Время. Ветер. Вода

Но потом, когда появились новые медицинские возможности, мама все-таки забеременела, и врачи принялись ее пугать, что из-за такого возраста ребенок может получиться с физическими отклонениями или какими-нибудь психическими болезнями. Мама очень переживала, но все равно решилась рожать. Вот только носила она меня всего шесть с половиной месяцев, а потом у нее случились преждевременные роды, и ей сказали, чтобы она не надеялась, что я выживу.

Родители назвали меня Витой, пока я лежала в инкубаторе, считая, что тем самым программируют на жизнь. Неизвестно, помогло ли это, но я выжила. И хотя вскоре стало ясно, что я вполне обыкновенная и здоровая, мама уже никак не могла успокоиться и прекратить за меня бояться.

Ей постоянно казалось, что я заболею, выпаду из окна или утону. Что меня похитят с детской площадки или собьет машина. И чем старше я становилась, тем старательнее она ограждала меня от всего, что могло представлять хоть малейшую опасность. Сидела со мной дома и следила, чтобы «все было в порядке». А когда я вдруг начала резко худеть, запаниковала, решив, что я чуть ли не при смерти, и категорически отказывалась верить врачу, что у подростков такое часто бывает из-за гормонов и быстрой перестройки организма.

Вот тогда-то уже и подключился папа. Прилично устав от маминых нервов и фантазий, он потребовал, чтобы она пошла к психологу и привела свою нервную систему в порядок. И маме пришлось послушаться, потому что если папа принимал серьезное решение, то переубедить его не могла даже она.

С тех пор обстановка в нашей семье стала меняться. Мама прекратила ходить за мной к школе и встречала лишь у подъезда, а позже, еще немного успокоившись, стала ждать, стоя у окна. Она больше не спрашивала каждый день о том, что у меня болит, и старалась больше времени посвящать работе.

Дома мама занималась тем, что писала литературоведческие статьи для разных бумажных и электронных журналов, однако психолог сказала, что в ее возрасте для человека с кандидатской степенью жизнь только начинается, и папа был полностью с ней согласен. Поэтому в прошлом году мама вернулась преподавать в тот же институт, где работал и он. Они оба специализировались на зарубежной литературе девятнадцатого века, и, когда папу в третий раз пригласили читать лекции в американском университете, маме предложили поехать туда с ним.

Родители долго обсуждали эту тему, и я знала, что маме очень хочется в Америку, но оставить меня было не с кем, и она собиралась отказаться. Тогда я сама пришла к ней и сказала, что если она думает, будто я не смогу самостоятельно прожить какие-то четыре недели, то сильно ошибается. Ведь мне же уже шестнадцать, и это серьезный возраст. Примерно столько было Татьяне Лариной, Софье Фамусовой, Бедной Лизе, Джейн Эйр, Эсмеральде и Скарлетт О’Хара, а Наташе Ростовой и того меньше. Мама ответила, что судьба многих из этих девушек отнюдь

не успокаивает, однако задумалась. Ее тревожили какие-то совершенно приземленные и скучные вещи: как я буду

вставать по утрам, питаться, с кем стану проводить время, но больше всего – моя безопасность. Пришлось рассказать про Марченко и Широкову, чьи родители постоянно мотались по командировкам.

Я еще и сама плохо понимала, как это – остаться одной, но упускать такой шанс из-за меня мама не имела права. А спустя пару дней она действительно позвонила родителям Даши Марченко, долго выспрашивала, что да как, и наконец все же решилась.

Сказала, что договорится с Анастасией Федоровной, нашей соседкой, чтобы она каждый вечер заходила и проверяла меня, а еще будет заезжать ее питерская сестра тетя Катя, которая время от времени бывала в Москве по делам, и если я не передумала, то она бы с удовольствием составила папе компанию.

Я заверила, что все хорошо и волноваться нечего, однако уже перед самым их отъездом, когда сидели на чемоданах, неожиданно ни с того ни с сего расплакалась и долго не могла успокоиться.

Мама, конечно, тоже разнервничалась и стала говорить, что никуда не полетит, но приехавшая проводить их тетя Катя вместе с папой силой вытолкали ее из квартиры. Это была очень горькая сцена, и весь оставшийся вечер я прорыдала в подушку, а тетя Катя сидела рядом и, вместо того чтобы утешать, ругалась, что я маленькая, эгоистичная и капризничаю, как ребенок.

