Второе место

SECOND PLACE

Copyright © 2021, Rachel Cusk

All rights reserved

Перевод: Анастасия Басова

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2023

Я уже рассказывала тебе, Джефферс, как однажды в поезде, следующем из Парижа, встретила дьявола и как после этой встречи зло, которое обычно безмятежно дремлет, вышло на поверхность и распространилось на все аспекты жизни. Оно было словно зараза, Джефферс: оно проникло всюду и всё отравило. Я и не осознавала, как много аспектов жизни оно затронуло, до тех пор, пока каждый из них не начал демонстрировать свою восприимчивость к этой отраве. Знаю, ты всегда понимал это и писал об этом, даже когда другие не хотели об этом слышать или считали утомительным рассуждать о безнравственности и несправедливости. Но, несмотря на это, ты продолжал выстраивать укрытие для тех, кто столкнется с несправедливостью. А это всегда случается!

Страх – та же привычка, а привычки убивают в нас что-то важное. После всех этих лет, проведенных в страхе, Джефферс, во мне осталась какая-то пустота. Я постоянно ожидала, что на меня что-то набросится, – постоянно ожидала, что услышу этот дьявольский смех, который слышала в тот день, когда он преследовал меня по всему поезду. Был полдень, стояла жара, и в вагонах было довольно много народу, так что я решила затеряться в толпе, выбрав место подальше. Но каждый раз, когда я пересаживалась, через несколько минут он появлялся снова, развалившись напротив и смеясь. Что ему нужно было от меня, Джефферс? Он выглядел чудовищно, весь желтый и распухший, с воспаленными желчными глазами, и, когда он смеялся, он оголял грязные зубы, один из которых был полностью черным. В ушах у него были серьги, щеголеватая одежда вся пропиталась потом. Чем больше он потел, тем больше смеялся! И беспрестанно бормотал что-то на языке, который я не могла разобрать, но его речь была громкой, и многие слова звучали как ругательства. Это невозможно было не слышать, и всё же большинство людей в вагоне как будто ничего не слышали. С ним была девушка, Джефферс, поразительное маленькое создание, совсем еще ребенок под слоем макияжа, и она была почти раздета – сидела на его коленке, приоткрыв рот и глядя покорно, как глупое животное, пока он гладил ее, и никто не пытался его остановить. Неужели из всех людей в поезде единственной, кто мог бы попытаться, была я? Возможно, он шел за мной по всем вагонам, чтобы подтолкнуть меня к этому. Но это была не моя страна: я только ехала через нее, с тайным ужасом ожидая возвращения домой, и мне казалось, что останавливать его – не мое дело. Так легко думать, что ты ничего особо не значишь, в тот самый момент, когда нужно исполнить свой моральный долг. Если бы я вступилась, возможно, всего того, что случилось после, не произошло бы. Но в кои-то веки тогда я решила: пусть это сделает кто-то другой! Вот так мы теряем контроль над собственными судьбами.

Мой муж Тони иногда говорит, что я недооцениваю свою силу, и мне интересно, становится ли моя жизнь от этого опаснее, как жизнь людей, нечувствительных к боли. Я часто думала, что среди нас есть те, кто не умеет или не хочет усваивать жизненные уроки, и это можно воспринимать как наказание или как дар. Обычно именно из-за них нарушается спокойствие или происходят перемены, смотря как это назвать, – но смысл в том, что, даже если сами они не хотят или не собираются ничего инициировать, это всё равно происходит. Они постоянно что-то ворошат, против чего-то возражают и подрывают статус-кво: они просто не могут не вмешаться. Сами по себе они не плохие и не хорошие – вот что важно, – но они умеют отличать хорошее от плохого. Неужели плохое и хорошее продолжают процветать в нашем мире бок о бок, Джефферс, только потому, что некоторые люди не могут допустить, чтобы что-то одно одержало победу? В тот день в поезде я решила сделать вид, что я не такая, как они. Жизнь становится намного проще, если заслониться книгами и газетами, чтобы не видеть дьявола!

