Альбом для марок
– Лайма, ну, это счастье.
Конфеты в сто раз вкуснее, чем Красный Октябрь, а таких красивых фантиков у нас просто не бывает. А какие коробки с папиросами!
Взрослые говорят:
– Откуда у них табак? Торфом, наверное, набивают…
В последний день финской войны, после перемирия, под Выборгом убили папина брата Федора.
Вернувшиеся изумляются злобности финнов:
– Кукушка сидит на дереве, стреляет до последнего патрона.
– Медсестра наклонилась над раненым финном, а он в нее нож!
По радио, в газетах никогда: финская армия, финские солдаты. Только: банды, бандиты, в лучшем случае: шюцкоровцы, лахтари.
Первый Огонек за сороковой год: Красная армия по просьбе рабоче-крестьянского правительства Финляндии помогает трудовому народу прогнать помещиков и капиталистов.
Из Риги вернулся дачник Саша – изумляется злобности латышей:
– Они же нас ненавидят! Бреюсь у парикмахера и боюсь, что он перережет мне горло.
Саша вывез из Латвии много особенного: полосатые трусики с костяной пряжкой для Леньки, яркие платья и кофточки для своей Дуси и Володькиной Надьки, чайник со свистком, никелированную немецкую зажигалку с пастушком, точилку для карандашей в виде хорошенького автомобильчика.
Автомобильчик вскоре переезжает в мои за́видные вещи. В латунной – внутри шелк – коробке от духов Билитис (Ралле, Моску) – расписная жестяночка с китаянками из-под царского чая, стальной американский футлярчик для десятка лезвий Жилле́т, перламутровый кошелечек, полированная мраморная пластиночка, раздвижной серебряный перстенек с рубином, любимый бабушкин брелок с зеленой лягушкой и незабудкой, кавказский кувшинчик с узорной эмалью – тоже брелок, медный жетон в пользу беженцев, образок святой преподобной Ксении без ушка.
Дедушкины подарки – старинная копейка-чешуйка, петровская гривня, елизаветинский пятачок с орлом в облаках, пробитые екатерининские гривенники.
Все это редкостное – ни у кого нет. Я хочу, хочу того, чего нет ни у кого. Это красивое – красивое встречается так редко…
Ве́рхом французского придворного изящества кажется мне головка в окне парикмахерской: черты тонкие, легкие, таких черт на улице, у гражданок, не бывает.
Красивые – ярко-алые кровавые плевки на снегу. Красивый – голубой лев и единорог на унитазе. Красивые ордена и значки. Красивые цари в книге и на марках. Последний царь – Николай Третий.
Марки у меня в большой – с гроссбух – нелинованной грубой зеленой тетради. Мама их налепила по порядку: на первом листе Англия с Викториями и Георгами, на втором – Франция со Свободами, потом Италия, Германия с Лессингами и Лейбницами и дальше, с Запада на Восток.
Сначала мама приклеивала марки за уголок синдетиконом, они быстро промокали, уголок темнел. Посмотрела, как у Юрки Тихонова, и стала сажать марки на ножках. Удивительно, если всмотреться в самые некрасивые марки, всегда увидишь, что на самом деле они все равно красивые.
Сын дачника Саши Ленька не любит красивое, он даже не знает, красивое это или некрасивое. И вообще он здорово не такой, как я.
Каждое лето с папиной помощью я горожу в углу участка из старых досок дом с дверью на ремешках и со щеколдой. На крыше – обрывки толя, перед окошком – самодельный стол.
Как-то мама и Сашина Дуся усадили нас с Ленькой туда – обедать. Он так чавкал и перемазался, что я от омерзения стукнул его и убежал. Он оскорбил мои чувства.
Назавтра я накормил его заячной капустой и козьими орешками. Я делал вид, что ем сам, он жадничал и вырывал изо рта. Когда у него заболел живот, он сказал. Саша тронуть меня не отважился, но маме посетовал:
– Вы такой чудный человек, Евгения Ивановна, и откуда у вас сын-садист?
Совесть меня не мучила, наоборот:
Ленька-Шпонька говночист Едет на тележке, А из жопы у него Сыпятся орешки!Ленькиного дедушку зовут Леон Абрамович, бабушку Мария Ефимовна. Мама сомневается:
– Какая Мария! Матля, наверно.