В свои тридцать восемь тетя Катя никогда не была замужем, и своих детей у нее не было.

Тетя Катя прожила со мной первые несколько дней, Анастасия Федоровна заходила, а мама звонила по два раза на дню. Казалось, ничего особенного не произошло.

Однако постепенно я начала ощущать вокруг себя странную, тревожную пустоту и поначалу решила, что просто скучаю по маме с папой. Но чем дальше, тем волнение становилось сильнее.

Внутреннее беспокойство не отпускало ни утром, ни днем, ни вечером. Особенно вечером, когда за окнами темнело и тягостные мысли о завтрашнем дне заставали меня за уроками или за чтением. Внезапно накатив, они разрастались и доводили до отчаяния, вытесняя все остальное. Я засыпала и просыпалась, мечтая только о том, как бы избежать очередных столкновений с Дубенко.

Раньше, когда родители были дома, все школьные неприятности исчезали, стоило переступить порог квартиры, теперь же преследовали повсюду.

В ту пятницу я задержалась после восьмого урока, чтобы дописать сочинение. Обычно с литературой у меня проблем не возникало, но в этот раз тема поставила в тупик: «Имеет ли человек право на месть?»

Вроде бы все ясно: месть – отвратительное, низкое намерение причинить вред другому. Однако формулировка «Имеет ли право?» заставила серьезно задуматься.

Отчего никому не приходило в голову спросить: «Имеет ли человек право на убийство?» или «Имеет ли право на ложь?»

С местью все обстояло гораздо сложнее, потому что у нее совсем другой окрас. По сути она ведь является наказанием, которое может быть вполне справедливым.

На свете есть множество вещей, за которые перед законом ты отвечать не должен. Никто не накажет за унижение, насмешки, высокомерие или злые сплетни. Не существует никакой ответственности за предательство или разбитое сердце.

В половине пятого уже темнело, во дворах зажглись блеклые фонари, и грязный мартовский снег в их лучах блестел, как новенький.

Полностью погрузившись в свои мысли, я вышла с территории школы и свернула на узкую пешеходную дорожку, как вдруг раздался знакомый свист в спину. Оглянулась, и точно – догоняют. Все трое.

– Ты че, жирная, обнаглела? – Дубенко дернул сзади за рюкзак. – Тебе сказали остановиться.

Лямки больно впились в плечи даже через куртку. Меня откинуло назад, и они заржали.

– Я не жирная, – тихо сказала я.

– Жирная, жирная, – медленно, со смаком проговаривая каждое слово, повторил Тарасов почти на ухо.

– Смотри в глаза, когда с тобой взрослые разговаривают, – Зинкевич потянулся, чтобы схватить меня за подбородок, но я вовремя отпрянула.

Тогда он запустил руку в рюкзак и извлек оттуда большие ножницы.

Заметив в моих глазах ужас, Дубенко закатился. Тарасов же схватился за лямку рюкзака, и Зинкевич быстрым движением обрезал ее.

Рюкзак грузно плюхнулся в лужу.

Я наклонилась за ним, и в этот момент Дубенко толкнул меня в плечо. Потеряв равновесие, я свалилась на рюкзак.

– Так, ребята, чего не расходимся? – послышался издалека голос нашей географички.

– Да вот Котова упала. Поднимаем ее, – Тарасов схватил меня под локоть и очень грубо поставил на ноги.

Географичка обеспокоенно подошла:

– Вита, что с тобой? Голова кружится?

Хотелось сказать, какие они уроды, но последствия не заставили бы себя ждать.

– Немного.

– Плохо, – географичка сочувственно покачала головой. – Мальчики, проводите ее домой.

– Обязательно, – с гадкой улыбочкой пообещал Дубенко.

– Не надо провожать. До свидания, – спешно сняв руку Тарасова с плеча, я рванула в сторону дома.

Однако успела добежать только до конца детской площадки, как услышала сзади топот и веселое улюлюканье. Припустила быстрее. Рюкзак то и дело съезжал и бил по ногам, дорожки скользили, и я два раза чуть не упала, но успела долететь до своего подъезда, когда им до меня оставалось всего ничего.

