах – один кондитерщик, другой мороженщик – в белых халатах оживлённо болтали в отсутствии покупателей. Один другому увлечённо что-то рассказывал. А тот улыбался и был похож на окончательно спившегося Харрисона Форда. Только актёр Форд советской модификации сверкал на солнце жизнеутверждающими железными фиксами.

Я шёл дальше, и справа за деревьями увидел аттракционы. Ох, и ни фига ж себе пельмень! Такого ошеломительного аттракциона я никогда не видел. А я повидал не мало чумовых аттракционов. Американские горки прямо на крыше отеля Нью-Йорк, Нью-Йорк в Лас-Вегасе (в Европе они называются Русские горки), Дракон Хан в Порт Авентура в Испании, или потрясающий аттракцион был прямо возле нашего отеля в новозеландском Окленде. На площади стояла высоченная рогатка. Высоченная – эдак в размер башенного крана. На специальном мощном тросе свисала закрытая капсула человек на 10-12. Группу людей заводили внутрь, пристёгивали и закрывали. И потом эта капсула рогаткой выстреливала в высь и улетала в небо метров так на 60-70. Но совсем улететь в облака ей не давал трос. Который возвращал её обратно. А поскольку трос инерционный, капсула болтается вверх-вниз пока эта инерция её не остановит. Это так круто, что дальше некуда! И везде, что на американских горках, что на Драконе народ визжит всегда. А в этой новозеландской катапульте народ не просто кричал во весь рот, но и выходил из неё зачастую просто описавшимся от перепуга. Потому что это очень страшно.

Здесь в Парке Горького в 1939-м году работает аттракцион в силу мирового страха. Называется он – Летающие люди. На концах примерно 10-метровых металлических крановых стрел были привязаны смельчаки, которых эти стрелы, как маятники, раскачивали в одну и в другую сторону, при помощи тяжёлого противовеса. И периодически почти втыкали храбрецов головой в землю. Что удивительно – и девушки, и парни молча сносили смертельные кульбиты. Никто не визжал, как на американских горках. Кто-то даже вскидывал в молчании перед собой руку – так он воображал, что он летающий супергерой. При всём примитивизме, очень скрипучий, но крутой аттракцион!

Возможно граждане визжат, когда их несколько в одной, что называется, люльке. А когда тебя по одиночке раскачивает длинная стрела маятника и почти втыкает в землю, человеку вроде бы как стыдно орать. Он же один летает. И летает он за рубль, как бутылка газировка. И летает он, как блоха. Потому что я услышал – в толпе люди переговаривались и называли этот аттракцион Блохой.

Слева осталось чёртово колесо.

И тут, обалдеть! Я вышел к фонтану. В центре квадратного бассейна стояло произведение искусства. Вот это да! Так, ведь, это просто мечта была её увидеть.

Девушка с Веслом, ты красавица

Мы затем и здесь, чтоб исправиться…

Это БГ точно угадал – Мы затем и здесь, чтоб исправиться. Вот только он ставит её в один ряд с Пионером с трубой. Как железобетонных друзей. Что неправильно. Пионер с трубой – это мутата. Это дешёвое советское пионерлагерное ремесло. А Девушка с веслом – это произведение. Потрясающе!

Потрясающа именно эта Девушка с Веслом, которая стоит в Парке Горького сейчас в 1939 году. А не те гипсовые девушки с вёслами, которыми были утырканы все парки СССР. Это и были утырки. Причём это, кажется, вторая копия скульптора Ивана Шадра. Именно она шедевр. А не первая. И не та, которую отлили в бронзе и поставили в Третьяковке. И уж тем более не та, которую снова поставили в 21-м веке в Парке Горького – то бесполый гуманоид хотя и с двумя бугорками на груди.

Я ходил вокруг обнажённой бетонной девушки буквально открыв рот.

Из репродуктора абсолютно в тему звучала песня:

Крутится, вертится шар голубой,

Крутится, вертится над головой,

Крутится, вертится, хочет упасть,

Кавалер барышню хочет украсть.