Несомненно одно: после этого произошло множество перемен, и, чтобы пережить их, мне понадобились все силы, вся вера в справедливость и вся способность переносить боль, и я чуть было не умерла – а после этого я уже ни для кого не была наказанием. Даже моя мама на время решила, что я ей нравлюсь. В конце концов мне встретился Тони, который помог мне восстановиться, а когда он подарил мне полную спокойствия и тепла жизнь здесь, на прибрежном болоте, я только и делала что придиралась к ее красоте и спокойствию и устраивала бунт! Ты знаешь эту историю, Джефферс, потому что я где-то писала о ней – я упоминаю ее, чтобы ты увидел, как она связана с тем, о чем я собираюсь рассказать. Мне казалось, что вся эта красота напрасна, потому что беззащитна: если я могу разрушить ее, может и любой другой. Какой бы ни была моя сила, она ничто по сравнению с силой глупости. Это было и остается моей аргументацией, хоть я и могла бы воспользоваться возможностью жить здесь в идиллии праздной беспомощности. Гомер говорит об этом в «Илиаде», когда описывает, в каких домах жили и чем занимались воины, сраженные в бою, не забывая об их нарядных одеяниях, колесницах и доспехах ручной работы. Всё это сладостное возделывание земли и строительство, всё, чем они владели, уничтожено взмахом меча, растоптано, как муравей, в одно мгновение.

Я бы хотела вернуться с тобой, Джефферс, в то утро в Париже перед тем, как я села в поезд, в котором встретила обрюзгшего желтоглазого дьявола: я бы хотела, чтобы ты увидел его. Ты высоконравственный человек, и нужно быть именно таким человеком, чтобы понять, как так вышло, что один из пожаров, начавшихся в тот день, продолжал тлеть годами, как его очаг оставался незамеченным и тайно подпитывал себя до тех пор, пока не изменились обстоятельства, и тогда огонь нашел себе новую пищу и разгорелся заново. Этот костер был разложен тем ранним утром в Париже, когда пленяющий рассвет вставал над бледными очертаниями острова Сите, а в воздухе царила абсолютная тишина, предвещающая прекрасный день. Небо становилось всё голубее, зеленая листва набережных неподвижно застыла в теплом воздухе, и участки света и тени, делившие улицы пополам, были похожи на вечные первозданные формы, лежащие на склонах горных хребтов и будто бы рожденные из них. Город был тих и почти безлюден и походил на человека, который может раскрыть свою истинную сущность, только когда никто не видит. Всю короткую жаркую летнюю ночь я пролежала без сна в кровати отеля, а увидев между занавесками рассвет, встала и пошла гулять вдоль реки. Это самонадеянно, Джефферс, не говоря уже о том, что бессмысленно, – описывать свой опыт так, будто он имеет хоть какое-то значение. Без сомнения, какая-нибудь другая женщина в эту минуту идет вдоль того же участка реки, что и я, и точно так же впадает в грех, когда думает, что события происходят по какой-то причине и что эта причина – она сама! Но мне нужно описать тебе мое душевное состояние в то утро, возвышенное чувство открывающейся передо мной возможности, чтобы ты понял, что из этого вышло.

Вечер я провела в компании известного писателя, который на самом деле ничего особенного собой не представлял, ему просто постоянно везло. Я встретила его на открытии выставки в галерее, откуда он вытащил меня, приложив немало усилий, так что мое тщеславие было удовлетворено. В те годы мужчины не так часто проявляли ко мне сексуальный интерес, хотя я была молода и, думаю, достаточно хороша собой. Проблема заключалась в моей по-собачьи слепой преданности. Этот писатель был, конечно, невыносимый эгоист, к тому же лжец, и даже не самый талантливый; мне же предстояло провести вечер в Париже в одиночестве, дома меня ждали недовольный муж и ребенок, и я так жаждала любви, что была готова пить из любого источника. Правда, Джефферс, я была собакой – внутри меня была такая тяжесть, что я могла только корчиться, как корчится от боли животное. Эта тяжесть пригвождала меня ко дну, и я билась и боролась, пытаясь выплыть на блестящую поверхность жизни – по крайней мере, так мне казалось снизу. Перемещаясь из бара в бар по ночному Парижу в компании писателя-эгоиста, я впервые намекнула на перспективу всё разрушить, разрушить то, что построила; не ради него, уверяю тебя, но ради возможности, которую он воплощал и которая никогда не приходила мне в голову до той ночи, – возможности резкой перемены. Эгоист, опьяненный собственной важностью, думая, что я не смотрю, тихонько брал сухими губами мятные леденцы и безостановочно говорил о себе: он не смог меня одурачить, хотя, надо признать, я этого хотела. Я запросто могла бы его повесить – он дал мне достаточно длинную веревку, – но, конечно же, не повесила его, а подыграла, даже частично поверив в это сама, – ему снова улыбнулась удача, которая явно сопутствовала ему всю жизнь. Мы попрощались в два часа ночи у входа в отель, где он – это было настолько очевидно, что выглядело прямо-таки недостойно, – решил, что ночь, проведенная со мной, не стоит риска подорвать статус-кво. И я легла в кровать и наслаждалась воспоминаниями о его внимании до тех пор, пока не почувствовала, что крыша отеля слетела, а стены рухнули и меня встречает необъятная звездная тьма, отражающая то, что я чувствую.