Матля нараспев читает Леньке:
Сьома долго не́ бил дома, Отдыхал в А́ртеке Сьома…Про Артек она не дослышала, про Арктику передают все время. Она ощипывает петуха и с тоскливой замедленностью выводит:
Он щёол наа Одеессу, он виищел в Херсоону, В зесааду пепаался отраад. Нелеево зестаава, мехноовци непрааво, И дьеесять остаалось гренаат…До этого у нас жили Юра и Боря, чуть постарше меня. Боря сердечно мне нравился, и я назвал его услышанным от бабушки/мамы словом “сердечник”. Под его влиянием – не бывало ни до, ни после – я увлекся природой. Целыми днями мы пропадали в Со́сенках – особом месте в конце участка над речкой, где ничего не вскопано, ничего не посажено, и растет только трава, сосны и сосенки. Мы поедали щавель, кочетки и дикую горчицу. В Сосенках или возле купальни ловили траурниц, махаонов, огромных стрекоз и тоненьких коралловых и бирюзовых стрекозок, били коричневых и брали в руки зеленых лягушек.
Лягушки прыгали в воду. Над водой стоял разбирающийся – сустав в сустав – хвощ. Под водой волшебно росли водоросли и мелькали мальки. На воде тяжело лежали кувшинки. По воде на собственных круглых следах, как на коньках, бегали водомерки. Из воды торчали коряги. В голову не приходило, что все это тоже красивое.
Нет выше блаженства, чем босиком, проваливаясь по щиколотку, ходить по теплому покачивающемуся болоту и глазеть во все стороны. Детский рай – возле речки.
Купались не с берега, а из купальни. Ее каждое лето строили папа и дядя Иван. Мне разрешалось при взрослых спуститься спиной вперед по лесенке и окунуться. Вода была перегретая и не освежала.
Купальню разбирали после августовского олень в воду нассал.
Мамин двоюродный брат, дядя Игорь, курсант, прогнулся на лесенке, показал десну и выпустил из-под воды пузыри.
Он загадал загадку: как пишется – шЕколад или шИколад, щЕкатурка или щИкатурка? Отвечать я засовестился.
От Игоря я перенял песни рязанского артиллерийского училища:
Для защиты свободы и мира Есть гранаты, готова шрапнель… Через поля и реки Шел боевой отряд. Здравствуй, родной навеки Наш белорусский брат. Шляхта в бою разбита…Боря был праздником – один раз. Каждое лето моим лучшим другом и утешением был тихоновский дачник заика Вадик, отсталый. Мы сикали с ним через забор, забирались на высокие яблони и распевали:
На рыбалке у реки Потерял старик портки Тореадор объелся помидор Самолет летит Мотор работает Комсомолец сидит Картошку лопает.Удобно дразнить:
А в нем Ленька сидит Картошку лопает.Все любимое у нас – неприличное. Песня:
Цыпленок жареный, цыпленок пареный Пошел по улице гулять. Его поймали, арестовали, Велели паспорт показать. А он заплакал, в штаны накакал И стал бумажечку искать. Бумаги нету – давай газету, И стал он жопу вытирать.Зимой мы с мамой и папой ездили на Усачевку к Варваре Михайловне. У нее был толстый альбом неприличных немецких открыток, по три на каждой странице:
два мальчика сидят на горшках
мальчик и девочка сидят на горшках
кавалер и барышня сидят на горшках спиной друг к другу
кавалер и барышня сидят на горшках лицом друг к другу
кавалер и барышня на горшках в одном белье
кавалер и барышня на горшках в пальто
усатый господин и дама на горшках
дедушка и бабушка на горшках.
Папа сказал, что эти открытки – порнографические.
С Вадиком мы уединяемся в сарае, стягиваем трусы и показываем друг другу зады. Это называется епаться. Вадик говорит, что у них в Сокольниках мальчишки епаются с девчонками.
Все называют по-разному:
мама и папа – пи́сать
бабушка – пысать
Вадик – сикать
Боря и Юра – по-маленькому
Андрюша Звавич – пипи́
дядя Игорь – побрызгать
Юрка Тихонов – ссать.
Есть и другие ряды: попка, пупушка, задница, мадам Сижу, жопа.
Мама примирилась с тем, что мы ругаемся. Говно, жопа – почти пожалуйста. Ёпа – нельзя. Про епание мы молчим. Ищем новые ругательные слова. Радостно подслушиваем, как сосед папе рассказывает про охоту:
– А мы ходим да попёрдываем.
Юрка Тихонов – старше нас года на четыре – пришел домой с одним – только забыл – хорошим словом:
– Что-то вроде звезды.
Воробьев Юрка зовет жидами, хорошеньких птичек – дристогузками.
