Столп огненный

– Уж что-то вы точно знали! – прорычал Реджинальд.

Дэн ответил ему фразой из Библии:

– Сказано так: «Кто говорит то, что знает, тот говорит правду»[27].

Епископ Джулиус наставил на Дэна костлявый палец и произнес обличающим тоном:

– Вот что бывает, когда глупцам и невеждам позволяют читать Библию по-английски! Они стараются спрятать свои прегрешения за словом Божьим!

Клерк потребовал тишины в зале, и всем пришлось угомониться.

– Благодарю вас, сэр Реджинальд, – сказал судья Тилбери. – Увы, если даже Филберт Кобли либо иная третья сторона обманом лишила вас средств, это не повод отказываться от исполнения соглашения, заключенного вами с Элис Уиллард. Если таково основание, на коем вы отрицаете свою вину, оно ошибочно, и суд признает вас виновным.

Вот именно, подумал Нед.

Ролло поспешил вмешаться:

– Ваша честь, наше основание иное. Прощу прощения за слова моего отца. Вы должны понять, он сильно разозлился.

– Каковы же ваши доводы? Охотно их выслушаю. Думаю, присяжные разделяют мое нетерпение.

Выкладывай, подумал Нед. Неужто Ролло измыслил что-нибудь этакое? Этот негодяй всегда любил распускать руки, но глупцом его не назовешь.

– Мы полагаем, что Элис Уиллард повинна в лихоимстве, – заявил Ролло. – Она одолжила сэру Реджинальду четыреста фунтов, но потребовала, чтобы ей вернули четыреста двадцать четыре фунта. То есть она хотела взять проценты, а это преступление.

Неду вдруг припомнился разговор матери с епископом в галерее разрушенного аббатства. Элис назвала Джулиусу точную сумму долга, и епископ почему-то сразу заинтересовался озвученной цифрой. Тогда он не стал ничего уточнять, но сегодня не поленился прийти на суд. Юноша нахмурился. Договор между Элис и сэром Реджинальдом был составлен весьма тщательно, о процентах там ни словом не упоминалось, однако лихоимство, то есть ростовщичество, такое мутное понятие, что в это преступлении можно обвинить едва ли не кого угодно.

– О процентах речи не было, – твердо произнесла Элис. – В договоре сказано, что сэр Реджинальд обязуется платить ренту в размере восьми фунтов в месяц за владение аббатством, пока ссуда не будет возвращена или до уступки залога.

– С чего бы мне платить какую-то ренту? – возмутился Реджинальд. – Я сам аббатством никогда не пользовался! Это скрытое ростовщичество!

– Вы же сами предложили, – напомнила Элис.

– Меня ввели в заблуждение!

– Прошу вас! – снова вмешался пристав. – Обращайтесь к суду, а не друг к другу.

– Спасибо, мистер Петтит, – поблагодарил судья Тилбери. – Справедливое замечание.

– Суд не вправе принуждать к исполнению соглашения, которое подразумевает, что одна из сторон должна совершить преступление, – указал Ролло.

– Я уже понял вашу точку зрения, мистер Фицджеральд, – ответил Тилбери. – Вы просите установить, считаются ли дополнительные средства, подлежащие выплате по договору, обоснованной рентой или скрытой формой ростовщичества, верно?

– Нет, ваша честь. Мы просим не об этом. С вашего позволения, я хотел бы вызвать свидетеля, чьи слова не подлежат сомнению. Он докажет, что речь именно о ростовщичестве.

Нед недоуменно покачал головой. Что за чушь несет Ролло?

Судьи, похоже, были озадачены не меньше.

– Свидетеля? – переспросил Тилбери. – И кого вы намерены вызвать?

– Епископа Кингсбриджского, ваша честь.

По зале прокатился гул изумленных шепотков. Такого никто не ожидал. Судья Тилбери явно оказался застигнутым врасплох. Впрочем, он быстро справился с растерянностью.

– Хорошо. Что вы хотите нам поведать, милорд епископ?

Нед скривился. Всем было известно, чью сторону занимает Джулиус.

Епископ неторопливо вышел вперед. Он шагал, выпятив подбородок и вообще всячески выказывая величие своего положения. Как и думал Нед, он поддержал обвинение:

– Эта так называемая рента совершенно очевидно являет собою замаскированные проценты. Сэр Реджинальд никак не использовал землю и здания на протяжении того времени, о котором мы говорим, и не имел ни малейшего намерения их использовать. Иными словами, перед нами грех лихоимства, коий закон признает преступлением.