Я заскочила в квартиру, захлопнула дверь, включила свет и какое-то время неподвижно стояла, разглядывая свое жалкое перепуганное отражение в огромных зеркалах гардероба.

Подол куртки был заляпан, темные волосы вылезали жалкими сосульками из-под шапки, подбородок трясся, а в глазах застыл такой глубокий испуг, что из голубых они превратились в серо-зеленые. Отвратительное, позорное зрелище.

Не разуваясь, я прошла на кухню и выглянула в окно. Все трое, прилично запыхавшись, стояли перед подъездом. Тарасов достал сигареты, а Зинкевич неожиданно поднял голову и увидел меня. Резко отпрянув, я запнулась о табуретку и вместе с ней шлепнулась на пол. Локоть пронзили тысячи мелких иголочек, теплая куртка смягчила удар.

В следующую секунду раздался требовательный стук в стекло и громкие крики: «Жирная, выходи!»

Я отползла под кухонный стол и притаилась. Какое-то время они еще поскакали под окнами и благополучно свалили.

Есть совершенно не хотелось, но я погрела в микроволновке вишневый штрудель и сразу позвонила Эле.

Голос у нее был тихий, приглушенный, совсем болезненный.

– Как ты себя чувствуешь?

– Отвратительно. Ветрянка, второй день тридцать девять. Сил никаких.

– Бедняжка. Но в твоей ситуации есть и плюсы. Дома в кровати спокойно, и никто не прицепится.

– К тебе прицепился Дубенко?

– Лямку обрезали, в лужу толкнули и до самого дома гнали.

– Знаешь, – немного подумав, сказала Эля, – тебе нужно кого-нибудь нанять. Я вчера фильм смотрела. Там мужика одного бандиты доставали, и он нанял себе охранника. Почему-то сразу про тебя вспомнила. Можно, например, объявление в Интернете разместить. Я уверена, полно ребят, с которыми легко договориться насчет такого. Будешь за них сочинения писать, а они доходчиво объяснят этим козлам, что обижать тебя не стоит. Я вообще не понимаю, почему психологическую службу помощи подросткам сделали, а физической нет.

– Чтобы их побили? Но это же неправильно. Силой ничего не решается.

– Неправильно? – Эля возмущенно засипела в трубку. – Вспомни мировую историю. С агрессорами только силой все и решается. Такие, как Дубенко, по-другому не понимают. И пока ты этого не признаешь, ничего не изменится. В Хогвартс тебя никто не заберет. Хочешь, я сама напишу это объявление?

– Нет, конечно. Не нужно. Я потерплю. Мама вернется, и все наладится.

– Что наладится? Они же тебя всегда доставали и будут доставать, и твоя мама, как и раньше, ничего не сделает.

– Не сделает, но, когда она здесь, я о них почти не думаю и не замечаю. Мама говорит, что все окружающее складывается из наших мыслей и того, как мы сами видим мир. Можно на небо смотреть и видеть светлое и прекрасное, а можно на грязь под ногами.

– Хочешь честно? Я думаю, что все твои проблемы именно из-за этого. Из-за того, что твоя мама кормит тебя этими сказками о светлом и прекрасном. Это же глупость и наив, как ты сама не понимаешь? Ладно, она сама странная, но ты-то вполне нормальная, когда не заводишь подобные разговоры.

– Моя мама не странная!

– Еще какая странная. Носится с тобой, как с пятилетней. Гулять не пускает, даже сообщения в ВК проверяет.

– Она просто переживает за меня. Боится, чтобы ничего плохого не случилось. Разве это странно?

– Очень. А то, что ты не против всего этого, – еще хуже.

– А почему я должна быть против? Я ничего плохого не пишу в сообщениях, а гулять – только лишний раз нарываться на Дубенко. И, знаешь, мне очень неприятно, что ты это сказала. Про меня говори что угодно, а мама у меня хорошая. И я по ней очень скучаю.

– Все с тобой ясно. Тогда не жалуйся больше.

Эля бросила трубку, а я пошла в гостиную, завалилась на диван и долго лежала, тупо уставившись в потолок.