Про дождь говорит: – Бог ссыт, – про гром: – Бог пердит.
Замечает: – Что этʼ у тя одна портка ворует, другая караулит?
Грозит: – Ноги выдерну, спички вставлю
И ходить заставлю!
Любит воткнуть в разинутый рот белый, в пуху, одуванчик.
На переспрос как?: – Сядь да покак,
А потом подтерись.
Срал Юрка на каждом углу и, к нашему изумлению, натягивал штаны не подтираясь.
Благодушествуя, Юрка рассказывал про кино:
– Поле. Вдруг посредине взрыв! Бегут люди…
– Над речкой сидит старик и ловит рыбу. А он – шпион.
Тоже из кино:
На палубе матросы Курили папиросы, А бедный Чарли Чаплин Окурки подбирал. Тучи насрали две кучи, В воздухе пахнет говном… Миро́-оза…Юркин анекдот: – Построил барин деревню. Решил, что первое на дороге увижу – так и назову. Вышел, а поперек дороги портки лежат. Так и назвал: Портки. Потом один из другой деревни едет на базар. Баринов мужик спрашивает: – Что везешь? – Яйца. – Разве это яйца? Вот у нашего барина в Портках – это яйца!
Юркина мать Наталья Сергеевна пилит Юрку за уличное. Он квакает:
– Ладно тебе!
Мы про Юрку считаем: Тихон
С чорта спихан.
С Юркой можно стрелять из лука. У них в полуподвале – старая мебель, красное дерево. Из нее получаются самые прямые, самые точные стрелы.
С Юркой можно играть в самолет:
– Контакт?
– Есть контакт!
На долгие игры его недоставало.
Мы играли в солдатики серьезнее, чем взрослые – в шахматы. Дядя Игорь научил – на крокетной площадке перед террасой мы сделали линию Маннергейма. Проволочные заграждения, окопы, доты, пушки. Бабушка привезла искренний пулемет – крутишь ручку, от кремешка из дула снопом летят искры. Комья земли разрываются, как снаряды. Солдатики падают. Игорь натирает проволоку воском и пережигает спичкой. Танк выходит в прорыв. Вдоль дорожки плавает деревянный линкор. Война идет бесконечно. Ни я, ни Вадик не побеждают – назавтра продолжение.
Солдатиков у меня уже штук сто. Всех знаю в лицо.
Столовым ножом, молотком и стамеской – нажил на правой руке мозоль – я соорудил самолет и две пушки, стрелявшие камешками, как рогатки.
И все же я страдал черной завистью.
Никогда никому ни до, ни после я не завидовал так, как толстому сыну международника Звавича – тоже Андрею. Они жили у Козьей бабушки.
Солдатики у Андрюши были заграничные: английские гвардейцы в больших черных шапках и французские пехотинцы в красных штанах. Они могли поднимать руку и класть винтовку на плечо. По сравнению с моими, приблизительными, они были невыносимо прекрасны. Я брал у тетки Веры масляные краски и пытался раскрашивать своих – получалось уродство. Я так страдал, что Звавичам пришлось подарить мне одного француза.
Я заболел Францией – Наполеонами из комиссионки, Парижской коммуной из детской книжки, революциями из Малой советской энциклопедии. Соседи по капельскому двору подарили мне цветную открытку 1912 года – Казаки отбивают обоз Наполеона.
С Францией связаны два счастливейших воспоминания.
Елка в непонятно просторном и отдельном – как дача – полном красивых вещей доме Трубниковых, где бабушка – свой человек.
Зять Трубникова, профессор, химик Баландин – маг и демонстрирует фокусы: соединил две простые воды́ в во́-ды разных цветов, поджег белую бумагу, и она обгорела по краям, так что вышли фигуры зверей, устроил в большой комнате большой фейерверк.
Я забыл обо всем на свете – может быть, в первый раз, – пляшу у елки с незнакомыми, как с друзьями, тараторю, смеюсь, подружился с маленькой девочкой, то есть повалил на диван и стал выкручивать ноги. Нас разняли, весело, необидно смеялись.
На дорогу мне поднесли царский подарок – огромный Имаж Милитэр, альбом с красными штанами в исторических битвах и просто.
Милые Трубниковы, если бы они только знали, как много они для меня сделали!
Елка у них – единственный раз, когда бабушка/мама не побоялись вывести меня на люди.