Песня была в исполнении Бориса Чиркова из кинотрилогии о Максиме.

Нет, надо постоять подольше, посмотреть, насладиться. А то как когда-то в Лувре в первый раз я почти мельком взглянул на Мону Лизу. Не впечатлила. За бронированным стеклом. Отсвечивала. Маленькая. Толпа народу – близко не подойти. Так и прошёл. А потом несколько лет спустя вспоминал и жалел, что не постоял подольше. Ведь даме всё-таки пять с лишним веков. Это стоит того, чтобы остановиться возле, и на некоторое время сбавить свой бег по жизни. Сбросить скорость. И когда был в Лувре второй раз – памятуя свой непростительный промельк – стоял так долго и смотрел, что парижские бабушки-хранительницы уже осторожно поглядывали на меня примерно с теми же улыбками, что и на самой картине Леонардо. Чего ожидать от странноватого посетителя?

Прохаживаясь по периметру квадрата бассейна, я любовался Девушкой с Веслом и решил постоять подольше. Эротики в ней было видимо-невидимо, как на картинах Ренуара. Но везде в общественных местах есть ответственные бабушки или бдительные тётушки. Я и здесь тоже чувствовал, что уже привлекал внимание. Это было совсем не кстати. Тогда придумал замаскировать своё любопытство мороженым. Купить и стоять пока не съем. Вроде как стоит человек и ест мороженое. Не любит есть на ходу.

Совсем рядом бастион торговых павильонов пестрел огромными рекламными плакатами. Наркомпищепром СССР. Главвино. Советское шампанское.

С точки зрения этимологии словосочетания Советское шампанское – это, чтобы понятно было недоразумение, как если бы официально назвать продукт Французское жигулёвское, Английская пионерия или Советский джип. В общем, Барвиха виладж.

И потом только французский регион Шампань, производящий игристые вина из определённых сортов винограда и по определённым технологиям имеет право применять название – Шампанское (vin de Champagne). Точнее даже – вино Шампани. Это право защищено европейским законом ещё 19-го века и подтверждено Версальским договором 1919-го года по итогам Первой мировой войны. Никакой другой производитель игристых вин не имеет право называть вино Шампанским. Даже другие регионы Франции. Но Советскому Союзу разве это указ. Мол, а что вы нам сделаете? Советским людям полюбилось называть продукт Советским шампанским и баста. А привычки советских людей – это как английские традиции. Неискоренимы.