– Протестую! – воскликнула Элис. – Епископ не может считаться беспристрастным свидетелем. Сэр Реджинальд в свое время обещал уступить аббатство ему.

– Как вы смеете обвинять епископа в бесчестии?! – напыщенно произнес Ролло.

– Я обвиняю тебя, – отозвалась Элис. – Это ты уговариваешь суд спросить кота, готов ли он выпустить мышь из когтей.

Зрители засмеялись, оценив шутку. Но судья Тилбери остался серьезен.

– Этот суд не вправе оспаривать слова епископа о грехе, – промолвил он сурово. – Посему присяжным, видимо, придется признать договор недействительным.

Вид у судьи был глубоко несчастный: судья прекрасно понимал, что на подобном основании можно оспорить множество соглашений, заключенных кингсбриджскими торговцами. Но Ролло своей уловкой загнал его в угол, и выбора у судьи не было.

А Ролло не успокаивался.

– Ваши чести, мы просим не только о признании соглашения недействительным. – Злорадная ухмылка на его лице изрядно встревожила Неда. – Выяснилось, что Элис Уиллард повинна в совершении преступления. Потому я настаиваю на том, чтобы суд подверг ее наказанию в соответствии с законом 1552 года[28].

Нед понятия не имел, какие наказания прописаны в этом законе.

– Я согласна признать себя виновной, – сказала Элис, – при одном условии.

– И каком же? – уточнил Тилбери.

– В этом помещении присутствует человек, виновный в том же преступлении, и он тоже подлежит наказанию.

– Если вы имеете в виду сэра Реджинальда, преступником является заимодавец, а не тот, кто берет в долг…

– Нет, не сэра Реджинальда, ваша честь.

– Тогда кого же?

– Епископа Кингсбриджского.

Джулиус побледнел от ярости.

– Осторожнее, Элис Уиллард!

– В прошлом октябре вы заранее продали руно тысячи овец вдове Мерсер, по десять пенсов за овцу, – напомнила Элис. Вдова Мерсер подмяла под себя всю торговлю шерстью в городе. – Овец остригли в этом апреле, и миссис Мерсер продала шерсть Филберту Кобли по двенадцать пенсов за овцу, на два пенса больше, чем уплатила вам. Вы пожертвовали этими двумя лишними пенсами, чтобы получить деньги на полгода раньше. Значит, заплатили сорок процентов годовых.

Зала одобрительно загудела. Большинство зрителей были торговцами и умели считать.

– Здесь судят не меня! – бросил Джулиус.

Элис словно не услышала.

– В феврале, – продолжала она, – вы купили камень с графских каменоломен для расширения своего дворца. Цена составляла три фунта, но графский управитель предложил скинуть шиллинг с каждого фунта, если вы заплатите вперед, и вы приняли его предложение. Камень доставили по реке спустя месяц. В итоге получилось шестьдесят процентов от первоначальной цены.

Зрители зашумели, послышались смешки, кто-то захлопал в ладоши.

– Тишина! – крикнул Петтит.

– В апреле, – гнула свое Элис, – вы продали мельницу в Уигли…

– Это не относится к делу! – перебил Джулиус. – Не стоит оправдывать себя, уверяя, с основанием или без оного, что другие люди совершали подобные преступления.

– Епископ прав, – согласился Тилбери. – Настоятельно советую присяжным признать Элис Уиллард виновной в ростовщичестве.

Нед лелеял слабую надежду на то, что купцы-присяжные отважатся возразить, однако те не посмели опротестовать столь недвусмысленное указание судьи. Мгновение спустя все они утвердительно закивали.

– Тогда переходим к рассмотрению наказания, – объявил Тилбери.

Ролло снова выступил вперед.

– Ваши чести, в законе 1552 года все сказано четко и ясно. Подсудимый лишается процентов и выданной ссуды, а также «подлежит взыскать с него пени, по воле и милости короны», если приводить точные слова.

– Нет! – крикнул Нед. Неужто матери предстоит лишиться этих треклятых четырех сотен фунтов?

Горожане разделяли его негодование; в зале недовольно зароптали. Полу Петтиту пришлось снова требовать тишины.

