Кокон
– И ты себя береги. – Я повесила трубку.
Отъезд Пэйсюань немного меня встряхнул. Теперь я реже ходила по барам, почти перестала напиваться, нашла работу в книжном магазине и сняла крошечную квартирку напополам с подругой. Осенью ко мне на пару дней приехала мама. Плита на кухне сломалась, и мы сидели в тесной комнатке, ели что-то покупное. Опустив голову, мама молча копалась в рисе. Было ясно, что теперь она окончательно во мне разочарована. Мама всегда хотела, чтобы я поскорее вышла замуж, купила квартиру и перевезла ее к себе в столицу. Все эти годы она жила у своей сестры и устала ютиться под чужой крышей. Однажды ночью, вскоре после своего возвращения в Цзинань, она позвонила мне и спросила: интересно, как там твой дедушка? Я удивилась: за все годы она ни разу о нем не вспоминала. Помолчав, мама добавила: особнячок, в котором живет дедушка, – подарок медуниверситета. Он ведь за ним и останется, даже после смерти? Ты все-таки родная внучка, приехала бы, поухаживала за дедушкой, он очень обрадуется. Как знать, может, и особнячок тебе оставит. Я сказала, что не приеду, велела ей выбросить это из головы. Но мама стала как одержимая, звонила почти каждый день. Мало-помалу я забыла, зачем ей нужно вернуть меня в Цзинань, слышала только, как голос в трубке повторяет: возвращайся, возвращайся. Мне стали вспоминаться разные истории из детства, я поняла, что очень скучаю по тому времени, когда жила в Наньюане. И неделю назад снова увидела тот же сон: я сижу в качающемся вагоне, к ногам подкатывается красная матрешка, я беру ее в руки. У самого уха раздается резкий женский голос: открой ее. Я развинчиваю матрешкин живот, внутри вижу точно такую же матрешку, но поменьше; я открываю и ее, там оказывается еще одна, еще меньше. Я развинчиваю их одну за другой, быстрее и быстрее, пот заливает мне глаза, кажется, это никогда не кончится. Половинки матрешек со стуком перекатываются по полу, женский голос повторяет: открой ее, открой! Когда я проснулась, вся подушка была в поту. Этот сон снова пришел за мной, каждое его появление – это зов. Я поняла, что должна вернуться. Что, наверное, дедушка скоро умрет.
Я приехала, никого не предупредив. Был вечер, в Центральном парке не работал ни один фонарь, меня окружали черные тени деревьев, лысые ветки качались на ветру. Луна высветила обрывистую тропинку, неровная галька под ногами тускло мерцала. Я не помнила, чтобы раньше пруд украшали эти насыпные горы, они асимметрично вздымались ввысь, словно ночь выставила свои зубы. С другого берега особнячок казался одиноким островом посреди пруда.
Звонок не работал, но дверь оказалась не заперта, я повернула ручку и шагнула внутрь. Шум и голоса привели меня в дальнюю комнату на первом этаже, вокруг стола толпились парни и девушки, за столом двое играли в пальцы[9], еще несколько человек, тряся головами, пели песню на непонятном диалекте, одна парочка обнималась. Пол был завален пустыми бутылками, а на электрической плитке посреди стола шумно кипело чили-масло.
С трудом разобравшись, кто я такая, одна из девушек выскочила в коридор и забарабанила в закрытую дверь напротив. Дверь открылась не сразу.
Наконец оттуда вышла Сяо Мэй[10] – сиделка, которая ухаживала за моим дедушкой. Она успела одеться, а вот мужчина за ее спиной еще нет, у него возникли неприятности с ремнем, и, стоя спиной к двери, он возился с пряжкой. Гости в панике разбежались, Сяо Мэй осталась одна – кусать губы и яростно оттирать стол. Само собой, она была недовольна: она ни разу меня не видела и даже не знала, что у дедушки есть еще одна внучка. По иронии судьбы этот огромный дом, олицетворение пожизненной славы, превратился в райский уголок для сиделки и ее дружков. Жаль, дедушка умрет, но так об этом и не узнает. Полгода назад он заболел воспалением легких и с тех пор лежит в спальне, прикованный к постели. К нему никто не приходит – дедушка терпеть не мог отвлекаться на гостей и несколько лет назад оборвал все связи с внешним миром.