Почему мы так старательно живем вымыслами? Почему так страдаем от того, что сами изобрели? Ты не знаешь, Джефферс? Всю жизнь я хотела быть свободной и не смогла высвободить даже мизинца. Думаю, Тони свободен, хоть его свобода на вид совершенно непримечательна. Он садится в свой синий трактор и косит высокую траву, которая должна быть убрана к весне, и я наблюдаю, как он в своей большой широкополой шляпе ездит туда-сюда под шум двигателя. Всюду вокруг него расцветают вишневые деревья, маленькие узелки на ветках набухают и распускаются для него, жаворонок взмывает в небо, насвистывая и кружась, как акробат, когда он проходит мимо. А я в это время сижу без дела и смотрю перед собой. Всё, в чем мне удалось достичь свободы, – это избавиться от людей и вещей, которые мне не нравятся. А потом ничего особо и не осталось! Когда Тони работал в саду, я вставала приготовить для него еду, ходила собирать травы и приносила картофель из сарая. В это время года – весной – картофель, хранящийся в сарае, начинает прорастать, хотя мы храним его в полной темноте. Картофель выбрасывает белые плотные ростки, потому что понимает, что сейчас весна, и иногда я смотрю на одну картофелину и думаю: она знает больше, чем большинство людей.

Утром после той ночи в Париже, когда я встала и пошла гулять вдоль реки, я почти не чувствовала землю под ногами: зеленая блестящая вода, обшарпанные наклонные стены из светло-бежевого камня, раннее солнце, освещающее эти стены и меня, – всё вместе это создавало эффект такой легкости, что я чувствовала себя невесомой. Интересно, похоже ли это на чувство, когда тебя любят, – я говорю о по-настоящему важной любви, той, что получаешь еще до того, как, собственно говоря, начинаешь осознавать себя. В тот момент мне казалось, что я в абсолютной безопасности. Интересно, что именно из увиденного заставило меня чувствовать себя таким образом, когда на самом деле я была далеко не в безопасности? Когда в реальности я мельком увидела зародыш возможности, которая вскоре разрастется и заполнит всю мою жизнь, как рак, поглощая годы, поглощая суть; когда через полтора часа я буду сидеть напротив самого дьявола?

Должно быть, я бродила довольно долго, потому что, когда вернулась на улицу, магазины были уже открыты и в солнечном свете по улице двигались люди и машины. Я была голодной и начала разглядывать витрины в поисках места, где можно поесть. Я не умею справляться с подобными ситуациями, Джефферс: мне трудно удовлетворять собственные потребности. Видя, как другие люди толкаются и требуют то, что им нужно, я решаю, что как-нибудь обойдусь. Я остаюсь на месте, испытывая стыд за потребности – свои и чужие. Звучит нелепо, и я всегда знала, что в кризисной ситуации меня растопчут первой, хотя замечала, что дети тоже так себя ведут и считают потребности собственного тела постыдными. Когда я говорю Тони, что пойду ко дну первой, потому что не стану драться за свою долю, он смеется и говорит, что так не думает. Неужели я так мало знаю саму себя, Джефферс?

