Старовский раскоп

Часть 1. Лицевая сторона

Полная до безобразия, тяжелая, как на сносях, луна выплыла из-за облаков, осовело оглядела окрестности. Окрестности ничем особым ее не удивили: всё тот же снег, те же жиденькие пролески и редкие черные кляксы ёлок, то же марево ночного города вдалеке.

Огляделась, подумала и хотела было снова спрятаться, да зацепилась за странное.

На подъеме ночи, в сорокаградусный мороз, когда даже лисы тихо спят и носов из нор не кажут, когда стонут и вздыхают мерзнущие деревья – через ледяную пустошь брел человек. Ради такого события луна передумала прятаться, поскольку знала, что ночью людишки предпочитают спать по домам, а не шататься бог знает где. Луне стало любопытно.

А человек вообще оказался непонятный. Во-первых, в такой мороз в легонькой вельветовой куртке, идет, трясется весь, шатается, периодически заваливается, как новорожденный жеребенок, но упрямо подымается и снова бредет, утопая в снегу. Во-вторых, человек явно не представляет, куда и зачем идет: город, – луна это видела ясно, – оставляет строго за спиной, впереди же глухая чаща настоящей тайги. В-третьих, но об этом объект наблюдений знать не может точно, метрах в трехстах от него, тихо, прижимая нос к петлям следов, крадется за человеком огромная черная пантера. Опять же – откуда в Сибири пантеры?!

Вот она замерла, подумала… Хвост раздраженно мотнулся туда-сюда. Потом невнятно рыкнула и понеслась по следу, всё так же низко пригибая голову. Расстояние быстро сокращалось.

Человек как раз снова завалился в сугроб, он не видит опасности. А пантера уже в десяти… в пяти… в трех метрах… Вот она подымает голову, рычит, желтые глазищи сверкают зло и голодно, вот человек пытается отползти, глупо заслоняется локтем, вот…

Досмотреть, чем всё закончилось, луна так и не сумела – набежали облака и скрыли захватывающее зрелище от ее взора. Впрочем, интерес она потеряла почти сразу и не сильно огорчилась. А на следующую ночь и думать забыла.

Снег всё шел и шел.

Глава 1. Ab ovo

Пахло здесь всегда сырой затхлостью и холодно было тоже всегда. Зачем холодно, Андрей приблизительно понимал – один из способов давления на пленника. Насчёт сырости мог только гипотезы строить – скорее всего, какое-то подземелье, но с таким же успехом может быть и просто подвал ничем не примечательного домика где-то на окраине города. Камера маленькая, пять на семь шагов, стены неровные, краска местами облупилась, обнажила кирпичную кладку. Потолок низкий, ощущаешь себя как в гробу заколоченным, окон нет. Счёт дням Андрей потерял давным-давно, иногда казалось, держат его здесь месяц-два, иногда – годы и годы. Теребил отросшую щетину и решал, что всё же не более месяца. Наверно, уже объявили в розыск. Или не объявили? Мало ли, уехал человек куда… Да даже если бы объявили – не найдут. Что обычная простецкая милиция против…

Против кого, кстати? Андрей так и не выяснил личности своих похитителей. Какие-то сильные маги, но только кто? Кому мог перебежать дорогу скромный специалист по магическому антиквариату? Кто-то из клиентов? Конкуренты? Может, Рихарт? Но нет, тот сидит себе в Германии и носа в Россию не кажет вот уже лет десять. Да и не стал бы он из-за какого-то браслета или пары статуэток… Но кто тогда? И зачем? Так и не объяснили, чего хотят. Просто однажды возвращался домой, довольно поздно и, чего уж греха таить, слегка в подпитии, а в подворотне – чем-то тяжелым по затылку и всех делов. Потом уже эта камера и ощущение полнейшего бессилия – собственную магию словно бы отрезало. Понял, что барьер.