Там, высоко-высоко над землей, сквозь пухлые золотистые облака величественный белоголовый Клювокрыл нес меня в Хогвартс. Нужно было просто прекратить думать о неприятностях. Как раньше. Как я делала это с мамой.

Не смотреть под ноги и видеть Дубенко, а поднять голову и отыскать наверху что-то хорошее и светлое.

– Виточка, привет! – Голос мамы звучал глухо, отдаленно, но успокаивающе. – Как твои дела?

– Все в порядке, мамуль. Новостей нет. Сегодня писали сочинение про месть. Наверное, я плохо написала. Долго возилась и только один раз успела проверить.

– Не может быть. Пишешь ты чудесно. А сочиняешь еще лучше, – мама рассмеялась. – Холодно в Москве? Ты в шапке ходишь? Смотри не переохлаждайся. Кушаешь нормально? Суп у тебя есть?

– Шапку надеваю, суп есть, погода противная. Лучше расскажи, как у вас.

И мама принялась долго и в красках рассказывать об экскурсии на Эмпайр-стейт-билдинг.

А где-то около семи у соседей наверху заиграла музыка. Сначала тихо, едва различимо, приятно разгоняя тишину моей квартиры. Но постепенно ритмы стали мощнее, а мелодии ярче. Послышался хлопок открываемой бутылки шампанского. Вечеринка разгоралась. Стук каблуков, громкий женский смех, мужские голоса и звон посуды.

Воспоминание о нетронутом штруделе заставило подняться. Я зажгла на кухне свет. Делать ничего не хотелось. Даже читать.

Если бы у нас был телевизор, я тотчас отправилась бы его смотреть, но телевизора не было. Мама гордилась этим культурным достижением нашей семьи еще больше, чем отказом от городского телефона, а мой семидесятилетний папа чувствовал себя истинным бунтарем, отдавая его своим знакомым со словами: «Приятной деградации».

Пришлось довольствоваться Ютубом. Я просто включила раздел «популярное» и понеслось: тушение огурцов в виноградном соке, нанесение макияжа большими пальцами ног, прыжок с холодильника в корзину для бумаг, имитация крика шотландских пони, избиение тени палкой для селфи, выстукивание песен Джастина Бибера лбом о водосточную трубу и многое-многое другое.

Я доела штрудель, выпила три чашки чая и, прилично утомившись от бессмысленности сюжетов, собиралась лечь спать, как неожиданно попалось видео, на первых же секундах которого я начала невольно улыбаться, и все полторы минуты, пока оно длилось, не могла удержаться от смеха.

На нем двое ребят в широких балахонах бежали за катившейся по пустой загородной дороге машиной, а из заднего окна, высунувшись по грудь, отчаянно жестикулировала перепуганная девушка. Было видно, что водителя за рулем нет. И девушка была невероятно взволнованна. Ребята же явно валяли дурака, то догоняя машину, то отставая. Они поворачивались лицом к снимающему, корчили рожи и пританцовывали на бегу. Девушка показывала кулаки и кричала, но слов слышно не было, потому что все это развеселое зрелище озвучивалось жизнерадостной песенкой «Ничего на свете лучше нету» из «Бременских музыкантов».

Дорога тем временем все больше шла под уклон и впереди резко сворачивала, так что машина могла вот-вот съехать с высокой насыпи. Девушка даже распахнула дверь, чтобы выпрыгнуть, но в последний момент один из парней все же заскочил на водительское место и плавно вошел в поворот.

Я только собиралась пересмотреть этот ролик еще раз, как внезапно по квартире прокатился заунывный гудок домофона. Жалобное протяжное пиликанье. Глянула на часы – половина десятого. В такое время даже разносчики листовок уже не ходили.

Ясно же, что, раз не открывают, значит, никого дома нет. Чего трезвонить? Но свет на кухне и в гостиной горел, а у меня первый этаж. Я пробежала по комнатам и все выключила. В наступившей темноте заунывные звуки стали еще противнее.

То, что ко мне никто не мог прийти, было очевидно, но вдруг что-то случилось? Пожар, к примеру, и всех оповещают о том, что нужно срочно выйти на улицу. Или угроза взрыва. По телевизору показывали, как целый дом эвакуировали из-за анонимного звонка.

Я вытерла вспотевшую ладонь о штанину и кончиками пальцев взяла трубку, будто она сама в любой момент могла взорваться. Молча прижала ее к уху.