Мало-помалу зрители поутихли, однако судья Тилбери медлил, явно чем-то озабоченный. Вот он повернулся к своему товарищу Себу Чандлеру, и они пошептались. Затем Тилбери подозвал к себе Петтита. Тишина между тем становилась все напряженнее. Тилбери переговорил с Петтитом, который не только служил приставом, но и обладал познаниями в судействе. Похоже, они заспорили – Петтит мотал головой, не соглашаясь с судьей. В конце концов Тилбери пожал плечами и отвернулся; Себ Чандлер одобрительно кивнул, и Петтит вернулся на свое место.

Наконец Тилбери заговорил.

– Закон есть закон, – изрек он, и Нед сразу понял, что матери грозит беда. – Элис Уиллард лишается суммы, которую она ссудила, и всех дополнительных доходов с оной, будь то рента или проценты. – В зале раздались негодующие возгласы, и судье пришлось повысить голос. – Иного наказания не полагается.

Нед покосился на мать. Элис выглядела потрясенной до глубины души. До сих пор она рассчитывала на победу. Однако столкнулась со всем могуществом католической церкви в лице епископа Джулиуса, а в таких обстоятельствах любая надежда оказалась бы тщетной. Элис словно сделалась ниже ростом, побледнела и непонимающе глядела на судью. Чудилось, будто она побывала под копытами внезапно налетевшей лошади и едва сумела встать.

– Следующий иск, – объявил пристав.

Нед с матерью вышли из суда и молча двинулись по главной улице к своему дому. Нед сознавала, что отныне его жизнь полностью изменилась, однако рассудок пока отказывался признавать последствия этих изменений. Всего полгода назад он был уверен, что станет торговцем, и почти не сомневался в том, что женится на Марджери. Теперь же он остался без средств к существованию, а Марджери помолвлена с Бартом Ширингом.

Они вошли в дом.

– По крайней мере, голодать покуда не придется, – сказала Элис. – Нам оставили дома в приходе Святого Марка.

Нед не ожидал от матери такого уныния.

– Разве нет способа начать все сначала?

Элис устало покачала головой.

– Мне скоро пятьдесят, у меня уже не осталось сил. Кроме того, за последний год, сынок, я словно утратила разум. Мне следовало забрать товар из Кале, едва в июне началась война. Следовало направлять больше грузов в Севилью. И уж точно нельзя было одалживать деньги Реджинальду Фицджеральду, как бы тот ни умолял и как бы ни давил. Тебе с братом больше нечего наследовать, сам видишь.

– Барни не слишком огорчится, – сказал Нед. – Он ведь бредит морем.

– Интересно, как у него дела. Нужно известить его обо всем, если сумеем отыскать.

– Думаю, он записался в испанскую армию. – Не так давно пришла весточка от тетушки Бетси: мол, Барни и Карлос попали под подозрение инквизиции и были вынуждены немедленно покинуть Севилью. Бетси не знала, куда именно они направились, но какая-то соседка видела, как они говорили с вербовщиком на набережной.

– Ума не приложу, как мне быть с тобою, Нед, – мрачно проговорила Элис. – Я растила тебя торговцем…

– Сэр Уильям Сесил говорил, что ищет молодого человека вроде меня.

Элис заметно приободрилась.

– И правда! Я совсем забыла!

– Он тоже мог забыть.

Элис мотнула головой.

– Вряд ли он забывает хоть что-то.

Нед попытался вообразить, каково это – работать на Сесила и стать частью окружения Елизаветы Тюдор.

– Как думаешь, Елизавета может стать королевой?

– Если однажды станет, – откликнулась мать с неожиданной горечью в голосе, – надеюсь, она избавит нас от этих алчных и высокомерных епископов.

Нед ощутил воодушевление.

– Если хочешь, я поговорю с Сесилом насчет тебя, – предложила Элис.

– Не знаю, надо ли, – задумчиво ответил Нед. – Может, лучше просто явиться к нему на порог?

– А он просто велит прогнать тебя взашей.

– Может быть, – согласился Нед. – Может быть.

Месть Фицджеральдов продолжилась на следующий день.

На улице припекало, но внутри, в южном трансепте собора, было прохладно. Там собрались на церковный суд все жители Кингсбриджа, мнение которых что-то значило в городе. Церковь собиралась судить протестантов, задержанных в сарае вдовы Поллард, по обвинению в ереси. Мало кого на таких судилищах оправдывали, об этом было широко известно. Собравшихся интересовало поэтому, насколько суровым окажется вынесенное наказание.

