Столп огненный

Когда служба завершилась, табуреты составили тесным кружком и началась другая часть встречи.

– Мы как бы братаемся, – пояснила Сильви для Пьера. – Делимся новостями, обсуждаем, что у кого случилось. Женщинам тоже позволяют говорить.

Первым выступил Гийом. Он произнес слова, которые изумили Сильви и остальных, – дескать, он покидает Париж.

Гийом прибавил, что был несказанно рад помочь пастору Бернару и старейшинам в обустройстве общины по правилам, составленным Жаном Кальвином в Женеве. Стремительное распространение протестантизма по Франции за последние несколько лет отчасти можно объяснить крепкими узами и дисциплиной кальвинистских общин вроде вот этой, что собирается в парижском предместье Сен-Жиль. Более всего Гийома обрадовало и даже потрясло то, что им хватило дерзости и смелости объявить о проведении в следующем году первого всеобщего французского синода.

Увы, его призывают срочные дела, другие общины тоже нуждаются в помощи. Он уедет до следующего воскресенья.

Никто не ожидал, что Гийом останется в Париже навсегда, но это объявление все равно застало врасплох. Он не заговаривал ни с кем о скором отъезде. Сильви не могла не заподозрить, что главной, если не единственной причиной столь скоропалительного убытия оказалась ее помолвка. Конечно, она попрекнула себя тем, что подошла опасно близко к тщеславию, – и прочитала про себя молитву, призывающую к смирению и уничижению.

Следом за Гийомом заговорил Люк Мориак.

– Жаль, что ты уезжаешь так скоро, Гийом, ибо у нас есть неотложное дело, которое мы до сих пор не обсудили, и дело это – ересь среди нас самих! – Люк воинственно выпятил подбородок и подбоченился, как ведут себя обычно многие мужчины, не вышедшие ростом, хотя сам он всегда был сторонником терпимости. – Многие из нас были потрясены до глубины души, когда Кальвин велел сжечь заживо Михаэля Сервета.

Сильви, как и все присутствовавшие, знала, о ком говорит Люк. Сервет, ученый протестант, схлестнулся с Кальвином по вопросу о Троице[25]. Его казнили в Женеве, к изумлению и гневу людей вроде Люка Мориака, полагавших, что только католики истребляют несогласных с ними.

– Это произошло пять лет назад! – недоуменно воскликнул Гийом.

– А мы до сих пор не обсудили.

Сильви воодушевленно закивала. Она была целиком согласна с Люком. Протестанты требовали терпения и терпимости от королей и епископов, которым противоречили; как же они сами могут преследовать инакомыслящих? Хотя и среди них находились те, кто, похоже, был хуже католиков с их религиозным пылом.

Гийом примирительно махнул рукой.

– Помните о дисциплине, братья.

Ему явно не хотелось продолжать этот спор.

Сильви разозлилась из-за его снисходительного тона.

– Нам нельзя убивать друг друга! – горячо произнесла девушка. Обычно она не позволяла себе столь резких высказываний. Хотя женщинам разрешали говорить на собраниях, само собой подразумевалось, что молодым следует помалкивать. Но Сильви вдруг ощутила себя почти замужней женщиной – да и не могла молчать, когда речь зашла о таком событии. – Сервет сражался умом и своими сочинениями и ответа заслуживал того же, а никак не насилия!

Люк Мориак утвердительно кивнул, очевидно ободренный столь неожиданной поддержкой, однако некоторые более старшие женщины принялись осуждающе качать головами.

– Это не твои слова, – укорил Гийом. – Ты повторяешь Кастеллио, другого еретика.

Он был прав: Сильви по памяти повторила отрывок из памфлета Себастьяна Кастеллио[26] «Нужно ли преследовать еретиков?». Впрочем, она читала и другие книги в мастерской своего отца, а потому знала тезисы протестантских богословов ничуть, пожалуй, не хуже самого Гийома.