Второе воспоминание – третье июня тридцать девятого года. Я играю в солдатики на полу на террасе. Мне исполнилось шесть лет. Все мне рады, все привозят подарки. Сумасшедшая тетка Вера заезжает из Москвы, дает мне импортную французскую книжку и убегает назад, на станцию, чтобы ни с кем не встречаться. В книжке много красных и полосатых – трехцветных – штанов. Гёте задумался на коне. Генерал Келлерман поднял на шпаге свою треуголку…
День теплый, ровный, медлительный. За столом мама, папа, бабушка, мать Игоря бабушка Ася, ее муж Дмитрий Петрович, дачники. Все улыбаются мне и друг другу. Большего благожелательства, большего счастья в детстве у меня не было.
Самый лучший мой день рождения…
1977
война
Жестяная коробочка от монпансье. Под уродливыми пограничниками на нижнем ребре – заманчивая недомолвка: МЫ ВСЁ СБЕРЕЖЕМ – МЫ ЗОРКО ГРАНИЦЫ. Очень не сразу приходит в голову, что это – начало слева, конец направо – скучный корявый стишок:
ЧТО ДАЛ НАМ ОКТЯБРЬ, МЫ ВСЁ СБЕРЕЖЕМ — МЫ ЗОРКО ГРАНИЦЫ СВОИ СТЕРЕЖЕМ.На всех границах враги:
БЕЛОГВАРДЕЙСКАЯ ФИНЛЯНДИЯ – с финнами повоевали.
ФАШИСТСКИЕ ЛАТВИЯ, ЭСТОНИЯ, ЛИТВА – не понять, воевали мы с ними или нет.
ПАНСКАЯ ПОЛЬША – эту разбили.
ФАШИСТСКАЯ ГЕРМАНИЯ. В школьной книге для чтения – рассказы о будущей войне Ефима Зозули.
Наступающие красноармейцы захватили польский танк. В нем часовня и химическая лаборатория. Ксендз-танкист должен отравить всю окрестность. Приходят крестьяне, видят, благодарят Красную армию.
Германские фашисты взяли в плен раненого красноармейца и привезли в Берлин. Берлинские рабочие немедля восстали и свергли фашистов.
Без Ефима Зозули известно, что фашистская Германия и фашистская Италия напали на хорошую республиканскую Испанию.
В Мурзилке из номера в номер приключения испанского мальчика.
Стихи:
Ты знаешь, Чарита, я сбил самолет, Я черный Капрони сжег.В СССР привозят испанских детей. Их никто не видел, но все любят. Они знают:
Всем понятные слова — Камарадос, Ленин, Сталин, Комсомол, Мадрид, Москва.Меня и сверстников наряжают в испанки – простая шапка карманом, спереди кисточка. У фашистов на карикатуре Бориса Ефимова – кисточка спереди-сзади.
БОЯРСКАЯ РУМЫНИЯ с нами не воевала – испугалась.
ТУРЦИЮ и ПЕРСИЮ настраивают против нас ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ АНГЛИЯ и МИЛИТАРИСТСКАЯ ФРАНЦИЯ.
Самая прославленная граница – Дальний Восток. Туда уезжают девушки-хетагуровки. Там три танкиста. Там пограничник Карацупа с собакой Индусом задержал сто нарушителей.
В детской книжке опасный шпион уходит, загораживаясь пионером: пограничники не могут стрелять. Уйдя, он сам стреляет в сердце пионеру. Больше и лучше всех про мальчиков и шпионов пишет Гайдар, талантливый.
Стихи:
В глухую ночь, в холодный мрак Посланцем белых банд Переходил границу враг, Шпион и диверсант. …Горел химический завод, Горели провода…Взрослые говорят, что стихи у Михалкова поэтичные:
Жив и здоров Пограничник Петров.ФАШИСТСКАЯ ЯПОНИЯ напала на хороший КИТАЙ. В Мурзилке рядом с батыром Ежовым – легендарный Чжу Дэ. Сын народа Ян бросает гранату в японцев. На глазах у японцев китайский мотоциклист переезжает по воздуху пропасть.
У озера Хасан японцы пробуют напасть на нас. Особая дальневосточная разбивает их.
Японцы захватывают советский пароход и пионера Мишу Королькова. Спрашивают, где Сталин. Миша не выдает. Японский майор – японцы всегда майоры – сердится:
За хорошие ответы В правом ящике стола Приготовлены конфеты, Шоколад и пастила. За такие же, как эти, Принесут кнуты и плети.Родина спасает Мишу Королькова.