В общем, в то утро в Париже было малолюдно, и на улицах, по которым я ходила, где-то возле Рю-дю-Бак, совершенно негде было купить поесть. Вместо еды в магазинах продавались экзотические ткани, антиквариат и диковины колониальной эпохи, стоящие как зарплата обычного человека за несколько недель, и пахло от них так, как, полагаю, пахнут деньги, и я шла и смотрела на витрины, будто обдумывая в столь ранний час покупку огромной резной деревянной головы африканской работы. Улицы были равномерно погружены то в свет, то в тень, и я шла без цели и направления, стараясь оставаться на солнце. Вскоре я увидела установленный на тротуаре рекламный щит с какой-то репродукцией. Это была репродукция картины Л, Джефферс, и она была частью афиши к выставке его работ в галерее неподалеку. Даже издалека я узнала в ней что-то знакомое, хотя до сих пор не могу сказать что: хоть я и слышала об Л, я не помнила, что именно слышала и когда, и не знала ни кто он, ни что он пишет. Тем не менее он заговорил со мной: он обратился ко мне на этой парижской улице, и я последовала за рекламными щитами, от одного к другому, пока не подошла к галерее и не зашла прямо в открытую дверь.

Тебе будет интересно, Джефферс, какая картина была выбрана для афиши и почему она подействовала на меня таким образом. На первый взгляд нет причины, по которой работа Л должна привлечь внимание такой женщины, как я, да и вообще любой женщины – и менее всего, конечно, внимание молодой матери на грани бунта, чье невозможное томление должно было проявиться еще сильнее под воздействием ауры абсолютной свободы, которую создают его картины, свободы стихийно и беззастенчиво мужской вплоть до последнего мазка. Это вопрос, ясного и удовлетворяющего ответа на который всё еще нет – можно разве что сказать, что аура мужской свободы также присуща большинству представлений о мире и о человеческом опыте в нем и что как женщины мы привыкаем переводить ее в нечто узнаваемое для себя. Мы достаем словари и ищем решение, пропускаем те фрагменты, которые не можем проинтерпретировать или понять, и те, на которые, как мы знаем, у нас нет права, и voilà! – тоже становимся частью этого опыта. Мы заимствуем чужой наряд, а иногда прибегаем к откровенному подражанию; и поскольку я никогда не чувствовала себя такой уж женственной, я считаю, что привычка подражать вошла в меня глубже, чем в других, до такой степени, что некоторые мои черты кажутся мужскими. Дело в том, что с самого начала я усвоила, что всё было бы лучше – правильнее, так, как должно быть, – родись я мальчиком. Тем не менее в тот период, о котором я тебе расскажу, я так и не нашла применения этой мужской части себя, как позже показал мне Л.

Картина, кстати говоря, была автопортретом, одним из тех завораживающих портретов, где он изображает себя с того расстояния, на котором мы обычно держимся от незнакомца. Кажется, будто он почти не ожидал увидеть себя: он смотрит на этого незнакомца взглядом объективным и бесчувственным, как прохожий на улице. На нем обычная клетчатая рубашка, волосы зачесаны назад и разделены на пробор, и, несмотря на холодность восприятия – космическую холодность и одиночество, Джефферс, – в этих деталях, в застегнутой наглухо рубашке, зачесанных волосах, невзрачном лице, не оживленном узнаванием, вся человечность и любовь, какая только есть в мире. Глядя на портрет, я испытала жалость, жалость к себе и ко всем нам: безмолвную жалость, которую мать может ощутить по отношению к своему смертному ребенку, которого так бережно расчесывает и одевает. Это стало последней каплей, переполнившей чашу моего странного возбужденного состояния – я почувствовала, что выпадаю из рамок, в которых жила годами, рамок человеческой причастности к определенной совокупности обстоятельств. С того момента я уже не была погружена в историю собственной жизни и отделилась от нее. Я много читала Фрейда и могла бы уже из него понять, как это глупо, но только картина Л заставила меня действительно это увидеть. Другими словами, я увидела, что я одна, и увидела благо и бремя этого состояния, которые раньше никогда мне по-настоящему не открывались.

