Алина зарычала. И кинулась на рыжего. Он был такой злой… И, когда вцепилась ему зубами в икру, оказалось, что еще и очень вкусный.
Рыжий взвыл. Отцепился от Ежа и повалился на Алину. Но он был слабей.
Рвать и терзать!
Розовый туман сделался красным. Вкусным и сочным. И остановиться не было уже никакой возможности. Ни в какое сравнение не шла горячая человечья кровь с жиденькой кровью тощих от зимы куропаток.
– Пусти… гадина… – хныкал человек. И уже почти не трепыхался.
Ну нет… попался…Вкууусный…
– Apage, bestia…Алина… ты же человек…
И наваждение схлынуло. Через боль содранной по живому кожи. Через страх сумасшествия. Пантера внутри оказалась сильней. Она бы ведь убила этого человека. И Ежа бы убила! Господи…
У ног хныкал растерзанный рыжий человек. И сидел, привалившись к стволу сосны и прикрыв глаза, Еж. Очень бледный.
– Чего тебе от нас нужно? – спросила у рыжего.
Рыжий глянул ошалело. Сжался в комок. И… исчез.
А Еж остался. Застонал, не открывая глаз.
Дальше стоило больших усилий заставить его возвращаться. Рычала, покусывала, била и толкала. Он ругался монотонно, пытался присесть в снег, угрожал чем-то там, бормотал себе под нос… И, кажется, опять пахло могильно и опять где-то далеко заламывал руки раскоповский страдалец. Но он больше не пугал. Дошли. Там перекинулась – ведь это "перекинуться" называется? – и заставила его лечь. Последние – разве что в погребе еще есть, а в ларе точно больше нет – дрова скормила "буржуйке", три свечки отыскала, но поберегла на самый крайний случай. Посомневалась, у задремавшего Ежа пощупала лоб, нашла горячим. Но есть в любом случае нужно. Ушла на охоту, пока еще до утра далеко, и есть шанс что-нибудь изловить.
Кстати, было немного неловко мыслить по-новому – охота, добыча, оборотень…
Куропатка вышла одна, и еще один глухарь, тощий и старый. На первое время…
И, видимо, последние приключния Ежа окончательно доконали, потому что он то спал, то болтал всякую чушь. Алина подумала, было, этак полусерьезно, слегка стыдливо, что можно было бы просто уйти домой и всё забыть. Но нет, конечно, не ушла. Поила Ежа сомнительными отварами, результатом своей скудной фантазии. Кидала в самодеятельные "чаи" всё, что под руку попадало – хвою, горько пахнущую полынь, столбики зверобоя, не зная, как на самом деле правильно и дает ли такой состав какой-то эффект. Еще поила бульоном и водила к будочке на дворе. И приглядывалась. Заросший, одетый не по сезону, умученный. Странный, в общем. И как он оказался в почти двух десятках километров от города среди ночи в декабре?
Где-то под конец вторых суток отчаялась, разочаровалась привести его во вменяемое состояние – и предприняла экспедицию в соседнюю деревню, Старовское. Вообще-то она всерьез раздумывала над тем, чтобы попросить помощи у деревенских, кое-кого она еще помнила с лета. Но потом отказалась от идеи – а чего им сказать? Что, дескать, здрасьте, я тут случайно, мимо пробегала, а вообще-то я оборотень и давно бы уже домой умотала, да у меня там в избушке мужик больной, откуда прибрел – не знаю. Вы нам не поможете? Может быть, даже не ненормальность ситуации, какая-то подсознательная опаска открыто пойти за помощью не позволила. Какое-то предчувствие нехорошее.
Воспользовавшись временным затишьем, вечером третьего дня выскользнула из избушки и побежала в деревню. Темно, тихо, что делать в деревне, знала не очень. Помог случай. Кто-то оставил дверь машины открытой. А там аптечка дорожная. Вот её в зубы и была такова. И, кажется, какой-то мужик всё же застукал, но Алина этим фактом не сильно огорчилась.
В домик возвратилась в хорошем настроении, поглядела – Еж вроде спит, и спит спокойно, принялась за исследование добычи. Сидела при свечке, соображала – аспирин, парацетамол, и еще какие-то таблетки, порошок… и что со всем этим добром делать?