Через два дня после приезда я рассчитала Сяо Мэй. Потому что она, в отличие от меня, чувствовала себя здесь настоящей хозяйкой. Перед уходом Сяо Мэй подошла к дедушке проститься, даже заплакала – наверное, она и правда была к нему привязана. Во всяком случае, ее чувства к нему были уж точно глубже моих. И дедушка к ней привык, но, ослабев под конец жизни, был вынужден на кого-то опереться и выбрал для этого меня.
Мы не виделись с ним много лет, он не узнал меня, но когда я назвалась, сразу мне поверил. И не возражал, чтобы я уволила Сяо Мэй. Все потому, что мы родственники. Кровное родство – то же самое насилие, оно намертво связывает людей, которые ничего друг к другу не чувствуют.
Цзяци, Цзяци. Иногда он ни с того ни с сего зовет меня по имени, как будто боится его забыть. Первые дни после приезда я подолгу сидела в этой комнате. Смотрела на него, думала о разговоре, который нам предстоит. О трагедии, развернувшейся в нашей семье, о том, как он стал тем, кем стал, и как я стала нынешней собой. Я повторяла речь, которую приготовила для него, репетировала холод в голосе, оттачивала каждое слово, чтобы оно сделалось острым, как очиненный карандаш. Моя речь должна была пронзить его, нанести смертельный удар.
Но мы так и не поговорили. А смертельный удар ему нанес обычный сквозняк. Сяо Мэй ушла, а спустя несколько дней дедушка простудился, поднялась температура. Я два дня давала ему лекарства, и температура спала, но сознание так до конца и не прояснилось. Он не может сфокусировать взгляд, не слышит, что я говорю. Болезнь подоспела вовремя, словно желая защитить его, избавить от позора и боли. Он оказался отрезан от мира, накрыт стеклянным колпаком болезни, но сохранил и волю, и рассудок. Он ни разу не испачкал простыни, всегда ждет, пока я подложу судно. Чтобы испытать его волю, однажды я больше десяти часов не подходила к его постели, но он все равно дождался. Наверное, это профессиональное качество, выработанное за десятилетия, проведенные у операционного стола.
Со временем я почти перестала заходить в эту комнату, появлялась, только чтобы покормить его и подложить судно. Не хотелось встречаться с ним взглядом. Правда, вместо меня его мутные зрачки видят один силуэт с размытыми контурами. Он тоже опускает веки, отводит глаза. Мы как будто оба боимся, что, глядя друг на друга, случайно увидим и того, кто стоит между нами. Обтирая его, я всегда смотрю на теплые смятые простыни за его плечом. Он такой худой, что кожа, скручиваясь, тянется за полотенцем, и кажется, что я протираю кости, одну за другой. Он отворачивается, смотрит в пол. Наверное, для него это унизительно. Когда-то он был полубогом, вершил судьбы сотен людей, а теперь его тянут за руку, чтобы протереть подмышку. Правда, надо сказать, для старика он довольно чистый, от него нормально пахнет. Наверняка это тоже следствие сильной воли – он не позволяет себе смердеть. Даже сейчас он не махнул на себя рукой.
За все время сюда пришли только двое детей. Это было позавчера, они перелезли через ограду и тихонько забежали во двор. Я сидела на диване и читала. В кабинете нашлось немного классики в роскошных изданиях, которые покупают для украшения книжных шкафов, – по-моему, их даже ни разу не открывали. Я взяла с полки “Грозовой перевал”. История налетела на меня и ударила в самое сердце. Потом я ненароком подняла голову и увидела, как двое детей, прижавшись к окну, заглядывают в комнату. Мальчик и девочка, обоим лет по десять. Мальчик был ни капли не похож на тебя, а девочка – на меня, но вместе они почему-то очень напоминали прежних нас. Я побежала к двери, распахнула ее и даже на секунду оторопела, увидев их у порога.