На Халхин-Голе японцы нападают на Мэнэрэ́. Это единственная невражеская заграница. Как из Риги в сороковом, из Мэнэрэ давно везут хорошие заграничные вещи. В разговорах Мэнэрэ занимает места, как Англия или Польша. Мы выбиваем японцев из Мэнэрэ. Под Халхин-Голом папин знакомый чуть не попал в плен: посреди степи сломалась машина.
Папа и мама ведут меня в первый раз в кино. Кинотеатр Художественный на Арбатской площади. Новый звуковой художественный фильм Если завтра война. Рекомендовал сосед Борис Федорович, так и сказал:
– Рекомендую.
Сквозь ядовитый газ наступает пехота в противогазах, скачет конница, ползут тяжелые танки. В неравном бою погибает один наш летчик. Последние кадры – цветные. Победа. Сталин и Ворошилов на мавзолее. Песня:
Мы войны не хотим, но себя защитим, Оборону крепим мы недаром, И на вражьей земле мы врага разгромим Беспощадным могучим ударом.Мы крепим оборону родины. Все подписаны на лотерею Осоавиахима. В небе летает дирижабль с большим портретом Карла Маркса. В газетах гордые орденоносцы – Ворошилов, герои-летчики, Гайдар, Михалков. На улицах гордые значкисты – ворошиловские стрелки. Значкисты попроще, орденопросцы, носят на пиджаках и теннисках по одному-два-три (треугольником) значка ПО, ГСО, ПВХО. Большой знак ПВХО вешают на дома. На Первой Мещанской, на Садовом кольце вырубили деревья – зелень мешает дегазации.
Противогазы продают в аптеках, как грелки. Противогазов и брошюр по ПВХО нет только на Большой Екатерининской. На Капельском я натягиваю на себя новую серую маску с резинками за ушами и длинной гофрированной трубкой. Болезненно поглощаю противохимические брошюры. Иприт пахнет горчицей, люизит – не понял чем, синильная кислота – миндалем. Химическая тревога – удары гонга или по рельсу.
Когда на дворе общественница запретила ругаться фашистом, на свете уже шла большая война. С Капельского на нее смотрели, как с бельэтажа: интересно, но не более, чем кино, и нас не касается. Всей кухней смеялись, что Бек и Рыдз-Смиглы бежали в Румынию. Веселились, читая про первого пленного англичанина. Он заснул на передовой, проснулся и удивился. Удивились и немцы: англичан они еще не видели. Статья называлась: Где же вы, храбрые томми?
В Огоньке – разрушения Лондона, французские беженцы на дорогах, немецкий солдат в Париже у Триумфальной арки.
На карикатуре Бориса Ефимова французские, английские и американские капиталисты ловят цилиндрами деньги: Золото, золото падает с неба.
В карманном атласе к западу от СССР – светло-коричневая Область гос. интересов Германии.
В новом альбоме для марок по листу для каждой страны. Лист Уругвай, лист Парагвай, хотя марок оттуда – пустяк. Ни листа – Австрия, Польша, Литва, Латвия, Эстония, хотя марок много. Вместо Чехословакии просто Словакия.
От дружбы с Германией – в магазинах алые бумажные цилиндры мемельского цикория.
Во дворе присказка:
– Внимание, говорит Германия.
Дружбу газеты подтверждали неоднократно. В полдень 22 июня Молотов сообщил, чем она кончилась. Папа, мама, соседи, дачники выбежали в переулок на громкое радио от Богословских.
Все обмерли от неожиданности, никто не сказал такого, чтобы запомнилось. Только Вадик:
– Пойду на фронт – и пускай убьют, как Гавроша.
Как нечто само собой разумеющееся – без обсуждений – воспринимали ежедневное от советского информбюро: наши войска оставили город такой-то, город такой-то, город такой-то. С некоторым ужасом, что Кишинев – весной папу звали туда работать, мог бы и согласиться: вместо наших тринадцати метров давали квартиру. С некоторой надеждой, что который день не сообщают про Минск и Смоленск.
Летом – не вовремя – объявили о сталинской премии изобретателю Костикову. Шушукались, что секретное оружие. По радио еще долго пели про самовары-самопалы.
Разговоры лета сорок первого были короткие:
– При современном развитии транспорта голода опасаться не приходится.
– Запасите соли, крупы и спичек, пока есть в кооперативе.
– Не знаю, куда эвакуироваться, на Украину, в Ташкент или в Кисловодск.
– В Быкове старик с козой оказался шпионом.
– На Вялковском кладбище из подбитой рамы спустились четыре летчицы.
– Леваневский не погиб на Северном полюсе, а перелетел к немцам и сейчас бомбит Москву.