И еще понял, что сам этот барьер не пробьет. В первый день вообще никто не пришел (день весьма условный: от момента, когда очнулся и обнаружил себя в этих стенах, а ночь – когда утомился и заснул прямо на холодном полу), сколько Андрей ни кричал и ни пинал тяжелую дверь своего узилища. На второй явились два мордоворота непонятной магической принадлежности и избили, так и не произнеся ни слова. Поесть не дали. Морили голодом еще несколько дней, потом снова избили. Потом всё-таки сжалились и покормили. Теперь кормят регулярно и довольно прилично для тюрьмы, бьют изредка и уже без былого остервенения, профилактически, но, черт возьми, так и не объясняют ничего! Была мысль – Андреем кого-то шантажируют, потому и бьют. Может, на видео записывают? Но когда шантажируют, вряд ли держат больше недели, а Андрея держали.

Первые дни мужчина еще пытался как-то трепыхаться, всё простукивал стены, бился в дверь, кричал и требовал позвать кого-то главного, после впал в голодный ступор, даже с жизнью попрощался, затем дней пять примерно приходил в себя. А сейчас уже понимал, что еще сколько-то времени взаперти – и просто рассудком двинется! С ума сходил от тоски, от плохо придавленного страха, от вони собственного грязного тела. Ненавидел эти стены, своих молчаливых мучителей, даже самого себя – за беспомощность. Но ненавидел монотонно, сквозь усталость и побои. И тишину. Не мог, определенно не мог больше здесь находиться, дней десять назад застал себя на том, что сидит в углу, подтянув колени к подбородку и, мерно раскачиваясь, бормочет как заведенный: "Не могу-не могу-не могу-не могу!" Казалось, стены надвигаются, потолок медленно проседает, вот-вот тяжелым прессом придавит жалкого человечка… Тогда лихорадочно вскочил, забегал по камере, ощутив, как в первые дни заключения, нестерпимый зуд деятельности. Магия здесь не работала, он даже уже привык почти, но ведь свет клином на магии не сошелся?! Живут же как-то другие люди без неё! А тут лишь бы за дверь выскочить – чутье говорило, что такой мощный барьер вряд ли может быть растянут на пространство большее, чем камера. Тут бы выбежать – а дальше "прыжок" за пределы здания и свобода! Только бы…

Тогда же принялся ковырять стену – старая, крошилась она легко, ногтями и черенком ложки получилось поддеть кирпич, и вот как раз вчера его уже удалось полностью вытащить из паза, а дальше дело ловкости. Зайдут они, два этих "шкафа", одному черенком в глаз, другому кирпичом по голове, и за дверь!

Снились сегодня бесконечное ковыряние в стене, пустые голубые глаза одного из охранников, стена, надвигающийся потолок, привычная уже ноющая боль во всем теле. Проснулся в холодной испарине, долго лежал в темноте, пока не включился свет и не наступило "утро", от нетерпения бегал по камере, потом поуспокоился, заставил себя присесть на подстилку, уткнуться лицом в колени, как обычно, чтобы не вызывать подозрений. Кирпич спрятал справа от себя, в левый карман сунул ложку…

Всё получится, только бы самую малость везения…

***

В девять часов вечера в декабре-месяце в городе уже совсем темно, витые фонарные столбы свет дают голубоватый, холодный, подстать времени года. В конусах света мечутся снежинки – целыми слипшимися хлопьями вытанцовывают сарабанду. Подвывает ветер, лезет холодными пальцами под тоненькую шубку бредущей сквозь сумасшедшее мельтешение девушки, небо черное-черное, а звезд не видно. Метель.