Наиболее тяжелые обвинения выдвинули против Филберта Кобли. Когда пришел Нед, самого Филберта в соборе не было, но была миссис Кобли, безутешно рыдавшая рядом с дочерью Рут, глаза которой тоже покраснели от пролитых слез. Круглое лицо Дэна Кобли было непривычно угрюмым. Сестра Филберта и брат миссис Кобли старались хоть как-то утешить своих родичей.

Всем заправлял епископ Джулиус. Это был его суд. Он выступал одновременно обвинителем и судьей, и в соборе отсутствовали присяжные, которых требовалось бы убеждать. Подле епископа сидел каноник Стивен Линкольн, молодой помощник, подававший Джулиусу документы и делавший пометки. За Стивеном расположился кингсбриджский декан[29] Люк Ричардс. Деканы не подчинялись епископам и позволяли себе порой не выполнять их распоряжения, поэтому Люк оставался сегодня единственной надеждой на милосердие.

Один за другим протестанты сознавались в своих прегрешениях и отрекались от еретической веры. Тем самым они избавляли себя от физической расправы. На них налагали денежные взыскания, и большинство сразу же передавало деньги епископу.

Джулиус объявил Дэна Кобли вожаком протестантов в отсутствие отца, потому юноше вынесли приговор с дополнительным, унизительным условием: его обязали пройти по улицам Кингсбриджа в одной ночной сорочке, с распятием в руках, и читать вслух «Отче наш» на латыни.

Однако настоящим вожаком был Филберт, и все ждали, какого приговора удостоится старший Кобли.

Внезапно все взоры обратились к нефу.

Повернувшись в ту сторону, Нед увидел Осмунда Картера, в привычном кожаном шлеме и высоких зашнурованных сапогах. Рядом с Картером шагал второй стражник, и они несли деревянное кресло, на котором лежал какой-то узел тряпья. Приглядевшись, Нед понял, что это не тряпье, а человек – Филберт Кобли.

Несмотря на свой малый рост, Филберт всегда отличался умением держаться надменно, даже чванливо. Но так было раньше. Теперь его ноги безвольно свисали с кресла, руки бессильно болтались. Он непрерывно стонал и не открывал глаз. Миссис Кобли приглушенно ахнула.

Стражники поставили кресло перед епископом Джулиусом и отступили на шаг.

Ручки кресла не позволяли Филберту упасть на бок, но сидеть прямо он тоже не мог, а потому начал потихоньку сползать вперед.

Родные кинулись к нему. Дэн подхватил отца под руки и усадил обратно. Филберт закричал от боли. Рут поспешила подставить плечо, чтобы отец мог опереться.

– Фил, мой Фил! – простонала миссис Кобли. – Что эти изверги с тобою сделали?!

Нед наконец сообразил, в чем дело: Филберта пытали, должно быть, растягивали на дыбе. Привязали за запястья к двум планкам, а ноги обмотали веревкой, другой конец которой тянулся к шестерне. Когда шестерню вращали, эта веревка затягивалась, и тело жертвы подвергалось мучительному растяжению. Такую пытку церковь применяла широко, ибо духовенству запрещалось проливать кровь.

Похоже, Филберт сопротивлялся и отказывался отречься от своих убеждений; поэтому его пытали до тех пор, пока кости не выскочили из плечевых и бедренных суставов. Теперь он превратился в беспомощного калеку.

Епископ Джулиус звучным голос произнес:

– Филберт Кобли сознался в том, что лживыми речами обольщал невежд и приобщал оных к ереси.

Каноник Линкольн поднял лист бумаги.

– Вот подписанное признание.

Дэн Кобли шагнул к нему.

– Покажите мне, – потребовал он.

Каноник замешкался, покосился на епископа. Церковный суд не имел никаких обязательств перед сыном осужденного. Однако Джулиус, похоже, решил, что не следует дальше злить недовольных. Он пожал плечами, и Линкольн протянул бумагу Дэну.

Тот тщательно изучил документ.

– Эту подпись поставил не мой отец! – воскликнул он и показал лист людям, стоявшим поблизости. – Вы знаете руку моего отца. Убедитесь сами, это не его подпись!

Несколько горожан утвердительно закивали.

– Он не мог писать без посторонней помощи, только и всего, – раздраженно пояснил Джулиус.

– Значит, вы пытали его, пока… – Дэн умолк, по его лицу потекли слезы, но он совладал с собой. – Вы пытали его, пока он не смог держать перо в руках, а потом говорите, будто он это подписал!