– Это все из агентства ОГГ: одна гражданка говорила.
– Как сказать…
По предписанию поссовета халтурщики за пол-литра вырыли в Сосенках щель.
Ночью страшно выла сирена, страшнее сирены от Богословских загробно вещал Левитан:
– ГрАжданЕ, воздУшнаЯ тревОга!
Мама тащила меня сонного через весь участок. Шафранова Дуся одной рукой прижимала маленькую Люську, другой волокла Леньку – он спотыкался и припадал на колени.
В щели пахло свежей землей, но очень быстро делалось душно. Ленька громко чмокал во сне; когда громко били зенитки, просыпался и от страха икал.
Утром всей дачей сладострастно ходили в Малаховку посмотреть – случайная бомба разбила пристанционный домик, кого-то насмерть. Мы искали осколки – были только осколки стекла.
Днем я выискивал в Правде отчеты о зверствах:
– Правая грудь отрезана, левая выпечена, сердце высверлено, половой орган раздавлен.
Алексей Толстой в статье о бомбежке Москвы – как сейчас вижу и наверняка ошибаюсь:
– Раненая женщина восторженно онанировала.
Я не знал, что такое половой орган и онанировала, но запомнил.
Под вечер из гамака сквозь елочки: по переулку медленно, немолодые. Военный со шпалами запрокинул голову, высоким голосом, тоскливо, почти про себя:
– Когда я на почте служил ямщиком…
Вечером у Македонки дачница Тихоновых – маме:
– Счастливый Андрюша – уже все понимает и в армию не возьмут. Будет потом вспоминать…
Юрка Тихонов приходит прощаться: едет в Тюмень, к дяде. Я: – Окопался в тылу?
Юрка с кулаками. Мама меня отчитывает. Как объяснить, что это я из Хулио Хуренито, никого не хотел обидеть.
В тот самый день, когда мы с мамой приезжали на Капельский, явилась общественница – переписывала детей для эвакуации. Мама велела мне залезть под стол, а ей сказала:
– Уже увезли.
Папа роет в сарае убежище – чтобы не в Сосенках, а поближе и поосновательней: потолок в три наката и сверху груда земли почти до крыши. Замаскировано сараем, может, выдержит прямое попадание. Ну, и если придут и выселят. К счастью, не пригодилось.
Над Македонкой правее свалки стоит ольха, высокая, как сосна. Папа ее среди бела дня без помощников при мне ловко спилил пилой, распилил на бревна, у нас во дворе наколол, сложил в сарай: дрова на зиму. К счастью, тоже почти не пригодилось.
Соседки в ажитации прибежали за мамой:
– Евгения Ивановна, вам удастся…
Над дачей Богословских к макушке самой высокой сосны ремнем пристегнулся взрослый Павлик Хлебников. Разводит, как в воде, руками-ногами.
– Павлик, что вы там делаете? Слезайте!
– Сейчас. Я хочу испытать ощущения парашютиста…
Я люблю валяться на крыше сарая. На черном толе осеннее солнце заметней.
Над головой не спеша летит самолет с красными звездами. Он гудит не как наши – сплошным гудом, – а как немецкие: у́-у́-у́-у́-у́[1]. В стороне быковского аэродрома слышно шесть глухих взрывов. Самолет так же неторопливо летит назад. Минут через пятнадцать по небу снуют, стреляют трассирующими пулями тупоносые ястребки.
Иногда ко мне забирается Ленька – он боится гнилой приставной лестницы. Я говорю:
– Если придут немцы, скажи, что ты не Шафран, а Акимов. Все равно ты тут с матерью.
(Мама рассказывала – не мне:
– Дуся чуть не на пятом месяце была, решила избавиться. Пила какую-то хадось – этʼ как мертвому припарки. Уж я ей помогла. Дуся деревенская, здоровенная, хоть бы что. А ребеночка мы закопали в Сосенках.)
Неожиданно за Ленькой, Люськой, Дусей из госпиталя приезжает Шафран. Он так потрясен, что все время твердит одно и то же:
– Меня ранил немецкий летчик. Я его видел. Он летел совсем низко. Доктор сказал, еще бы полмилли́метра, полмилли́метра…
Из ополчения, из-под Смоленска, возвращается старик Богословский:
– Мы на руках по грязи тащили орудия – четырнадцатого года!
У меня копились трофеи – стабилизатор зажигалки, наши красные, немецкие желтые гильзы, наши острые, немецкие тупые пули, осколки.