Город маленький, всего-то сто тысяч человек жителей, сонный и аккуратный до маниакальности, до идеальной геометрической правильности нешироких улиц и площадок, до точной линейности планировок кварталов. Кварталы – старенькие "хрущевки" с редкими вкраплениями более поздних "панелек" и совсем уж по меркам городка "роскошных" девятиэтажек. Центральные улицы с самого начала последнего месяца в году по далекой столичной моде разряжены в яркие гирлянды, прельщают витринами магазинов, оформленными старательными, но неумелыми копиями витрин той же столицы. Днем по улицам расхаживают фальшивые Деды Морозы в отчего-то желтых кафтанах, суют в руки прохожим рекламные календарики и предлагают бесплатно подключиться к какому-то там сотовому оператору. Мальчишки гоняют жирных прикормленных голубей на центральной площади, на картонках съезжают вниз по высоченной ледяной горке, хохочут… Шумно и весело.

Вечером всё иначе. Вечер в провинции начинается рано, часов в семь, когда закрываются первые магазины. Немного раньше пропадают "Деды Морозы", мальчишек зазывают ужинать, горожане, пряча носы в пушистые воротники, разбегаются по домам. В восемь еще можно встретить редких "сверхурочников", но к девяти город задергивает шторы желтых окон, наметает высокие сугробы и в них с уютом засыпает, изредка вздрагивая во сне взвизгнувшей сигнализацией автомобиля или протяжным воем бродячего пса. Только метель и ночь.

И Алина, по служебной надобности вынужденная навестить коллегу аж в другом конце города. "Наша служба и опасна, и трудна", конечно, но не до такой же степени! Поглубже запахнула тонюсенькую "шкурку", зябко поёжилась, ускорила шаг. Это же надо было такому случиться, чтобы именно в снегопад, именно в половине девятого Ларисе Сергеевне, которая на Старовском раскопе и в жизни не была ни разу, понадобились планы горизонтов! Вот немедленно, вынь да положь! А интернета у Ларисы Сергеевны нет и прийти сама она не может – "ноют старые косточки", так что пришлось ножками топать. Главное, непонятно, зачем. Отменила посиделки с приятелем Колей, которого сто лет уже не видела, раньше времени вынула из духовки курицу и вперед, к трудовому подвигу. Без дополнительной оплаты, разумеется.

Однако теперь уже коллега вожделенные чертежи получила, завтра пятница, дома ждут горячий чай и вечер в "аське" со всем миром, и только остались два квартала и двор. И снег, который лезет в глаза и набивается за шиворот, да ветер, довольно жутко стонущий в водосточных трубах.

Вообще… страшновато. Алина никогда особо не боялась ни темноты, ни пустынных улиц, где-то в глубине души крепко сидела уверенность – всё обойдется. В темноте не водятся привидения, а в кармане всегда лежит баллончик со слезоточивым газом. И сейчас баллончик тоже на месте. В кармане. Где ж ему еще быть? Так отчего же страшно? Отчего так и хочется подобрать полы шубы, чтобы не путалась в ногах, перехватить сумку поудобней и дать дёру, и забежать в подъезд, преодолеть положенные шесть пролётов, за тяжелой дверью квартиры наконец отдышаться? Потом, может быть, посмеяться над собой. Но это уже потом…

Пиликнул сотовый телефон, просвистел "Таламанку". Коля? Точно.

– Да, алло? – ветер становился всё настойчивей, вот уже и разговору мешал: поддувал, шуршал, вздыхал в трубку.

– Алина? Привет! Что у тебя там шумит? Разговаривать можешь?

– Я по улице иду. Тут ветер. Может, подождешь, пока я домой зайду? – слышно было плохо, связь "квакала", однако мужской голос оказался явно тем, что надо. Странный, беспричинный страх прошел, Алина взяла себя в руки, расслабленно подумала, что после Ларисы Сергеевны нервишкам следует давать отдых – вон какие фортели выкидывают! Это всё ее таинственный шепоток уже на лестничной площадке, что-то про маньяка, Алина не расслышала толком. А теперь всплыло. – Минут через десять?