Мальчик сказал, что учитель словесности задал им сочинение на тему “Человек, которого все уважают”. Они оба из семей сотрудников медуниверситета и с малых лет слышали о моем дедушке, вот и решили написать о нем, а пришли, чтобы взять у него интервью. Я в интервью отказала, объяснив, что академик нездоров, тогда девочка подмигнула мне и заявила: значит, мы возьмем интервью у вас. Вы его внучка, хорошо его знаете, расскажите нам какую-нибудь историю про академика. Я ответила, что на самом деле ничего о нем не знаю. Дети не поверили, пристали ко мне с расспросами, тогда я посоветовала им самим что-нибудь сочинить. Они уставились на меня, выпучив глаза. А если учитель придет и спросит, скажете, что все правда, вы же сами это предложили? Да, так и скажу. И они, довольные, ушли. Человек, которого все уважают, должен быть окружен целым сонмом трогательных историй, неважно, правдивы они или нет.
Наверное, когда дедушка получил звание академика, это наделало немало шуму и в университете, и в прикрепленной к нему школе. К сожалению, я тогда уже перевелась в другую школу, там никто не знал, что известнейший в Китае специалист по болезням сердца, репортаж о котором занял целых две полосы в вечерней газете, – мой дедушка. Как будто некая тайная сила оторвала меня от него, помешав причаститься к его славе. Иногда я задумываюсь: какой бы я стала, если бы не уехала, если бы продолжала жить в его лучах?
Позавчера вечером я сидела в гостиной на первом этаже и смотрела телевизор. Показывали документальный репортаж, корреспондент разыскал ветеранов экспедиционных войск, оставшихся в Мьянме. Кто-то из них зарабатывал уроками китайского языка, другие держали мелочные лавки. Камера скользила по пожилым лицам. На чужой земле они даже старели осторожно, ни одна морщина не смела размашисто прорезать лицо. Здоровье у всех было отменным, только половина из ветеранов уже много лет как оглохла, а другая половина впала в маразм. Казалось, старики давным-давно запечатали себе глаза и уши и жили в собственном мире – так чужбина была хоть немного похожа на родину. После войны с японцами они решили остаться в Мьянме, потому что в Китае им пришлось бы идти еще и на гражданскую войну, смотреть, как свои убивают своих. Тогда их жизни и сошли с намеченного курса. Перестав шагать в ногу с великой эпохой, они зажили в благоденствии, за которое платили брошенностью. Если пешка отказывается ходить, в ней нет никакого толка.
Корреспондент разговорился с внучкой одного из ветеранов. Она унаследовала семейное дело, держит мелочную лавку. Я завороженно смотрела на ее смуглое лицо, ведь я тоже могла быть ею, останься дедушка за границей. Наверное, местные китайцы помогли бы ему открыть частную клинику, он трудился бы в поте лица, потом его дело продолжил бы папа, а там и я. Я бы выросла, закрутила роман с каким-нибудь мьянманцем, мы бежали бы под дождем на площадь послушать выступление Аун Сан Су Чжи, а узнав из телевизора о свободе, дарованной прессе, обнялись бы и радостно завизжали. Эта никогда не принадлежавшая мне жизнь семенем одуванчика залетела в чужую страну и дала торопливый цветок. Но, избавившись от пут корня, она может стать по-своему неповторимой. Во всяком случае, такая жизнь чище. Все древние страны покрыты толстым слоем пыли, и отъезд – способ от нее очиститься. Замешанная на боли свобода, которую я так желала.