Есть, правда, слабенькое, но оправдание такого поведения с названием. Микоян, когда возвращался из США, плыл через Францию. Виноделие было важным вопросом Наркома пищевой промышленности СССР. Поэтому ещё когда он плыл в Америку на теплоходе Нормандия большое впечатление на Микояна произвело умение французов обслуживать пассажиров. Он любовался, как обслуживали стюарды богачей и мечтал такой сервис перенести на обычных людей в Советском Союзе. Ну, как ему это не удалось мы прекрасно знаем, кто застал прелюбезную работу советских тёть в сфере обслуживания в некогда ослепительно белых курточках, а потом застиранных и пожухлых, если не сказать замызганных, особенно в овощных отделах. Я даже подозреваю, что и белые куртки наших продавцов были подсмотрены Микояном у стюардов на французском теплоходе и внедрены в нашу торговлю, но он об этом умолчал. Поэтому оставим это моим вымыслом. Так или иначе Микоян очень крут хотя бы в том, что он на совесть выполнил приказ – всё что ему покажется передовым, понравится и, если хватит денег – всё перенять. Ему сказали – ловить рыбку большую и маленькую, и он вернулся не с пустым неводом. Потому что вовремя украсть – это не украсть, а унаследовать. Только так и надо развиваться. Нарком пищепрома СССР решил, раз уж предстояло такое шикарное пятидневное путешествие через Атлантику, разобраться с французскими винами. И попросил виночерпия теплохода приносить всё время разные, но хорошие вина, чтобы познакомиться с большим количеством наименований. И, действительно, сомелье приносил хорошие вина, но, когда Микоян сверил по карточке меню, оказалось, что все они были недорогие. Он задал вопрос – Почему тот не приносит им дорогих вин, ведь они должны быть лучше. На что специалист по вину ответил, что, выполняя просьбу он приносит только лучшие французские вина, а дорогие они держат для богатых американцев, которые в винах не разбираются по причине долгого жития при сухом законе, только недавно отменённого президентом Рузвельтом. Микояну на корабле был дан хороший урок, который он решил закрепить на обратном пути, когда плыл через Францию. В это время во Франции как раз находилась группа советских виноделов. И они вместе тогда посетили один из виноградников региона Шампань. Владелец шато с гордостью рассказал им, что русский царский двор ежегодно приобретал у него по несколько тысяч бутылок. На это Микоян ответил, что Советский Союз развернул строительство и сам хотел бы производить шампанское для своего народа. Хозяин виноградника с удовольствием показал и рассказал о своём производстве, а напоследок без уведомления Микояна поставил им в машину ящик своего шампанского. Ящик благополучно был доставлен в Москву и Нарком доложил об этом усатому Предводителю советских команчей. Предводитель благодушно отнёсся к информации и посоветовал Микояну в знак расположения приобрести у гостеприимного французского винодела три тысячи его бутылок. Дескать, раз уж такое любезное отношение было к советской делегации – пусть и ему будет приятно. А поскольку в разговоре несколько раз прозвучало слово Шампанское, то с лёгкой руки Наркома и закрепилось это название, как уважение к посещённому шато в провинции Шампань и подарочному ящику. И когда в 1937-м году с конвейера Донского завода сошла первая бутылка Советского шампанского, произведённого на французском оборудовании, где уж было знать, что наименование строго запатентовано. Когда на всех документах по производству под этим названием стояли подписи членов Политбюро и лично Вождя обречённого войска.

Да, Микоян, будучи Наркомом, участвовал в расстрельных делах. Его всё-таки замазали в расстрельных списках. Документально подтверждено, что его подписи на расстрел и 10-летние заключения в лагеря стоят на 8-ми списках, в каждом из которых десятки и сотни людей. Лошадиной дозой и лошадиным холуйством в этом чемпионате отличился Молотов, его подписи стоят на 372 расстрельных списках, чем даже Князя Тьмы обскакал. Тот свой зверский синий карандаш на титуле оставил на 357 списках. Ответственно гарцевали Каганович, Ворошилов, Жданов. Под 200 списков у каждого, где фамилии людей, как блюда в меню для Ненасытной Шишиги.

Вместе с тем, по-настоящему уничтожая людей, Микоян по-настоящему заботился о производстве в СССР. Двигал пищевую промышленность, как буйвол. И надо заметить, что с немалой результативностью, вот только с коэффициентом полезного действия буйвола. Советского буйвола. Хотя правильно было бы сказать – обычного грызуна в стране грызунов. Но и не заметить его деятельность – не айс. Историю что, чего у нас и откуда, всё-таки надо знать.

Следующим рекламным щитом был: Кетчуп – лучшая приправа к любому блюду. О как! Если уже в 1939-м году он рекламировался, отчего же тогда его совсем не было много-много позже, в моём солнечном советском детстве? Томатной пасты в жестяных банках было хоть измажься. Но она была невкусная. А первый болгарский кетчуп наша семья попробовала, когда отец привёз его из командировки в Прибалтику в конце 70-х. Я, школьником, когда его откушал вместе с жареной картошечкой, в действительности и офигел от сказочного вкуса. Потом он быстро закончился, отец и привёз то всего три продолговатые стеклянные бутылочки. А навсегда к прилавкам Москвы кетчуп привыкнул только после Олимпиады-80. После неё много чего появилось, чего советские граждане были лишены и не знали. На Олимпиаду все чудеса пищевой западной промышленности закупили, потому что не хотели ударить в грязь лицом перед гостями, мол, у нас у самих, добра такого, как у вас – завались. А потом лишить всего этого советских граждан было уже опасно. Не бунтом, нет. Советская овца – это особой выносливости порода, будет позволять себя стричь долго за макароны по-флотски и плошку борща, и будет тащить долго, пока не упадёт от перенапряжения. А опасно апатией. Потому что с полусонным народом в полуночной стране делать можно всё, что угодно. И успешно делают до сих пор. А с апатичным?