– На улице? Ты уже дела уладила? Так может, всё же встретимся? Просто я сейчас в твоем районе…

Был бы Коля сейчас рядом – расцеловала бы от избытка чувств. До дома осталось уже метров пятьсот, а сейчас еще и приятель подойдёт – тревога рассеялась как дым.

– Да, конечно! Подходи! Я уже почти дома…

Навстречу к тому же шёл мужчина в темной куртке и вязаной шапчонке, с азиатскими правильным чертами лица – разглядела в фонарном свете, когда проходил мимо. Что-то востчное… Мужчина…

И опять побежал озноб, возвратилось жутковатое ощущение кошмара, когда поняла – пару секунд назад не было никакого мужчины на улице! Не было! И не лежал на широких плечах снег, и не выглядел прохожий озябшим и промокшим! Всё это – в один миг пронеслось. Обернулась, уже предчувствуя, уже хватаясь за баллончик…

Заорала не своим голосом – в жизни так не орала! – огромная черная кошка …Пантера!…оскалилась в прыжке… Дальше Алина почти потеряла сознание, в рот и нос набился снег, дышать не стало никакой возможности, тварь сверху навалилась, рычала и рвала… Шубу на плече, потом… Ох, мамочки, как больно! Месиво и крошево… Помогите! Кто-нибудь! Даже закричать не смогла…

Отупелая рука выпросталась из кармана с баллончиком – сама, без всякого на то понуждения заторможенного сознания. Провал… Резь в глазах. Такая же резь в плече. Снег… Чистый. Холодный. Вкусный. Если растереть им лицо – еще и боль в глазах унимается.

Пантеры… нет нигде! "Черемуха" помогла… Голова кружилась. В телефоне тревожно "квакали" сквозь помехи:

– Алина! Алина, ответь! Что у тебя там?!

– Коль… напали… Сейчас…

– Что?! Аля, не молчи! Где ты находишься?! Ты в порядке?!

– Я… я…

Прижала ладонь к распоротой на плече шубке… Еще подумала как-то не к месту, что на шубку два года деньги собирала… а теперь, наверно, и не починишь.... что есть еще в шкафу старенький пуховичок, но выглядит он… Отнятая от плеча ладонь оказалась красной. А вот вида крови Алина боялась. До тошноты, до обморока.

– Кажется… Коля, я…

Телефон из ослабевшей руки выпал и затерялся в сугробе. Сидела, крепко зажмурившись. По щекам текли слезы. Застывали на ветру. Пальцев не чувствовала. Подняться – не могла. Целую вечность. Заставить себя… слабость неимоверная… "Не со мной… не со мной.. с кем-то другим происходит…" Потом захотелось спать. Лечь в сугроб и спать. И забыть про мужчину, пантеру, разодранную шубку, от крови алую перчатку. Переохлаждение… Это оно. Ну и что?

Только вдруг проснулось упрямство. Так просто, за пятьсот метров от дома – сдаться?! Когда нужно уходить, а не ждать, что нападающий возвратится?! Ну нет! Упрямство было чужим, Алине не свойственным, но правильным, и она подчинилась. Поднялась, цепляясь за стену дома, подхватила сумку, нашарила каким-то чудом телефон, пошла. Медленно, тяжело, запрещая себе даже думать о том, насколько серьезно распорото плечо. Раньше падала в обмороки даже при сдаче на анализ крови из пальца, но если упасть сейчас – больше не подняться.

Длиннее тех пятисот метров Алина в жизни дистанции не преодолевала, шесть пролетов стоили иных подъемов на Эверест. Только захлопнув за собой дверь, заперев ее на оба замка, зачем-то забредя в ванную комнату – почувствовала себя в безопасности. И там силы оставили окончательно. Наверно, снова ненадолго потеряла сознание, потому что в следующий момент телефон надрывался свистом и, одновременно, ломились и трезвонили в дверь.

Николай… Он.