К сожалению, у дедушки не хватило смелости остаться за границей. И тощая мьянманская земля никогда уже не примет в себя его честолюбивое сердце. Хотя Пэйсюань вовсе не считает дедушку честолюбивым. В документальном фильме она говорит: дедушка однажды сказал мне, что на самом деле всегда плыл по течению. В годы учебы прилежно сидел над книгами, став врачом, старательно лечил больных. Когда пришла пора служить, он пошел в армию, а когда нужно было вступить в партию, вступил в партию. Он просто успевал шагать в ногу с эпохой. Времена стремительно менялись – не успел опомниться, а под ногами уже пустота и ты летишь в пропасть. На самом деле научиться плыть по течению сложнее всего. Как разведчик, который терпеливо ищет нужную радиоволну, ты должен обладать острым слухом и спокойным сердцем, настраивая себя на волну с эпохой.
Сейчас на экране тот самый фильм, что она прислала. Я поставила его на повтор, пока ждала тебя, и смотрела урывками, то и дело отвлекаясь. При случае скажу Пэйсюань, что мне очень понравилась часть про экспедиционные войска. Мне нравится первая половина дедушкиной жизни, я люблю представлять, что за судьба была бы у нашей семьи, остановись он в одном из тех мест.
15’37”
“ДОБРОЕ СЕРДЦЕ И ДОБРЫЕ РУКИ – ЗНАКОМСТВО С АКАДЕМИКОМ ЛИ ЦЗИШЭНОМ”
За столом у окна сидит пожилая женщина в бордовой рубашке.
Титр:
ЦЗЯН АЙЛАНЬ, СТАРШАЯ ДОЧЬ ЧЭНЬ ШУЧЖЭНЬ.
Женщина открывает овальную жестяную коробку, достает из нее сложенное вчетверо письмо. Расправляет его, кладет на стол. Края письма обтрепались, две строчки чернил размыты. На экране иероглиф за иероглифом появляется текст письма:
Шучжэнь, здравствуй.
Наш медотряд разбил лагерь на склоне горы. Горы в этих местах опасные, после дождя даже шагу ступить невозможно. Душит жара, но все равно приходится кутаться в одежду, защищаться от пиявок, которых здесь великое множество. Днем я провел ампутацию, до конца жизни ее не забуду. Пациент – господин Вуд, лучший врач в медотряде, в Англии он пользовал аристократов и членов королевской семьи. Последние два месяца я был его помощником и переводчиком, но он еще ни разу не доверил мне скальпель, полагался только на себя, никому другому оперировать не позволял. Позавчера мы попали под авиаудар, погибло десять человек, господин Вуд был ранен. Весь день он пролежал без сознания, а очнувшись, спросил: “Правую руку уже не спасти?” Я покачал головой. Его глаза покраснели. Перед операцией он велел мне подержать его за правую руку, а потом сказал: “Я передал тебе свой талант”. Операция прошла успешно, он пока не очнулся от наркоза. Я ушел из лагеря побыть в одиночестве; вдалеке снова раздаются сигналы тревоги. Шучжэнь, за эти дни я еще глубже почувствовал, как изменчива бывает судьба. Жизнь ничтожна, в ней нет и капли достоинства, а война – всего лишь игрушка в руках генералов. Какой смысл в победе, если ее цена – гибель стольких людей? Но я часто вспоминаю тебя, и это не дает мне пасть духом. Я обязательно вернусь к тебе, чего бы это ни стоило.
Цзишэн
Смена кадра. Пожилая женщина складывает письмо, возвращает его в жестяную коробку.
Титр:
ЭТО ПИСЬМО ЛИ ЦЗИШЭН ОТПРАВИЛ ЧЭНЬ ШУЧЖЭНЬ ИЗ МЬЯНМЫ В 1943 ГОДУ. ОНО ОКАЗАЛОСЬ ЕДИНСТВЕННЫМ, ПОСЛЕ ОНИ ПОТЕРЯЛИ ДРУГ ДРУГА ИЗ ВИДУ ДО САМОГО КОНЦА ВОЙНЫ. КОГДА ЛИ ЦЗИШЭН ВЕРНУЛСЯ С ФРОНТА, ЧЭНЬ ШУЧЖЭНЬ УЖЕ ДВА ГОДА БЫЛА ЗАМУЖЕМ. В 2008 ГОДУ ЧЭНЬ ШУЧЖЭНЬ, ЛЕЖА НА СМЕРТНОМ ОДРЕ, ПОЖЕЛАЛА УВИДЕТЬСЯ С ЛИ ЦЗИШЭНОМ, НО ОН БЫЛ НА КОНФЕРЕНЦИИ В США И НЕ СМОГ ПРИЕХАТЬ.