– Если угодно, вот тебе Кальвин, – сказала она. – Недостойно христианина выступать против тех, кто был отлучен от церкви. Это он изрек, когда его самого преследовали как еретика.

Кое-кто из присутствовавших нахмурился, и Сильви сообразила, что зашла, должно быть, слишком далеко, обвиняя в двуличии великого Жана Кальвина.

– Ты чересчур молода, чтобы понять, – отозвался Гийом.

– Чересчур молода? – Тут уж Сильви разъярилась окончательно. – А что же ты не попрекал меня молодостью, когда я продавала копии книг, привезенных тобой из Женевы?!

Разом заговорили сразу несколько человек, и пастору Бернару пришлось встать и призвать всех успокоиться.

– Мы не достигнем согласия за одну встречу, – увещевал он. – Давайте попросим Гийома донести нашу озабоченность до Жана Кальвина, когда он вернется в Женеву.

Люк Мориак не скрывал своего недовольства.

– А Кальвин нам ответит?

– Конечно, ответит! – Бернар не потрудился объяснить, почему он так в этом уверен. – Братья, давайте помолимся сообща перед расставанием.

Пастор закрыл глаза, обратил лицо к небесам и начал беззвучно молиться.

Наступившая тишина остудила ярость Сильви. Девушка вспомнила, с каким нетерпением ожидала этой встречи, рассчитывала представить Пьера и прилюдно назвать его своим женихом.

После молитвы община разбилась на кучки. Сильви повела Пьера по зале. Ее переполняла гордость тем, что с нею рядом столь пригожий юноша, и она старалась прятать самодовольную улыбку, но ничего не получалось – уж слишком она была счастлива.

Пьер, разумеется, был обаятелен, как и всегда. Он уважительно обращался к мужчинам, беззлобно заигрывал с пожилыми женщинами и очаровывал девушек. Еще он внимательно прислушивался к Сильви, называвшей имена, и явно пытался их запомнить, а также вежливо расспрашивал членов общины, где они живут и чем занимаются. Община всегда радовалась новым членам, а столь воспитанный юноша всем пришелся по нраву.

Сложности возникли, лишь когда Сильви представила Пьера Луизе, маркизе Нимской. Та была дочерью богатого виноторговца из Шампани. Смазливая девица с высокой грудью, она, должно быть, именно этой грудью обольстила маркиза, человека средних лет. От мужа она переняла высокомерие и выказывала то по поводу и без, ибо, как полагала Сильви, не будучи урожденной дворянкой, не очень-то уверенно ощущала себя в новом положении. И язычок у нее был острый, что немедленно узнавал всякий, кому случалось ее рассердить.

Пьер совершил ошибку, обратившись к ней по-компанейски.

– Я тоже из Шампани, – сообщил он дружелюбно и с улыбкой прибавил: – Мы с вами два деревенских увальня в большом городе.

Он, конечно же, не имел в виду ничего дурного. Ни его самого, ни тем более Луизу никак нельзя было назвать деревенщиной. Это замечание было всего-навсего неудачной шуткой. Увы, он выбрал неподходящий предмет для шутки. Он вряд ли о том догадывался, но Сильви была почти уверена, что величайший страх Луизы – показаться хоть кому-то деревенской простушкой.

Маркиза побледнела, на ее лице застыла гримаса, в которой угадывались одновременно высокомерие и презрение. Она подалась назад, как если бы внезапно уловила дурной запах, и процедила, возвысив голос настолько, чтобы услышали все, стоявшие рядом:

– Даже в Шампани молодых людей, насколько я знаю, учат быть вежливыми со своими господами.

Пьер покраснел.

Луиза отвернулась и спокойно заговорила с кем-то еще, оставив Пьера и Сильви пялиться на ее гордо выпрямленную спину.

Признаться, Сильви испугалась. Маркиза ополчилась на ее жениха, и девушка нисколько не сомневалась, что этого уже не исправить. Хуже того, многие из общины слышали ее отповедь, а значит, все узнают о случившемся еще до того, как зала опустеет. Теперь они не захотят принять Пьера как одного из своих. Сильви захотелось плакать.