– Будто?! Ты обвиняешь епископа во лжи?

– Я лишь говорю, что мой отец не сознавался в ереси!

– Откуда тебе знать…

– Он никогда не считал себя еретиком! И сознаться в том, чего нет и не было, мог только по одной причине – под пытками!

– Милость Божья помогла ему убедиться в ошибочности прежних воззрений.

Дэн выразительно посмотрел на искалеченного отца.

– Вот что случается, значит, с людьми, о спасении души которых молится епископ Кингсбриджа?

– Хватит! Суд не намерен далее выслушивать подобные оскорбления!

Тут вдруг влез с вопросом Нед Уиллард:

– А где дыба?

Трое судей-святош молча воззрились на него.

– Филберта растягивали на дыбе, это понятно, но где именно? – уточнил юноша. – Прямо тут, в соборе? Или во дворце архиепископа? В подвале здания суда? Хотелось бы знать, где установлена дыба. Думаю, жители Кингсбриджа имеют полное право это знать. В Англии пытать запрещено, требуется особое разрешение Тайного совета. Так кто же разрешил пытать задержанных в Кингсбридже?

После долгого молчания каноник Линкольн произнес:

– В Кингсбридже нет дыбы.

Нед поразмыслил над ответом.

– Выходит, Филберта пытали где-то в другом месте? По-вашему, это вас оправдывает? – Он уставил палец в епископа Джулиуса. – Хотя не важно. Филберта могли пытать хоть в Египте, но если его туда отправил епископ, значит, он и был палачом.

– Молчи, мальчишка!

Нед решил, похоже, что добился своего. Он повернулся к епископу спиной и смешался с толпой.

Декан Ричардс, высокий и сутуловатый мужчина лет сорока, поднялся со своего места.

– Милорд епископ, прошу проявить милосердие, – сказал он своим обычным примирительным тоном. – Филберт, конечно, еретик и глупец, никто этого не отрицает, но следует помнить, что он христианин и пытался по-своему почитать и восхвалять Господа. Нельзя казнить человека за это похвальное желание.

Декан сел.

Зрители одобрительно загудели, соглашаясь с Ричардсом. Большинство из них были католиками, а потому при двух предыдущих монархах считались протестантами и еретиками – и помнили, каково ощущать себя гонимыми и преследуемыми.

Епископ Джулиус одарил декана взглядом, исполненным снисходительного сожаления, и провозгласил, не ответив прямо на просьбу Ричардса:

– Филберт Кобли повинен не только в следовании ереси, но в распространении оной. Как принято при рассмотрении подобных случаев, он приговаривается к отлучению от церкви и сжиганию на костре. Приговор будет приведен в исполнение светскими властями завтра на рассвете.

В стране применялись различные казни. Знатные преступники обычно удостаивались скорейшего способа распрощаться с жизнью – им рубили головы, с одного удара, если палач оказывался искусником своего дела; правда, если топор доставался неумехе, казнь занимала добрую минуту и требовалось несколько ударов, чтобы наконец отделить голову от шеи. Изменников вешали, предварительно отрубая им руки и ноги, а потом трупы рубили на куски. Того, кто отважился ограбить храм и был пойман, ожидало свежевание – с него заживо срезали кожу остро наточенным ножом; опытный мастер-палач мог снять с человека кожу целиком с одного надреза. А еретиков сжигали.

Не сказать, чтобы приговор церковного суда потряс горожан, но все же они встретили слова епископа молчанием, в котором угадывались растерянность и страх. В Кингсбридже до сих пор никого не сжигали. Теперь, подумалось Неду, нам суждено пересечь эту роковую черту; юноша был уверен, что другие горожане испытывают схожие чувства.

Внезапно заговорил Филберт, на удивление громко и отчетливо; должно быть, он долго копил немногие остававшиеся силы ради этого мгновения.

– Хвала Всевышнему, мои мучения скоро оборвутся, но твои муки, Джулиус, богохульствующий ты дьявол, еще даже не начались! – Зрители изумленно ахнули, услыхав такое оскорбление, а Джулиус в ярости вскочил. Увы, он не мог лишить осужденного последнего слова. – Знай, Джулиус, тебя ждет преисподняя, и твои муки не оборвутся никогда! И да проклянет Господь твою бессмертную душу!

Молва уверяла, что проклятие умирающего обладает особой силой. Возможно, Джулиус презирал подобные суеверия, однако все видели, что епископ испугался – и взбеленился настолько, что перестал владеть собой.

