Дети иллюзий

– Извини, шеф задержал, – скороговоркой произносит она, когда мы занимаем место на ступеньках, – у нас есть семь минут. Придётся бежать.

– Здравствуй, – говорю я, – я очень рад, что ты пришла.

Татьяна улыбается глазами:

– А ты милый.

– Стараюсь…

Она приподнимается на носочки и целует меня в щеку. Касание её губ и лёгкий запах духов даёт странный эффект, сравнимый с ударом надувным молотком по голове. Сначала ощущается лёгкое головокружение, а затем пробежавший по позвоночнику холодок.

«Как молодой, ей богу», – усмехаюсь я про себя.

Должно быть, переживания отражаются на моём лице, поскольку Татьяна, сдвинув брови, интересуется:

– Что-то не так?

– Всё так, – отвечаю я и, чуть нагнувшись, целую её маленькую холодную ладошку.

Из метро мы выбегаем, держась за руки, словно два прилипших к палочке эстафетных бегуна. Бежим в ногу. Татьяна чуть впереди, я, отягощённый сумкой и тяжёлыми скользкими ботинками, сзади.

«Наверное, лёгкой атлетикой занималась, – думаю я, стараясь выровнять дыхание, – а может, лыжница…»

– Не отставай, – подгоняет меня Татьяна, – шире шаг!

– Куда уж шире… – отзываюсь я, теряя последний воздух.

Сворачиваем в Лаврушинский. Не встретив ни души, пробегаем мимо Инженерного корпуса галереи, затем вдоль кирпичной ограды, из-за которой виднеется знаменитое трёхшатровое крыльцо и засыпанный снегом памятник отцу-основателю. Наконец, ворота. Поддерживая друг друга, тормозим на скользком пятачке, синхронно хватаемся за ручку, дёргаем, но ворота не поддаются.

– Чёрт, опоздали! – упавшим голосом говорит Татьяна, ещё раз дёрнув холоднющую железяку.

Смотрю на часы, согласно которым у нас ещё есть целая минута, потом на закрытые ворота, потом на Татьяну. У той на лице выражение Пьеро из небезызвестного фильма, которое неожиданно меняется на крайне удивлённое.

– Ах, вот оно что! – вскрикивает она, пальцем показывая на небольшую табличку на воротах. – Выходной день – понедельник!

И вот тут, непонятно с чего, меня разбирает, что называется, нервический смех, но, так как смеяться мне уже нечем, я складываюсь пополам и в полусогнутом состоянии беззвучно вибрирую.

– Ты чего? – озабоченно спрашивает Татьяна. – Тебе что, плохо?

Делаю ей знак, что всё в порядке, а когда меня немного отпускает, говорю:

– Наоборот, хорошо. Это я к тому, что сегодняшний дурацкий день по-другому просто закончиться не мог.

– День ещё не закончился. Кстати, чем он такой дурацкий?

– Знаешь, бывают дни, – в перерывах между вздохами отвечаю я, – когда кажется, что мир действительно создал Котовский, давно перешедший с кокаина на тяжёлые наркотики. Вот сегодня именно такой.

Татьяна смотрит на меня с плохо скрываемым подозрением. Я понимаю, что брякнул лишнего, и спешу оправдаться:

– Просто, чтобы оказаться здесь, перед этими закрытыми воротами, мне пришлось раньше смыться с работы, доскакать от офиса до метро и от метро досюда…

Лицо моей спутницы становится серьёзным:

– Да, человек быстрее всего бежит к давно закрытым дверям…

«Вот это да, – думаю я, – она ещё и философствует. За двоих».

Скорее по привычке, достаю из кармана сигареты, и, прежде чем закурить, предлагаю Татьяне. Она жестом отказывается:

– На морозе не хочется.

Закуриваю в одиночестве. После пробежки сигаретный дым жжёт горло. Чтобы не затягивать паузу, спрашиваю:

– Стесняюсь спросить, а что мы будем делать дальше?

Татьяна разводит руками:

– Собственно, вариантов у нас немного. Точнее, всего два. Первый – пойти дальше, перейти по Лужкову мосту на другую сторону, покидаться снежками в памятник Репину, насладиться вечерним видом на Кремль, окончательно замёрзнуть и спастись от обморожения в каком-нибудь метро.

– А второй?