Чэн Гун
Тетя не знает, что я уезжаю. Наверное, лежит сейчас на кровати и чутко ловит звуки за дверью. Последние два года она страдает неврастенией и засыпает всегда дольше, чем спит. Если я поздно возвращаюсь домой, она лежит в темноте без сна и прислушивается, а засыпает, только услышав щелчок замка и мои шаги. Она думает, что сегодня все будет как обычно, что я просто ушел выпить. Тетя не против моих попоек, и даже если я прихожу домой пьяным, ей все равно. Для нее наверняка не секрет, что в последний год у меня появилась небольшая алкогольная зависимость. Но как знать, может, этого она и хотела. У мужчины, который каждый вечер напивается, вряд ли есть шансы понравиться девушкам. К тому же у алкоголиков снижаются половые потребности, постепенно они вообще утрачивают способность любить. Я должен поскорее состариться, лучше, если я успею состариться одновременно с тетей и мы вместе покинем этот мир. Так нужно для моего же блага – тетя беспокоится, что после ее смерти я стану очень одинок.
Но сегодня она меня не дождется. Всю ночь пролежит без сна, может быть, только на рассвете заставит себя ненадолго вздремнуть, но скоро снова проснется. Она включит ночник, посмотрит на будильник, встанет с кровати, проверит дверной замок, потом попытается до меня дозвониться – будет расхаживать по комнате, слушая длинные гудки. И в какой-то момент вдруг поймет, что я не вернусь. Стоя посреди квартиры, освещенной первыми утренними лучами, тетя поглядит по сторонам, и я могу представить, какой ужас ее охватит. Знакомые предметы покажутся чужими – я знаю это чувство.
Я впервые по-настоящему уезжаю из Цзинаня, перебираюсь в другие края. Много лет назад тетя услышала от гадателя, что должна всю жизнь провести там, где родилась, дальняя дорога обернется для нее несчастьем. Она любит повторять, что наши “восемь знаков”[11] очень похожи и мне тоже нельзя уезжать далеко от дома. Эти годы мы с тетей делили одну жизнь на двоих, и я действительно стал все больше походить на нее. Постепенно ее страх перед дальней дорогой передался и мне. Какая-то странная убежденность держала меня на месте, я словно чего-то ждал. Тогда мне очень хотелось рассказать об этом чувстве Сяо Кэ, но я даже себе не мог объяснить, чего же на самом деле дожидаюсь.
Сяо Кэ тоже молчала и без остановки расчесывала комариный укус на руке. Был август, ржавый вентилятор шелестел, вздувая занавески, а Сяо Кэ, раздевшись по пояс, ходила кругами по комнате и с силой расчесывала руку. На месте укуса выступила кровь, но она этого не замечала. Рана затягивалась коркой, которую она снова сдирала, и скоро расчесанный укус превратился в лунку, которая с каждым днем разрасталась. Она не зажила до самого ухода Сяо Кэ.
Мы познакомились семь лет назад. Я тогда работал в рекламном агентстве. Вообще-то я мог уехать учиться в другой город, но решил остаться здесь и всегда немного жалел о своем решении. Характер у бабушки с годами еще больше испортился, в конце она стала просто невыносима. Поэтому мне очень хотелось отсюда уехать, и Сяо Кэ тоже. Она, как и я, жила с семьей, отец ее был отставной военный, настоящий садист, она от него натерпелась. Чтобы Сяо Кэ хранила целомудрие, он не разрешал ей встречаться с парнями. Но уже на втором свидании она легла со мной в постель. Поначалу мы встречались в гостинице неподалеку от ее дома, каждый раз оставались там не больше часа. Конечно, я чувствовал себя свободнее, но все равно вынужден был скрывать существование Сяо Кэ от бабушки и тети.