По ту сторону трубки послышалось яростное сопение и глухое покашливание чуть поодаль. И, прежде чем я успела повесить трубку, раздался сигнал открываемой двери. Видимо, кто-то выходил из подъезда.

Дыхание перехватило. Я метнулась к дверному глазку и прижалась всем телом к двери. Футболка задралась, оголившийся живот неприятно коснулся холодной кожаной обшивки. В подъезде раздались тяжелые шаги. Я совсем перестала дышать.

Белый свет на площадке хорошо освещал зеленые стены, шашечки плитки на полу, двери соседей.

Я была уверена, что это Дубенко с компанией, решившие запугать меня окончательно.

Но ошиблась. Это были двое совершенно незнакомых парней. Как следует разглядеть их я не успела, потому что они сразу же направились к моей двери. Я машинально отскочила, словно они могли меня увидеть. Прокатилась заливистая трель дверного звонка, а за ней раздался требовательный стук в дверь.

– Давай открывай.

Ноги подкашивались. Мне казалось, я так громко дышу, что они во-вот услышат меня. Стук повторился с новой силой.

Я побежала в комнату и в кромешной темноте трясущимися руками принялась шарить по дивану, где кинула трубку после разговора с мамой. Атака на дверь продолжалась. Наконец я нашла телефон и набрала номер Анастасии Федоровны. Каждый долгий гудок был длиною в вечность, но она так и не ответила.

Вместо этого послышался приглушенный металлический лязг ее двери, и я бросилась к дверному глазку.

– Че ломитесь? – В белом свете лампы стоял здоровенный бритоголовый внук Анастасии Федоровны.

– В гости пришли, – ответил один из парней.

– Нам Артем нужен, – пояснил второй.

– Здесь таких нет, – буркнул внук. – Уматывайте.

– Сам уматывай, – нагло ответил первый, но второй его тут же одернул:

– Музыка-то сверху. Нам, похоже, туда.

Они отправились наверх, а я осторожно отперла дверь и высунулась на площадку.

– Спасибо большое, что прогнали их. Как дела у Анастасии Федоровны?

– В больнице она.

– А что случилось?

– Сердце.

И соседская дверь захлопнулась.

Проснулась я от внезапного внутреннего волнения и тяжести. Голоса наверху стихли, но музыка по-прежнему играла. Энергичные ритмы милостиво сменились Ланой Дель Рей[1].

Стараясь не разлеплять глаз, я вылезла из кровати и пошлепала босиком в туалет. Однако стоило открыть дверь и сделать шаг, как нога вступила во что-то мокрое и холодное. Я включила свет и обомлела.

Весь пол в туалете был залит стекающей по стенам водой. Я заглянула в ванную – та же картина. Отдельные ручейки уже просочились в коридор, а на обоях у самого потолка образовалось темное влажное пятно. Ремонт мы сделали всего год назад, и папа до сих пор сокрушался, как дорого он ему обошелся.

Мигом схватившись за тряпку, я довольно быстро убрала воду с пола, но она все равно текла по стенам.

Торопливо надев тапки и нацепив длинную шерстяную кофту с растянутыми рукавами, я вышла на лестничную клетку и, поднявшись на второй этаж, позвонила в расположенную над нами квартиру. Раздался легкий, ненавязчивый звон. Я подождала немного, но ничего не произошло. Позвонила еще раз, но с тем же успехом.

Приложила ухо к двери – только музыка и отчетливый звук льющейся воды. Я постучала. Сначала легонько, затем с силой. Дернула за ручку, и дверь с неожиданной легкостью распахнулась.

Глазам предстала ярко освещенная прихожая и плавающие в залитом коридоре вещи.

– Есть кто-нибудь?

Мой дрожащий, робкий голос утонул в протяжно-печальном: «Kiss me hard before you go».

Я крикнула громче, но никто не отозвался.

Тапочки пришлось снять, а штанины закатать. Вода была чуть теплая и даже приятная. В ванной комнате горел свет. Я быстро вошла туда и растерянно притормозила.

Из крана хлестала вода, переливаясь сплошным потоком через бортики переполненной ванны. А в ванне спиной ко мне лежал человек. Я позвала, но он не шелохнулся.