***

Сидели в спальне. Аля – завернутая до подбородка в плед, опоенная валерьянкой, заклеенная пластырем (всего лишь царапина, длинная, но не глубокая), и так вовремя подоспевший приятель Коля – в кресле.

Над креслом висел старый-старый, не отцепленный от стенки только по лени и всегдашней забывчивости постер – привет из ранней юности. На постере запечатлен был герой алининых девичьих грёз, лохматый вокалист давно уже почившей бесславно рок-группы. Черные его глаза сейчас, в десятом часу вечера, смотрели сочувственно и ободряюще. Ему-то большей части и адресовала Алина свои сбивчивые объяснения, а совсем не худому, несуразному и длинноносому Кольке.

– Я уже на Мая была… с тобой по телефону разговаривала… мужчина навстречу… В черной куртке. Не знаю, откуда взялся, не было никого! Честное слово!

– Может, всё же заявишь в милицию? И всё-таки к врачу? Мало ли чего?

– Ага… – хотела засмеяться, но вместо этого почему-то всхлипнула. – Расскажу им, что мужчина превратился в пантеру и меня поцарапал… А я его газовым баллончиком… А он и исчез.

– Слушай, а может, и не было никакой пантеры? – вдохновенно предположил Колька. – Просто мужик, сама говоришь, в черном был. И темно. И ты испугалась. А плечо он тебе ножиком поцарапал!

Долго молчала. То ли та валерьянка, наконец, подействовала, то ли еще что – захлестнуло полнейшее равнодушное отупение. От плеча волнами расходилась теплая, слабенькая боль. В голове звенело, но очень тихо. Мысли в порядок не пришли, только притихли в изнеможении.

– Не знаю, Коль… Я ни в чем не уверена. Не помню уже. И знаешь, мне теперь плевать.

Зябко поежилась. Колька выпрямился в кресле, словно бы захотел подскочить и обнять, но порыву не поддался. Колька когда-то пытался ухлестывать, кажется, но как же давно это было… Первый или второй курс? Первая археологичка. Значит, на первом. Восемь лет прошло.

– Врача нужно вызвать.

Было лень. Опять ощущение – обойдется. И еще – какая-то нереальность, бредовость ситуации… Пантера в центре города. Нет, к врачу нужно. Наверно, и к психиатру тоже. Но потерпит. Позже. Не сейчас…

– Завтра к врачу схожу, больничный возьму. Недельку дома посижу.

– Смотри сама. Очень нехорошо выглядит, если честно. И лучше бы заявила в милицию. Вдруг маньяк?

– Плевать… – прикрыла глаза, щекой ткнулась в подушку. Было знобко и странно – голова кружилась, хотелось пить, но еще больше хотелось лежать и ни о чем не думать. – Ноги моей после восьми вечера на улице теперь не будет. Переночуй у меня сегодня, ладно? В гостиной диван… А здесь в шкафу одеяло и подушка… В холодильнике жратва… А я…

– Ага. Спи.

***

Бежала по холодной серой равнине.

Крошечные колючие льдинки лезли в глаза, ветер свистел в ушах, хрустел и шуршал, крошась, наст. Пахло снегом и хвоей. Еще далекими-далекими цепными псами вперемешку с дымом – пахло человеком. Но этот ненавистный прилипчивый запах уже позади, за спиной. Впереди другие запахи, дикие и резкие. Вкусные. Есть хочется смертельно. Еще трепыхающийся в последних конвульсиях заяц или даже пусть белка – есть там нечего, обычная мышь в меху, но хоть что-то. Лучше бы было возвращаться назад, к дыму, там попробовать натаскать куриц, только рискованно. Люди и собаки. Особенно – люди. Их почему-то трогать нельзя, но очень уж хочется есть… И было холодно, а коротенькая жесткая шесть грела слабо.