Бабушка всегда боялась, что я влюблюсь, уйду из дома и забуду о ней. На первом курсе института у меня случился роман, и бабушка места себе не находила – постоянно искала повод для ссоры, потом пошла к той девушке и стала ей угрожать. Я разозлился и съехал. Через несколько месяцев девушка ушла от меня к одному из своих воздыхателей и я вернулся с чемоданом домой. Бабушка ничего не сказала. А тетя была сама забота: каждый день готовила мои любимые блюда, на выходных пошла со мной в горы. Стоя на ветреной вершине, тетя призналась: когда ты ушел и бросил меня с бабушкой, я едва не умерла от страха. С тех пор я больше не заводил серьезных отношений. Казалось, ни одна девушка этого не стоит.
Но Сяо Кэ стала исключением. Мы часто заговаривали о том, как “сбежим”. Как, никому не сказав, уедем в другой город и начнем там новую жизнь. Эти разговоры всегда напоминали мне, как мы с тобой в детстве мечтали о далеких краях. Помнишь, ты хотела поехать в Пекин, потому что там жил твой папа? А я собирался отправиться на поиски мамы в Шэньчжэнь, а может быть, в Гуанчжоу, я не знал, где она. Мы планировали, что сначала поедем в Пекин к твоему папе, а потом отправимся искать мою маму. Мы будем долго ехать на поезде, засыпать и просыпаться в громыхающем вагоне, прильнув к окну, смотреть на пролетающие мимо деревья, обжигаясь, есть из одной миски лапшу быстрого приготовления. Ты обещала, что будешь стирать мне носки, я сказал, что во время стоянок буду спускаться на платформу и покупать тебе батат, а еще пообещал, что разрешу тебе есть мороженое, даже если денег останется совсем немного. Эти фантазии приводили нас в неизменный восторг, как игра, которая никогда не надоедает. Много лет спустя я снова взялся играть в нее, на этот раз с Сяо Кэ. Но теперь наши планы были реалистичней. Мы собирались поехать в Шанхай – в Шанхае много возможностей, заработаем денег, откроем свое дело. Мы обсуждали это на каждой встрече и, окрыленные, договаривались завтра же тронуться в путь, но через час снова расходились по домам.
А потом, в мае, бабушка попала в больницу. Много дней лежала с температурой, резко похудела, в итоге обследование показало рак печени в терминальной стадии. Доктор выписал ее домой, дал ей не больше трех месяцев. Бабушка была уже немного не в себе, думала, что мы с тетей хотим ее погубить, и ни в какую не соглашалась уходить из больницы. Стационар при университетской больнице всегда битком набит пациентами, но бабушка все-таки вытребовала себе койку в старом корпусе, где раньше лежал мой дедушка, упирая на то, что он когда-то был начальником больницы, а тетя по сей день там работает. Старый корпус к тому времени почти превратился в дом престарелых, в палатах лежали одни старики, дожидавшиеся смерти, а о жестокости сестер слагались легенды, так что бабушка вдоволь хлебнула горя. К тому же, остерегаясь нас с тетей, она и сберкнижку, и украшения держала при себе, боялась, что их похитят, и ни одной ночи не спала спокойно.
– Дома ничего не трогайте. Я уже скоро поправлюсь, через пару дней возвращаюсь, – говорила бабушка. А мы видели, как она день ото дня угасает.
В конце мая Сяо Кэ ни с того ни с сего явилась к моему дому с чемоданом. Она сказала, что окончательно рассорилась с отцом, уволилась с работы (она работала в фитнес-клубе недалеко от дома) и решила, что к родителям больше не вернется.