Потом она посмотрела на Пьера – и увидела на лице у того выражение, какого никогда прежде за ним замечала. Губы юноши искривились от гнева, в глазах сверкала ненависть. Казалось, что он вот-вот накинется на Луизу и прикончит ее.

Боже мой, подумала Сильви, надеюсь, он никогда не посмотрит так на меня.

Когда приспело время отправляться в постель, Элисон уже совершенно измучилась и не сомневалась, что Мария чувствует себя ничуть не лучше. Но самое главное испытание было впереди.

Торжество вышло пышным даже по меркам королевского двора. После венчания состоялся пир в архиепископском дворце, а за пиром последовал бал. Затем все переместились в Пале-де-ла-Ситэ – из-за многочисленности гостей это короткое перемещение растянулось на несколько часов, – где устроили маскарад; во дворце нашлись всевозможные забавы вроде дюжины механических лошадей, на которых катали королевских детей. А вечером подали легкий ужин; столько сладкого и вкусного в одном помещении Элисон не видела никогда в жизни. Но потом все наконец-то угомонились; оставалось провести последнюю, заключительную церемонию.

Элисон заранее жалела Марию. Сама мысль о том, чтобы возлечь с Франциском так, как обычно возлегает женщина с мужчиной, казалась отвратительной; все равно что возлегать с братом. А если что-нибудь пойдет не так, они прилюдно выставят себя на посмешище, о котором станут судачить по всей Европе. И Мария наверняка захочет умереть… Элисон вздрогнула; за что, ну за что ее подругу обрекли на такое унижение?

Она знала, конечно, что королевские особы вынуждены примиряться с подобным бременем; такова часть цены, которую они платили за свои привилегии. Вдобавок Марии придется пройти через это испытание без поддержки матери. Мари де Гиз правила Шотландией от имени дочери и не отважилась покинуть страну даже ради свадьбы в Париже, ибо власть католической монархии над непокорными, склонными к мятежам скоттами была хрупкой и постоянно грозила рухнуть. Порой Элисон приходило в голову, что лучше уж родиться румяной дочкой пекаря и тискаться в дверях с каким-нибудь рыжим подмастерьем.

В числе прочих придворных дам Элисон готовилась вымыть и одеть новобрачную для предстоявшего события. Ей требовалось улучить минутку и остаться с Марией наедине.

Парадные одежды сняли. Мария волновалась и вся дрожала, но выглядела замечательно – высокая, стройная, с бледной кожей, грудками совершенной формы и длинными ногами. Дамы искупали новобрачную в теплой воде, подстригли золотистые волосы на лобке, умастили кожу благовониями. Потом помогли облачиться в ночную рубашку, расшитую золотой нитью. Мария обула атласные туфли, надела кружевной ночной чепец, набросила на плечи легкую шерстяную накидку, чтобы не замерзнуть на пути от будуара до спальни.

Словом, все было готово, однако ни одна из придворных дам не выказывала намерения удалиться. Элисон пришлось подойти ближе и прошептать Марии на ушко:

– Вели им всем подождать снаружи. Мне нужно поговорить с тобой наедине.

– О чем?

– Поверь, это очень важно.

Мария не стала спорить.

– Благодарю вас, дамы, – произнесла она, вставая. – Прошу, оставьте меня ненадолго с Элисон, чтобы мы могли пошептаться.

Дамы, большинство которых было знатнее Элисон, недовольно поморщились, но никто не стал возражать против просьбы новобрачной; одна за другой они покинули будуар.

Элисон и Мария остались одни.

Следовало торопиться, поэтому Элисон заговорила прямо, точь-в-точь как королева Екатерина:

– Если Франциск тебя не поимеет, брак не признают состоявшимся. Это значит, что вас могут развести.

Мария поняла сразу.