Поперек побежали петли – недавно здесь прошла лиса. Её почти песий крепкий дух еще витал в воздухе. Лисы – мерзкие создания. Жадные, юркие, хитрые. Могут испортить всю охоту. А вон там, дальше, в сторону леса – промчался лось. Но был давно, да и не по зубам он – слишком большой и злой. Еще здесь водятся куропатки, они жирненькие, неповоротливые, но их запаха нет сегодня в воздухе. Вряд ли удастся отыскать в эту ночь хоть одну…

Есть хотелось всё сильней.

***

– Алина.... Аля, мне пора на работу. Ты как, ничего?

Спросонья не сразу поняла, кто и чего от нее хочет. Потом поняла, села. Серый утренний свет бил в глаза ослепительной яркостью, четкие черные мазки теней лежали по углам. С кухни остро тянуло помойкой. Мусор не вынесла вчера, конечно. Нелепый Коля с порога смотрел испытующе. От него навязчиво пахло шампунем и мятной зубной пастой. Всеобщая резкость раздражала.

– Да, ничего. Ты иди…

Спать и спать, и спать… Проваливаясь в чехарду еловых лап, глухого уханья филинов и перекличек синиц, успела услышать про "Не забудь позвонить на работу, предупредить" и "Обязательно сходи к врачу". Даже вроде угукнула в ответ, но в этом позже никакой уверенности не было.

Глава 2. Охота

СКАЗАНИЯ СИБИРИ. ЛЕГЕНДА О ЧЕРНОЙ РЕЧКЕ

Говорят, "Ырташ" по-татарски означает "Черная река". Может, конечно, не черная он, и не река, так, речушка, но, говорят, могуч и велик в старину был Ырташ, кормилец и поилец себер татарларов. А так ли, неведомо теперь.

Говорят еще, что когда Ырташ был настолько широк, что пущенная стрела едва-едва достигала другого берега, а Атулу-батыр был так молод, что еще бегал на женскую половину лакомиться урамой , на берегу Ырташа стояло селение, небольшое и небогатое, но жил в нем люд работящий, ленью не сидел.

И случилось так, что у уважаемого и богатого человека Сабыр-абыя любимая жена понесла. Долгое время духи были неласковы к красавице Нафизе, много раз приносила она в жертву черных баранов, но только на седьмой год сделалась не порожняя. Сабир-абый возрадовался и сразу призвал сихерче, чтобы тот дал предсказание о судьбе ребенка. Привечал при встрече, говорил ласково, просил назвать судьбу будущего ребенка и духов задобрить, чтобы наследник родился.

Сихерче призвал духов и сказал, что у Сабир-абыя дочь родится. И еще сказал, что девочка будет любима духами, но больше детей у Сабир-абыя не будет. Разгневался Сабир-абый, прогнал сихерче, даже не приветив на прощание, как принято привечать мудрого человека. На пороге сихерче пробормотал только:

– Пусть падет на тебя проклятье. Не захотел дочери – и не будет у тебя дочери! И сыновей не будет!

И, словно пена на реке, истаял.

Старики говорили, что не к добру сердить ведуна, теперь духи навсегда отвернутся от Сабыр-абыя и впредь не будет ему удачи. И в тот же день погиб лучший баран стада абыя.

Испугался Сабыр, помолился духам, принес им в жертву балан и казылыки, велел послать за сихерче, чтобы его уважить, но того и след простыл.

А через девять лун пришло время Нафизе-апа рожать, привели к ее постели самую мудрую кентек инэ в селении. Тяжело рожала Нафиза-апа, три дня и три ночи, и трех баранов зарезал для духов Сабыр-абый. Не услышали духи. Тогда кентек инэ призвала в помощь Умай-ана, и великая богиня прислала в дом путника в потрепанном жилэне и старом тубэтее. Откуда он пришел, никто не ведал, и никто не знал его лица. Имени своего странный человек тоже не назвал, пошёл прямо к Сабыр-абыю. О чем говорили, не ведомо, только скоро путник ушел, даже не отведав баурсака. Сабыр-абый вышел с темным лицом и велел повесить над всеми окнами и дверями агыйыки.