Я временно поселил ее наверху. Наверное, увидев сегодня мой дом, ты очень удивилась, ведь все старые постройки в западном секторе снесли, только дом номер восемь, в котором жила моя бабушка, остался на месте. Его тоже должны были снести, но бабушка наотрез отказалась переезжать, требуя у руководства университета компенсацию в двойном размере. Все соседи уже съехали, в доме остались только мы, из университетского отдела по вопросам сноса ветхого жилья что ни день приходили сотрудники, пытаясь переубедить бабушку, но все было напрасно. Они знали, что бабушка – человек несговорчивый, чуть только тронь ее – начинает скандалить, а скандалит она страшно, и решили пока наш дом не сносить. Наверное, они думали, что бабушка и пары лет не протянет. Кто же знал, что она проживет так долго, в университете уже два ректора сменилось, а бабушке все было нипочем. Когда соседи съехали, она взломала замки в дверях и заявила, что теперь все квартиры в доме ее. По ее заданию мы с тетей купили и расставили по квартирам несколько дешевых панцирных кроватей и пластиковую мебель, и бабушка стала сдавать жилье приезжим, которые работали на рынке электроники недалеко от Наньюаня. Она превратилась в настоящую домовладелицу, целыми днями ходила по этажам, собирая арендную плату, – в общем, жила полной жизнью. Так продолжалось лет семь или восемь, а потом рынок куда-то перевели, квартирантов стало меньше, а в конце вообще никого не осталось. В целом доме теперь жили только мы одни, трещины на стенах росли, проводка барахлила, и мы часто сидели без света. Окна на верхних этажах побились, и ставни качались на ветру, как будто в доме хозяйничает привидение.
Я поселил Сяо Кэ на третьем этаже, в квартире с окнами на восток. Мы распахнули ставни, убрали со стен паутину. Сяо Кэ включила мой приемник и подметала, мурлыча песенку. Я же сначала поливал пол из шланга, а потом подкрался к Сяо Кэ сзади и окатил ее водой. Она отобрала у меня шланг, и мы, насквозь мокрые, гонялись друг за другом по пустой квартире. А потом свалились на матрас, обернутый пластиковой пленкой, и занимались любовью. После секса на лице Сяо Кэ всегда выступали красные пятнышки, мелкая-мелкая сыпь. Ее эти пятнышки огорчали, а мне, наоборот, казались очень красивыми.
Скоро я поссорился с начальником и недолго думая уволился из агентства. Появилась целая прорва времени, я мог навещать Сяо Кэ и утром, и днем, и вечером. Если тетя работала в ночную смену, я уходил спать наверх. Иногда шел покормить бабушку или купить бутылку соевого соуса для тети и заодно успевал заглянуть к Сяо Кэ, занести ей коробочку покупного жареного риса. Наступило лето. Мы натянули полог от комаров, и матрас превратился в плот, на котором мы коротали и дни и ночи – ели, смотрели кино, играли. И занимались любовью. Без конца занимались любовью, пока не обессилевали. Ни она, ни я не говорили об этом вслух, но мы оба ждали.
Все эти годы мы с тетей не могли переехать в другую квартиру, выбросить что-то из мебели, изменить замшелый уклад, которым жила наша семья, – во всем нужно было следовать бабушкиной воле, а значит, оставлять все по-старому. Мы ждали, что однажды бабушки не станет и у нас начнется новая жизнь. И вот к строю ожидающих присоединилась Сяо Кэ. Она ждала, когда я получу свободу и смогу уехать с ней. Но теперь мы ждали молча и об отъезде не заговаривали.
Днем мы лежали голышом на полу, пили пиво, поджаривая пупки на солнце. Я напивался до бесчувствия, пока ноги и руки не становились ватными, а потом забирался на Сяо Кэ и входил в нее, в ее бездонную сердцевину. Вязкая влага все прибывала, она облизывала наши раскаленные границы, и по телу разбегались судороги. Я ложился на Сяо Кэ, закрывал глаза и весь погружался в ее плоть. Предельно мягкая плоть распахивалась мне навстречу через узкое тазовое кольцо, дрожала и сокращалась. Я был не в силах остановиться, я уже ничего не чувствовал, но не мог кончить. Эрекция долго не проходила. Одинокая обескураживающая твердость, последний аккорд безумной молодости.