– Если это случится, мне никогда не быть королевой Франции.

– Вот именно.

– Но откуда мне знать, справится ли Франциск? – Мария всплеснула руками.

– Этого никто не знает, – ответила Элисон. – Поэтому, что бы там ни произошло на самом деле, ты должна притвориться, будто все было как надо.

Мария кивнула, в ее взгляде сверкнула решимость, – это в ней очень нравилось Элисон.

– И как же мне убедить людей?

– Королева Екатерина дала полезный совет.

– Поэтому она позвала тебя вчера?

– Да. Она сказала, что Франциск должен взобраться на тебя и хотя бы поерзать сверху.

– Куда он денется, заберется как миленький. Вот только, боюсь, этого будет мало.

Элисон достала из кармана платья драгоценный мешочек.

– Держи. Это подарок королевы. Положи в кармашек рубашки.

– Что там?

– Кровь.

– Чья?

– Понятия не имею, – сказала Элисон, хотя, по правде говоря, у нее имелись смутные подозрения. – Не важно, чья это кровь; важно, что она должна пролиться на твою простыню. – Девушка показала Марии кончик шелковой нити у горловины мешочка. – Просто потяни, и нитка развяжется.

– По крови все решат, что я лишилась девственности. Отлично.

– Никто не должен заметить мешочек. Спрячешь его внутри себя. Ни в коем случай не вынимай.

Мария скривилась от отвращения, но это была всего-навсего мимолетная слабость; в следующий миг ее лицо вновь приобрело решительное выражение.

– Хорошо.

Элисон хотелось плакать.

В дверь постучали, женский голос произнес:

– Принц Франциск ожидает королеву Марию.

– Еще одно, – проговорила Элисон вполголоса. – Если Франциск не справится, ты никому не должна рассказывать – ни матери, ни духовнику, ни даже мне. Будешь улыбаться, смущаться и отвечать, что, мол, Франциск исполнил долг новобрачного и показал себя молодцом. Поняла?

Мария снова кивнула.

– Ты права, – промолвила она задумчиво. – Единственный способ надежно сохранить тайну – вечное молчание.

Элисон обняла подругу и попросила:

– Ты только не бойся. Франциск сделает все, что ты ему скажешь. Он от тебя без ума.

Мария выпрямилась.

– Идем.

В сопровождении фрейлин королева Шотландии медленно спустилась по лестнице на уровень королевских покоев. Ей пришлось миновать по пути просторную сторожевую, где размещались швейцарские наемники, затем переднюю, где на нее во все глаза уставились толпившиеся там придворные. Наконец она вошла в королевскую спальню.

Посреди помещения стояла кровать под натянутым на четырех опорах пологом. Саму постель застелили белыми простынями, а тяжелые и плотные портьеры и занавеси с кружевами, которые обычно задергивали, теперь свернули и привязали к опорам. Франциск стоял у кровати, облаченный в расшитую золотом и камнями накидку поверх батистовой ночной сорочки; колпак был для него велик, наползал на лоб, и оттого принц выглядел сущим мальчишкой.

Еще в спальне насчитывалось десятка полтора мужчин и несколько женщин; кто стоял, кто сидел. Дядья Марии, герцог Франсуа и кардинал Шарль, тоже присутствовали. Также среди зрителей были король с королевой, родовитые сановники и церковные прелаты.

Элисон никак не думала, что соберется столько народу.

До появления новобрачной все негромко переговаривались, но стоило Марии войти, как голоса стихли.

Мария замерла.

– Занавеси задернут? – тихо спросила она.

Элисон покачала головой.

– Только кружевные, – ответила она. – Вас должны видеть.

Мария сглотнула, потом сделала шаг вперед, взяла Франциска за руку и ободряюще улыбнулась. Принц, казалось, был сам не свой от страха.

Новобрачная скинула туфли и позволила накидке соскользнуть с плеч на пол. Стоявшая на виду у пышно разодетых вельмож в одной белой рубашке из тонкого полотна, она показалась Элисон жертвой, которую привели на заклание.