Вскорости Нафиза разродилась, и в тот момент, когда дитя вышло из чрева, ушла к прародителям. Кентек-инэ приняла дитя и нашла у него на пятке родимое пятно в виде змеи. Тогда она явилась к Сабыр-абыю и сказала:

– Дочь у тебя родилась, господин, а жена умерла. А у ребенка на пятке пятно – змея. Худой знак, духи пометили. Не проживет долго.

Закручинился Сабыр, еще больше лицом потемнел.

– Путник ко мне приходил, мудрая женщина. Сихерче тот, что жену и меня проклял. Велел дочь ему пообещать в жены, едва достигнет шестнадцати лет, чтобы жива осталась. Я и сговорил. Теперь не знаю, как от обещания освободиться.

– Правильно сделал, что агыйыками дом увешал, а еще запри дочь, чтобы никто и никогда ее лица не видел, и всем говори, что уродлива дочь твоя настолько, что и людям показать стыдно. Авось и откажется от уродины твой колдун. А если не откажется, тайно свези в другое селение и там за хорошего человека отдай.

Так и поступил Сабыр-абый. Прилюдно назвал дочь "Коркун", что означает "Уродливая", и никому не показал. Даже празднества в честь рождения и наречения отменил, ни одного гостя в дом не пригласил.

Только девочка родилась настоящей красавицей и, когда никто не слышал, называл ее Сабыр Фираёй.

Долго горевал по жене Сабыр и не брал другую. Да и не хотел никто сговариваться, на несчастье дочерей и сестер посылать – все ведь слышали про проклятье обиженного сихерче. Время шло, Коркун-Фирая росла, становилась девушкой. Такой красивой, что Сабыр-абый и наглядеться не мог, пуще зеницы ока берег. Даже радоваться стал, что никто кроме него такой красоты не видит – волосы густые, как у лошади грива, до пола достают, глаза черные, как ночь, лицо круглое, как золотая монета, сама статная. Держал дочь взаперти, даже Солнышку и Луне не показывал, без покрывала за порог не пускал.

Вот гуляет однажды Коркун около реки – по весне широко разлился Ырташ; видит – в воде былинка торчит, а на былинке маленький мышонок сидит, из последних сил держится, вот-вот упадет и утонет. Пожалела красавица мышонка, подобрала подол и пошла за ним в воду. По щиколотку зашла – холодит вода ноги, промокли сапожки, а былиночка все далеко. По колено зашла – совсем замерзла, а былиночка далеко, мышонок пищит на ней, плачет. А страшно дальше идти, совсем платье замочит, отец спросит, отчего платье мокрое. Придется говорить, что посмела без разрешения подол подымать да в воду лезть. Да жалко тварь живую – зашла по пояс. Совсем худо стало, показалось ей – в лёд превращается. Оступилась и в водоворот попала. С жизнью попрощалась уже, думает, наказали духи за непослушание.

Тем временем ехал мимо молодой батыр благородного происхождения. Видит, человек в воде тонет. Не испугался, прямо на коне в воду бросился. В самый последний момент вытащил. Смотрит – девушка. Покрывало сползло, и открылось батыру, что прекрасна она, как луна в небе. И полюбил ее всем сердцем в тот же миг. Очнулась Коркун, испугалась, спряталась опять под покрывало.

Говорит батыр ласково:

– Кто ты, девица? Открой свое имя, ибо прекрасна ты, что глаз не отвесть.

– Коркун, дочь Сабыр-абыя меня кличут.

– Странные же у вас порядки, красавиц уродами называть, – рассмеялся батыр. – Я бы тебя Фираей назвал, девица. Хочу к отцу твоему сватов направить, коль люб тебе.

Возрадовалась Фирая, ибо назвал незнакомый батыр ее истинное имя верно, да и пригож оказался собой, статен и силен. И одежда на нем богатая.