Вот как так? Куда исчез кетчуп в 70-х, если он уже производился у нас с конца 30-х годов. Я и болгар то зауважал после того кетчупа, а так и не знал даже об их существовании.

И, наконец, павильон Мороженое. Требуйте всюду. Народный комиссариат мясной и молочной промышленности. Гласил плакат. Я как раз и собирался именно потребовать и от предвкушения потирал ручки, так мне захотелось отведать того первозданного мороженого, с которого всё серийное мороженое в СССР и началось. Но тут внезапно произошло следующее. Недалеко от меня шёл парень, примерно лет 35-ти, с фотоаппаратом. Это явно был иностранец, потому что одежда его и манера держаться серьёзно отличались от всей остальной публики. Особенно выражение лица. У иностранцев выражение щей всегда непосредственное, раскрепощённое, даже глуповатое, и часто с открытым ртом, в то время как у русских мордочки всегда либо сосредоточенные, либо блудливые, либо хитрые. Но никогда не раскованные и не глуповатые. В руках у иностранца была шикарная, хромированная золотом, Leica. Я узнал фотоаппарат, потому что ещё в институте такой был у одного из приятелей, и он, когда у него спрашивали, всегда уважительно возглашал, что, бля, это довоенная Leica, и она, бля, работает. Так вот когда этот иностранец собирался сделать снимок, к нему тотчас же подскочили двое одинаково стриженных парней в не таких уж и разных рубашках. А через несколько буквально секунд, подвалили, можно даже сказать припрыгали, как гиены, ещё двое не таких уж и разных. Парня отвели под руки в сторону от прохода толпы. Толпа с испуганными лицами расступалась. Кто-то вскрикнул:

– Шпиона поймали!

Глава 6. Сексоты

Послышался другой женский визг:

– А-а, так ему и надо! Империалист проклятый!

Толпа негромко зашумела, но лица были напряжены и испуганы.

Растерянного фотографа отвели к краю крепости павильонов, где как раз стоял я, и я увидел замешательство на его лице.

– Почему вы снимаете в общественном месте? Есть ли у вас на это разрешение? – был задан вопрос одним из стриженых.

Парень не понимал и что-то беспомощно бубнил по-английски.

– Иностранец! – запоздало сообразил другой стриженый. – Иди звони капитану!

Оказалось, что телефон находился тут же и был замаскирован с торца павильона. Один из сотрудников уже по нему звонил.

– Ты знаешь какой-нибудь язык? – спрашивал второй у третьего.

Тот помотал головой, но когда от кого-то из них прозвучало слово аккредитация, парень-иностранец тут же ответил:

– Yes, surely. И дальше по-английски стал говорить, что он здесь не один, а с коллегой и переводчиком. И у них есть и аккредитация, и разрешение на фотосъёмку. И зовут его Харрисон Форман, он американский журналист.

Сотрудники его не понимали, а я, забывшись, по обычной человеческой привычке уже открыл рот и чуть было не вмешался в их разговор, чтобы перевести и уладить недоразумение. Потому что в руках у них был никакой не шпион, а известный американский фотограф Харрисон Форман. И своей серией фотоснимков Москвы 1939-го года он впоследствии не только прославит на весь мир столицу советского государства, но и в истории Москвы этого года, она будет, пожалуй, самой большой коллекцией и, чуть ли не единственным памятным фотоархивом. По счастью я этого не произнёс, вовремя захлопнул свою варежку и не успел наделать непоправимых для себя глупостей. Просто-таки в самую пору завалил хлебало Алёша.