– Увести его! – крикнул епископ. – И очистите храм! Суд окончен!

После чего быстрым шагом удалился из трансепта.

Нед с матерью возвращались домой в угрюмом молчании. Фицджеральды победили. Они убили человека, который их якобы обманул, разорили Уиллардов – и помешали своей дочери выйти замуж за Неда. Поражение выглядело сокрушительным.

Джанет Файф подала скудный ужин из холодной ветчины. Элис за едой выпила несколько стаканов шерри – испанского вина, которое привозили из Севильи[30].

– Пойдешь в Хэтфилд? – спросила она, когда Джанет вышла.

– Пока не решил. Марджери еще не замужем.

– Даже если Барта завтра хватит кондрашка, Фицджеральды все равно не отдадут ее за тебя.

– На прошлой неделе ей исполнилось шестнадцать. А через пять лет она сама сможет выбирать, за кого выходить.

– Ты что, встанешь на прикол, как судно без команды, на такой-то срок? Не позволяй отнимать у себя жизнь.

Нед понимал, что мать права.

Спать он ушел рано и долго лежал, глядя в потолок. Дневные события почти убедили его, что нужно идти в Хэтфилд, однако он по-прежнему терзался сомнениями. Ведь отъезд будет означать крушение всяких надежд.

Нед заснул лишь посреди ночи, а разбудил его поутру шум снаружи. Выглянув в окно спальни, он увидел на рыночной площади с полудюжины факелов и группу мужчин, которые таскали и складывали хворост для скорой казни. Ими руководил шериф Мэтьюсон, высокий и плечистый, препоясанный мечом; ну конечно, священник может осудить человека на смерть, но ему не пристало и не позволено самому вершить приговор.

Нед набросил накидку поверх ночной сорочки и вышел из дома. В утреннем воздухе витал запах древесного дыма.

Семейство Кобли явилось на площадь в сопровождении других протестантов. Очень скоро под сенью собора собралась изрядная толпа. Первые лучи восходящего солнца заставили пламя факелов побледнеть, и стало видно, что перед собором ожидают около тысячи человек. Стражники покрикивали, оттесняя зевак на положенное расстояние.

Все разговоры в толпе стихли, когда со стороны здания гильдейского собрания показался Осмунд Картер. Вместе с другим стражником Картер опять нес деревянное кресло, на котором распростерся Филберт Кобли. Страже пришлось пустить в ход тумаки, чтобы приложить этим двоим дорогу: люди пятились неохотно, будто они были бы не прочь помешать казни, – но для открытого возмущения толпе не хватало заводилы.

Под безутешные причитания женщин из семейства Кобли беспомощного главу семьи привязали к деревянному колу, вбитому в землю. Ноги его совершенно не держали, он обвисал на веревках, и Осмунду пришлось привязать Филберта покрепче, чтобы тот не упал.

Стражники обложили кол хворостом. Епископ Джулиус начал читать молитву на латыни.

Осмунд подобрал один из факелов, при свете которых велись ночные приготовления. Он встал перед Филбертом и посмотрел на шерифа Мэтьюсона. Тот поднял руку, показывая, что нужно повременить. А сам повернулся к Джулиусу.

Миссис Кобли зашлась в истошном вопле, забилась, и родные с трудом ее удерживали.

Джулиус кивнул. Мэтьюсон опустил руку, и Осмунд поднес факел к груде хвороста у ног Филберта Кобли.

Сухое дерево занялось мгновенно; пламя взметнулось вверх, словно в приступе бесовского веселья. Филберт тоненько вскрикнул. Дым от костра повалил на стоявших ближе всех зевак, и те подались назад.

Вскоре над площадью поплыл иной запах, одновременно знакомый и отвратительный – запах жарящегося мяса. Филберт кричал не переставая, и среди воплей боли порою звучали членораздельные слова:

– Прими меня, Иисусе! Прими меня, Господи! Прими, молю!

Но Иисус не спешил снизойти к его мольбе.

Неду доводилось слышать, что милосердные судьи иногда позволяли родственникам повесить на шею осужденному мешочек с порохом, чтобы ускорить кончину жертвы. Однако Джулиус, по всей видимости, не проявил снисхождения. Нижняя часть тела Филберта сгорала в пламени, а сам несчастный еще жил. Крики, которые он испускал в муках, невозможно было слушать, они больше походили на скулеж перепуганного животного, чем на человеческий голос.