Франциск, похоже, не в силах был даже пошевелиться. Мария помогла супругу снять накидку и повела его к кровати. Они возлегли на высокие перины и укрылись простыней.

Элисон поспешила задернуть кружевные занавеси. Разумеется, это обеспечивало лишь подобие уединения. Головы новобрачных были видны отчетливо, а очертания тел под простыней просматривались ясно.

Элисон затаила дыхание. Мария прижалась к Франциску, принялась шептать тому какие-то слова, которых никто не мог расслышать, – наверное, объясняла, что именно он должен сделать или хотя бы притвориться, что делает. Потом они поцеловались. Простыня зашевелилась, однако разглядеть, что происходит, не удавалось. Элисон всем сердцем сопереживала Марии. Ей вдруг представилось, как она сама впервые отдается мужчине на глазах двух десятков людей. Такое и вообразить-то невозможно! Однако Мария всегда была смелой. Элисон не могла различить лиц новобрачных, но нисколько не сомневалась, что сейчас ее подруга успокаивает Франциска и уговаривает того не обращать внимания на людей вокруг.

Вот Мария перекатилась на спину, и Франциск неуклюже взгромоздился на нее.

Элисон почудилось, что стало невыносимо жарко и душно. Получится? Нет? Если нет, сможет ли Мария сделать то, о чем они договорились? Возможно ли вообще одурачить зрителей, людей зрелых и опытных?

В спальне было тихо, слышался только голосок Марии: она продолжала что-то говорить Франциску, но слов было не разобрать. С равным успехом она могла его утешать – или давать подробные наставления.

Два тела на кровати задвигались. По положению руки Марии можно было заключить, что она направляет Франциска внутрь себя – или делает вид, что направляет.

Затем Мария издала короткий, исполненный боли возглас. Элисон не поручилась бы, что это и вправду крик боли, но зрители одобрительно зашептались. Франциск, похоже, опять перепугался и перестал двигаться, однако Мария обняла его и прижала к себе, побуждая продолжать.

Они снова задвигались, оба разом. Элисон никогда прежде не доводилось наблюдать ничего такого, поэтому она не могла оценить, насколько правдоподобно все выглядело. Девушка осторожно осмотрелась, вглядываясь в лица мужчин и женщин вокруг. Кто наслаждался зрелищем, кто брезгливо кривился, но недоверия она не заметила. Зрители как будто пребывали в убеждении, что перед ними разворачивается настоящее соитие, никак не пантомима.

Элисон понятия не имела, сколько все должно длиться. Она как-то позабыла справиться об этом у других придворных дам. И Мария тоже не спрашивала. Внутреннее чутье подсказывало Элисон, что в первый раз это происходит быстро.

Минуту или две спустя Франциск словно забился в судорогах – или Мария так пошевелила собственным телом, чтобы со стороны показалось, что ее супруг содрогается от наслаждения. Потом они оба замерли в неподвижности.

Зрители молча наблюдали.

Элисон вообще перестала дышать. Получилось? Если нет, вспомнит ли подруга о заветном мешочке?

Мария мягко высвободилась из-под Франциска и села в кровати. Какое-то время она шевелилась под простыней, очевидно натягивая через ноги ночную рубашку; Франциск проделал то же самое.

– Отодвиньте занавеси! – повелительно произнесла Мария.

Придворные дамы поспешили исполнить это распоряжение.

Когда занавеси снова привязали к опорам полога, Мария резким движением руки откинула простыню, под которой укрывались новобрачные.

На простыне под ними алело пятнышко крови.

Вельможи и сановники захлопали в ладоши. Дело сделано, свадьба состоялась, и отныне беспокоиться не о чем.

Элисон наконец позволила себе вдохнуть. Она хлопала и веселилась наравне с остальными, но не переставала спрашивать себя, что же произошло на самом деле.

Вряд ли ей суждено узнать правду.