К задержанному уже подходил капитан, которому звонили. Не трудно было догадаться, что капитан, потому что он был в военной форме, и в красной петлице его гимнастёрки на солнце блестела одна шпала. Погоны тогда ещё не ввели, и у военнослужащих были петлицы со шпалами, ромбами и квадратами. С ним рядом шли ещё два сотрудника, тоже в форме.

Двое сопровождавших капитана военных приказали толпе расходиться, не скапливаться и не мешать движению отдыхающих граждан. Граждане, будучи при этом теми самыми отдыхающими, ещё больше сходились и скапливались. Я повернулся к павильону с мороженым, собираясь его покупать, но больше следил и прислушивался к происходящему. По толпе всё также шелестело слово шпион, отдыхающие граждане посерьёзнели лицами, заскрипели глазами, как же, такое эпохальное событие произошло, бдительные сотрудники НКВД иностранного разведчика поймали, но четверо ребят в тюбетейках, которые ранее пытались стрелять у меня закурить, и кричали – Ура товарищу Сталину! – уже вели в нашу сторону двух человек – по всему было видно, что это коллеги Харрисона Формана. Лицо одного тоже было по-американски раскованным, ненапряжённым, а костюм другого выдавал в нём сотрудника НКИД СССР (Народный Комиссариат Иностранных Дел СССР). Здорово, как пацаны быстро сообразили, что к чему и среагировали на иностранцев. Молодость быстро включила мозги, пока остальные ловили шпионов. Переводчик тут же представился и вынул бумаги. Капитан стал внимательно читать листок с печатью. Печать была такая мощная, что мне и со стороны разгляделось, какая эта была мощь, вероятно, того самого могучего ведомства, перед которым обычно и волосы вытягиваются по стойке смирно, даже те, которые пружинками скручены, а кровь холодеет. Но скорее всего это я сочиняю, потому что капитан не принял стойку, а только отдал честь и приказал отпустить фотографа. Значит возможно печать была Наркомата иностранных дел. Иностранцы поспешили откланяться и с переводчиком отправились в сторону чёртова колеса. Капитан сделал лёгкий жест головой, и одинаково одето-стриженные секретные сотрудники (сексоты), разбежались по парно, не побоюсь даже написать, копытно, в разные стороны.

Вот они, красавцы, словно неприметные отдыхающие горожане. Среди толпы, среди людей. Стерегут мирную дремоту полусонных советских граждан. Но весь смех, как раз в их натужной и однообразной неприметности.

Я вспомнил, как однажды, когда на меня, как на предпринимателя, завели уголовное дело, открывал металлическую дверь Департамента экономической безопасности Министерства внутренних дел Российской Федерации (ДЭБ МВД РФ). Если не знать, можно было подумать обычный подъезд обычного жилого дома. И запахи подъездные. За металлической дверью было небольшое фойе. Дальше была дверь-решётка, многократно крашенная отвратительным ядовитым зелёным цветом. Сидел дежурный. Через решётку было видно, как по длинному, не первой свежести, коридору, стены которого также были покрашены ядовитой краской, сновали молодые люди в однотонных рубашках с короткими рукавами. Бритые или коротко стриженые. Тёмные брюки, тёмные ботинки и, обязательно, в руках или через плечо сумочка-портфель. Эдакая большой важности барсетка на ремешке.

– Какие же они все одинаково одетые, – подумал я тогда. – Лица и комплекции у людей разные, а как будто одинаковые. И как будто гражданские. Ан, нет. Это у них своего рода униформа такая. Похожие рубашечки, похожие брючки, похожие сумочки. Буду теперь знать, как мента летом в толпе вычислить. Коротко стриженые головы, однотонные рубашки с короткими рукавами, тёмные брюки, тёмные ботинки и обязательно эти дурацкие сумочки-портфели. И у каждого – своё задание. Каждый кого-то разрабатывает. Каждый к кому-то уже прицепился прищепкой. Каждый уже в кого-то впился, как пиявец. А, ведь я, когда-то, после фальшивых советских книжек о подвигах УГРО, мечтал быть следователем. Закончил бы юридический… И был бы… Чур, меня, чур.