Ты знаешь, Джефферс, что меня интересует существование явлений до того, как мы о них узнаем, – отчасти потому, что мне трудно поверить, что они существуют! Если тебя критикуют всё время, с тех пор как ты себя помнишь, становится практически невозможно определить себя во времени и пространстве до того, как эта критика прозвучала. Критика более реальна, чем ты сам: кажется, будто это она создала тебя. Я думаю, многие живут с этой проблемой, и это приводит к всевозможным неприятностям – в моем случае это привело к тому, что мое тело и мозг разделились с самого начала, когда я была еще совсем маленькой. Но я хочу сказать, что картины и другие объекты искусства могут принести облегчение. Они дарят пространство, место, в котором можно находиться, когда всё остальное время и пространство отобрано, потому что критика добралась туда первой. Однако в число этих объектов я не включаю произведения, созданные из слов: по крайней мере, для меня они не имеют того же эффекта, потому что, прежде чем повлиять на меня, они должны пройти через мой разум. Чтобы оценить слова, надо задействовать ум. Ты простишь меня за это, Джефферс?

В то раннее утро в галерее стояла тишина, не было ни души, и солнце лилось сквозь большие окна и образовывало на полу яркие лужи, и я ходила так же радостно, как фавн в лесу в первый день творения. Это была «большая ретроспектива», что, по всей видимости, означает, что ты наконец стал настолько известной фигурой, что можно и умереть – хотя Л тогда еще даже не было сорока пяти. В галерее было по меньшей мере четыре больших зала, но я проглотила их один за другим. Каждый раз, когда я подходила к раме – будь то самый маленький эскиз или самый большой пейзаж, – у меня появлялось одно и то же чувство, хотя всё время казалось, что оно не может повториться. Но оно приходило снова и снова, когда я смотрела на картины. Что это было? Не только чувство, Джефферс, но еще и фраза. После того, что я только что сказала, кажется противоречием утверждать, что ощущение обязательно сопровождается словами. Но эти слова нашла не я. Это картины нашли их где-то внутри меня. Я не знаю, кому они принадлежали или даже кто их произнес – знаю только, что они были произнесены.

На многих картинах были изображены женщины, часто одна и та же женщина, и чувства, которые вызывали у меня эти портреты, были более узнаваемы, хотя всё равно оставались какими-то безболезненными и отделенными от тела. На одном небольшом наброске, выполненном углем, женщина спала, и ее темная голова казалась лишь пятном забытья на смятом постельном белье. Признаюсь, что-то вроде безмолвного горького плача вырвалось из моего сердца при виде этого изображения страсти, которая, казалось, воплощала всё, чего я не знала в жизни, и неизвестно, узнаю ли когда-нибудь. На многих портретах размером побольше Л изображает темноволосую довольно полную женщину – а часто и себя вместе с ней, – и у меня возник вопрос, не было ли это пятно на кровати, почти стертое желанием, той же самой женщиной. Обычно на ней маска или лицо чем-то скрыто; иногда она, кажется, любит его, а иногда просто терпит. Но его желание, когда оно возникает, затмевает ее.

Однако громче всего я слышала эту фразу при виде пейзажей, и именно эти образы тлели в моей памяти долгие годы, пока не настало время, о котором я хочу рассказать тебе, Джефферс, когда вокруг меня вспыхнул пожар. Как религиозны пейзажи Л! Если, конечно, человеческое существование может быть религией. Когда он пишет пейзаж, он вспоминает, как смотрел на него. Только такими словами я и могу описать эти картины, то, какими я их видела, какие чувства они у меня вызывали. Ты, несомненно, справился бы гораздо лучше. Но смысл в том, чтобы ты понял, как так получилось, что воспоминание об Л и его пейзажах всплыло спустя все эти годы в другом контексте, когда я жила на болоте с Тони и думала совсем иначе. Теперь я понимаю, что влюбилась в болото Тони, потому что оно обладало точно таким же свойством: в нем было что-то вызванное из памяти, что-то общее и неразрывно связанное с самим моментом бытия. Я бы никогда не смогла его запечатлеть и не знаю, зачем мне это вообще нужно, но это самый хороший из доступных нам сейчас примеров детерминизма в человеческой жизни!

Тебе наверняка интересно, Джефферс, что за фраза сошла с картин Л и так ясно мне себя выразила. Это была фраза «Я здесь». Я не буду объяснять, что, по-моему, означают эти слова или к кому они обращены, потому что это было бы попыткой помешать им жить.