***
Петька Иванов возвратился домой с гулянья с большими глазами. Петьке едва-едва исполнилось пять лет, он не выговаривал букву "р" и вообще, когда бывал излишне возбужден, начинал лопотать совсем неразборчиво, поэтому раз в неделю ездил с дядей Ромой в райцентр к логопеду. Бабушка смеялась, говорила, сказываются татарские крови – дед Петьки был на четверть татарином. По Петьке временами это становилось понятно и кроме его неразборчивой речи. Щеки у Петьки были круглые, а черные глазенки, когда смеялся – щелочками.
Сейчас же восточные детские глаза сияли восторгом и полнейшим счастьем. Он завалился в сенцы, разбрасывая снег с шубейки и валенок, размахивая в возбуждении руками, закричал:
– Маам! Мам! Тама в кустах, у гог'ки! Огг'омная! Как в мультике! Пантег'а! Чег'ная! Вот такенная!
– Пантера?
Мать – круглая, встрепанная, всегда усталая – выкатила в сени с веником, распахнула дверь в стужу, принялась торопливо смахивать с петькиной шубки и с пола снег обратно на улицу. Пахла мама привычно и уютно – борщом и булками, поэтому Петька как был в мокрой шубе и насквозь промокших варежках – прижался к широкой груди и продолжил:
– Огг"омная! Здог"овенная!
– Ты меня не холодь! – фыркнула мать, отстраняясь, бесцеремонно и сноровисто стянула с сына одежку и толкнула того в комнату – ужинать. – Потом расскажешь.
За тарелкой история про пантеру обросла новыми подробностями – кроме того, что животное оказалось черным и "такенным" (широко разведенные петькины ладошки и еще до края стола), так еще и повело себя странно. Пантера вышла на детскую площадку, понюхала землю и ретировалась от детского визга и снежков в кусты. Впрочем, детские фантазии никого за столом особо не заинтересовали, вот плюшки с твОрогом – это да, это занятно. Это вам не соседский черный котяра Васька, силой детского воображения выросший до сказочных размеров.
Вечерком заглянула дядя Рома – был смурен, сердит, от предложенной стопочки не отказался, что случалось с ним крайне редко. Потом разговорился, долго ругал начальство и правительство, обещал "как тока станет депутатом" – расстрелять всех к едреней фене. После второй стопочки мутно признался, что в деревне чертовщина какая-то творится уже и средь бела дня. Больше ничего не объяснил, домой ушёл в еще более мрачном настроении, потом отчалил в длительный запой. На этой неделе Петька в райцентр не поехал.
***
А, всё сразу…. Парацетамол, аспирин… Чай – терпкий, острый. Сама его вылакала черт знает сколько.
И ждать. Долго. Невыносимо. Жалко его. И себя жалко. И всех жалко. И так погрязла в этой жалости, что хоть ревмя реви. И, наверно, поревела бы в конце концов. Раз уж…
И внезапно стало неуютно, ощущение чужого настойчивого взгляда в спину, обернулась – не спит. Сидит и смотрит настороженно:
– Оборотень?
Отчего-то обиделась – возилась тут с ним три дня, а он еще и обзывается!
– У меня, между прочим, имя есть. Алина я.
– Алина, значит… – усмехнулся одному ему известной мысли. – Алина… Это очень хорошо. Ты как, в себе? Есть меня не будешь?… Ох, блин… Подойди-ка сюда, Алина
Пожала плечами, послушалась.
Он щурился, разглядывал с бесцеремонностью покупателя хомячка в магазине. Неожиданно выдал:
– Ну, раз Алина… Я Андрей. Андрей Шаговский.
И дернул за руку. И мир обвалился темнотой.
Чтобы почти сразу обрасти серым утренним светом, тухлой вонью и летучим ознобцем по коже. Ёж… то есть Андрей выпустил из захвата. Зеленые обои, тяжелый стол-бегемот, на нем горшок с цветком. Цветок давно коричневый, сухой – помер чёрт знает когда. Тухлятиной всё ж тянет – что-то пропало.
– Ну вот, дом родной…
Хотела сказать, что мило и вообще замечательно, но…
Взвыло, воздух вздрогнул, пошел маревом… пока соображала, прямо из воздуха мужик вышагнул, чернявый такой, слабо знакомый. И очень уж быстро все пронеслось. Под внутренние часики.
Тик-так.
Вышагнул.
Тик-так.
Выбросил руку вперед, а в руке вещица непонятная, камешек алый, изнутри угольком светится.
Андрей вскрикнул.