– Вернуться обратно к «Третьяку» и пожрать в «Маке». Честно говоря, у меня живот сейчас к спине прилипнет. Пардон, конечно.

– Тогда и думать нечего, – говорю я, подставляя ей локоть, – ведь путь к сердцу мужчины лежит через желудок.

Татьяна с силой шлёпает меня перчаткой по заду:

– Зараза…

– Ой, – вырывается у меня, – за что?

Вместо ответа она берётся за мой локоть двумя руками, и мы идём обратно к метро.

Лаврушинский живописно заметает. Ветер вьюжит по переулку миллионами, а может, и миллиардами снежинок, которые в фонарном сиянии кажутся цветными. Татьяна пытается поймать одну из них рукой.

– Ты посмотри, какая красота! – кричит она. – Знаешь, в детстве я думала, что облако, из которого идёт снег – это огромная пуховая подушка, проткнутая самолётом.

– А я думал, что там висит гигантский холодильник «Саратов‑2» открытой дверцей вниз, – отвечаю я.

Татьяна поворачивает голову в мою сторону:

– Врёшь.

– Вру, – соглашаюсь я, – честно сказать, я слишком рано понял физику процесса снего и дождеобразования. Как-то раз мы с родителями в Крыму ходили в горы, и попали там в облако. Очутившись внутри него, я мигом избавился от романтических представлений об облаках вообще. Изнутри оно выглядело, как среднестатистический туман, причём не очень плотный.

– Ещё один материалист-прагматик, – морщится Татьяна.

Я улыбаюсь.

– Ты чего? – спрашивает Татьяна.

– Понимаешь какое дело: не далее чем три часа назад один из моих шефьёв назвал меня романтиком за то, что я сравнил здание «Газпрома» с держащим небо титаном Атласом, а ты заклеймила прагматиком из-за того, что я не смог поддержать твоей фантазии о проткнутой самолётом подушке. Вот теперь я думаю, что же является критерием романтизма, а что нет?

– Одно только слово «критерий» убивает весь романтизм, – улыбается Татьяна.

– То есть, по-твоему, я всё-таки прагматик?

– Получается, – пожимает плечами Татьяна.

– Это плохо?

– Чего ж хорошего…

От такого поворота в разговоре мне становится грустно, что, должно быть, отражается на моём лице.

– Ладно, ладно, – примирительно гладит меня по рукаву Татьяна, – ты способен на образное мышление, и это в нашем деле главное.

– И на том спасибо, – кланяюсь я в пояс.

– Всегда пожалуйста, – отвечает она мне шутовским книксеном.

Остальную часть пути мы проделываем молча, но меня это нисколько не смущает, да и Татьяну, кажется, тоже.

«Макдоналдс» на «Третьяковской» примечателен тем, что он очень маленький. Народу здесь вечерами всегда полно, мест на всех не хватает, да и очереди к кассам, кажется, длиннее, чем в других «Маках».

Основательно подмёрзшие, заваливаемся в тёплый, кишащий людьми предбанник. Я сразу занимаю очередь в кассу, а Татьяна идёт в зал с целью захватить столик или хотя бы половину оного. Мне велено взять стандартную картошку с кисло-сладким соусом, «филе-о-хек» и маленький чай. Что я буду брать для себя, я ещё не решил. Очередь небольшая – передо мной человек пять-шесть, судя по всему, студентов. Двое основательно навеселе.

«Пришли закусить, – думаю я, – мы тоже так раньше делали».

Очередь движется медленно. По другую сторону прилавка, поминутно сталкиваясь друг с другом, мечутся одетые в красные полосатые рубашки и черные брюки ветераны Броуновского движения, так называемые «крушники[6]». На их лицах странная смесь отрешённости и оптимизма.

Проходит достаточно много времени, пока двое первых из очереди отходят от кассы со счастливыми физиономиями и гружёными подносами в руках. У меня рождается надежда, что теперь-то дела пойдут быстрее, но на сцену выходят поддатые студенты, которые, оказывается, не в состоянии быстро сформулировать свои требования. Возможно, это вызвано дозой выпитого, а может, банальной нехваткой денежных средств.

Проходит ещё минуты три, ситуация не меняется.

– Я не понял, это ресторан быстрого или медленного обслуживания? – кричит кто-то сзади.

– Мы тут сейчас с голоду подохнем! – подхватывают слева.