Однажды я написала Л, пригласив его приехать к нам на болото.

Уважаемый Л,

Ваш адрес мне передал Ричард С – кажется, мы оба его хорошо знаем. Я впервые познакомилась с вашими работами пятнадцать лет назад, когда одна из них выдернула меня с улицы и привела к новому пониманию жизни. И это не фигуральное выражение! Сейчас я и мой муж Тони живем в месте, где царит великолепная, но почти неуловимая красота, где художники обретают волю, энергию или просто возможность работать. Я бы хотела, чтобы вы приехали сюда и увидели его своими глазами. Наш пейзаж из тех загадок, которые влекут к себе, но люди полностью упускают из виду его суть. В нем есть запустение, покой и тайна, и пока он никому не раскрыл свой секрет. Дважды в день море заливает наше побережье, заполняет русла его рек и расщелины и уносит – или так мне нравится думать – свидетельства работы его мысли. Последние несколько лет я гуляю по болоту каждый день, и пейзаж еще ни разу не был одинаковым. Художники постоянно пытаются написать его, но в конечном итоге у них получается изобразить только содержимое собственного сознания – они стремятся найти в нем драму, или историю, или нечто исключительное, но всё это наносное по отношению к характеру пейзажа. Я представляю наше болото огромной шерстяной грудью какого-то спящего бога или животного, и его движения – это глубокое, медленное сомнамбулическое дыхание. Это просто мои мысли, но они вселяют в меня смелость заподозрить, что вы сможете их разделить и что здесь есть что-то для вас – возможно, только для вас.

Мы живем просто и комфортно, и у нас есть второе место, где останавливаются гости: там они при желании могут проводить время в одиночестве. У нас было множество гостей, которые приезжали сюда работать. Иногда они остаются на несколько дней, а иногда на несколько месяцев. Мы не следим за календарем, и пока что он нам вроде и не нужен – всё идет как идет. Я повторю, вы сможете жить здесь в полном одиночестве, если захотите. Лето – лучший сезон, и желающих приехать к нам в это время больше. Если хотите, я могу рассказать подробнее, где находится дом, что здесь есть, как сюда добраться и так далее. Мы живем в глуши, хотя в нескольких милях отсюда есть маленький город, где можно найти блага цивилизации, если они вам нужны. Люди часто говорят, что это одно из последних мест.

М

Он ответил почти сразу, Джефферс, что меня немного удивило. Я даже задумалась, кого еще я могла бы призвать, просто сев и сосредоточив на них свою волю!

М,

Я получил ваше письмо и прочел его на террасе нового ресторана в Малибу, прикрывая глаза ладонью, чтобы не видеть кровавый закат, который вызывал ассоциации с адским пламенем и серой. Я в Лос-Анджелесе, монтирую новую выставку, которая открывается через пару недель. Воздух здесь чудовищно загрязненный. Ваше шерстяное болото кажется отличной альтернативой.

Я уже много лет не видел Ричарда С. Не знаю, чем он сейчас занимается.

Так вышло, что сейчас я один и готов взяться за какой-нибудь проект. Хочу попробовать что-то новое. Возможно, мне как раз подойдет то, что вы предлагаете. Интересно, что именно выдернуло вас с улицы.

В любом случае расскажите обо всем подробнее. Судя по всему, вы живете обособленно, но я пока еще нигде не чувствовал себя более свободным и не жил в большем уединении, чем в Нью-Йорке. Там у вас действительно никого нет или же этот маленький город, который вы упомянули, служит гаванью для творческих личностей?

В любом случае буду ждать ответа.

Л

P. S.: Моя галеристка говорит, что была где-то в ваших краях. Это возможно? По вашему рассказу создается такое впечатление, что едва ли она туда поехала бы.

Я ответила ему, рассказав больше о себе, о Тони, о нашей жизни здесь и о том, чего от нас ожидать, и как могла описала второе место. Я приложила все усилия, чтобы не преувеличивать, Джефферс: Тони объяснил, что мое желание угодить людям, заверяя их, что дела обстоят лучше, чем на самом деле, приводит только к разочарованию, причем в большей степени для меня самой, нежели для них. Это форма контроля, как и великодушие.