С разных сторон слышатся смешки и ругань. Кто-то пытается не особенно умело свистеть.

Переговоры между тем продолжаются. Один из студентов, маленький и плотный, что-то горячо втолковывает «крушнику» на кассе; второй, высокий и тощий, молча кивает. Что делает «крушник», не видно. Наконец, студиозусы разворачиваются спиной к кассе и, соответственно, к очереди лицом. В руках у маленького поднос, на котором лежит один единственный гамбургер.

– Свободная касса! – хрипит простуженная девушка в чёрной фирменной кепке с козырьком.

Делаю шаг вперёд, озвучиваю заказ и протягиваю деньги.

– Возьмёте пирожок с вишней? – словно робот спрашивает девушка.

– Возьму, – отвечаю я.

– С вас семьдесят шесть рублей восемьдесят пять копеек, – гнусавит девушка.

Протягиваю ей два мятых полтинника.

– Ваша сдача, – говорит она, отсчитывая деньги на вытянутых руках прямо перед моим носом, и удаляется в толкотню.

За то время, пока мне собирают заказ, я со всех ракурсов успеваю рассмотреть её, а также всех достойных внимания девушек, и в очередной раз делаю неутешительный вывод об асексуальности фирменной маковской одежды.

«А ведь они смотрелись бы куда более привлекательно в коротких юбках и футболках с глубокими вырезами, – думаю я. – Не понимаю, почему эта мысль не пришла никому из руководства «Макдональдса», это же наверняка прибавило бы заведению популярности…»

На секунду я представляю, как это бы это могло выглядеть. В моём воображении появляются улыбающиеся девушки в стиле pin-up; задорно развеваются плиссированные юбочки, цокают каблучки, мелькают стройные ножки и глубокие декольте. Красота! Не успеваю я как следует размечтаться, как в мою фантазию из реального мира тяжёлым танком вламывается, судя по форме, какая-то мелкая командирша, живого веса в которой приблизительно центнер.

– Так, улыбаться не забываем, – басит она в адрес «крушников», – и руки вытирать тряпочкой.

«Нет, лучше уж так, как сейчас», – думаю я, отводя от неё взгляд.

Мой поднос медленно, но верно заполняется. Сначала на нём появляются стаканы с кипятком – маленький и большой – затем один за другим «бутеры», и после длинной паузы девушка кладёт на поднос последнее – два красных картонных стакана с торчащим из каждого ворохом ядовито-жёлтой картошки.

– Спасибо за заказ, ждём вас снова! – скороговоркой гнусавит она и вскидывает руку вверх: – Свободная касса!

С подносом отчаливаю от прилавка и, словно ледокол, пробираюсь сквозь строй покрытых зимней росой людей. Те медленно и нехотя расступаются, внимательно рассматривая содержимое моего подноса.

Татьяне удаётся захватить не столик, а такой прилавочек у окна, к которому приставлены высокие «барные» табуреты. На одном из них она и восседает, изящно закинув ногу на ногу, другой «забит» для меня её пальто. Ещё раз отметив про себя стройность Татьяниных ножек, подхожу и ставлю поднос на стол.

– Ну, наконец-то! – вздыхает Татьяна. – Я уж думала, ты с деньгами сбежал. Чего так долго-то?

– Сегодня у них профессиональный праздник, – объясняю я, раздеваясь, – день медленного работника. Они тут тормозные, не то, что на «Пушке».

Чуть отодвинув Татьянино пальто, взбираюсь на табурет. Татьяна в это время ловко открывает крышки, которыми закрыты стаканы с кипятком и закидывает в них пакетики с чаем. Мне и себе.

– Можно я возьму у тебя сахар? – спрашивает она. – Чертовски хочется глюкозы.

– Бери, сколько влезет, – отвечаю я, – хоть два.

Выражение лица Татьяны внезапно меняется. В её глазах ужас.

– Где ты взял эту пошлятину? – кричит она.

– Какую именно? – не понимаю я.

– Я про твой галстук. Сними его сейчас же!

– Да что в нём такого?

– Снимай, говорю!

Я вижу, что Татьяна рассердилась всерьёз, и потому повинуюсь: быстро развязав узел, стягиваю с шеи объект раздражения и убираю под стол.

– Вот так гораздо лучше, – намного спокойнее говорит Татьяна, – пуговку только расстегни.

Сноски