Государственно-правовые взгляды С. Н. Булгакова
В августе 1904 г. С. Н. Булгаков писал о «Вопросах Жизни»: «Они остаются все на той же мели, на которую попали весной, и новых данных не прибавилось. Однако надежда еще не потеряна. Все это выяснится осенью. Есть еще и другая литературная комбинация, возможность или невозможность которой выяснится также только осенью»[42]. Переговоры велись С. Н. Булгаковым в Кореизе близ Ялты.
Руководители и авторы журнала «Вопросы Жизни» С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, В. В. Водовозов, Е.Н. Трубецкой в подпольной, политической части своей жизни 1904–1905 гг. были деятельными участниками киевской группы либерально-демократического «Союза Освобождения» и потому вполне логично использовали страницы журнала для пропаганды своих политических пристрастий. В текстах соредакторов отчетливо выступало их недавнее прошлое: Булгаков заявил о своей «полной солидарности с русским марксизмом, поднявшим знамя экономического прогресса»[43], Бердяев признавался, что «практическое движение, связанное с марксизмом, имеет огромные задачи, оно очень жизненно, и значение его я оцениваю очень высоко»[44]. Отличие социал-демократии они видели в утверждении ее проекта на «абсолютных принципах», либо прямом соединении ее политической и экономической программы с «мистицизмом» (по мнению Н. А. Бердяева), либо религией, все более осознаваемой как конкретное христианство (по мнению С. Н. Булгакова). В связи с этим, общелиберальные «естественные права человека» дополнялись требованием свободы совести. Это требование, «в устах позитивиста имеющее чисто отрицательное значение», со страниц «Вопросов Жизни» приобретало над политический смысл «свободного торжества религиозной истины»[45].
Если Н. А. Бердяев за год существования журнала «Вопросы Жизни» заметно отходил от социальных формулировок, то С. Н. Булгаков, укрепившись в реформационных настроениях, не отступал от своей социально-политической программы. Единственное, что придавало динамику этой части его взглядов, так это «демократический либерализм». С. Н. Булгаков встал перед необходимостью вновь сформулировать свое политическое мировоззрение в программной работе об основах «христианской политики», тогда обнаружилось, что школа либерализма почти не отразилась на степени реализма его представлений. «Стремления к уничтожению коренной неправды капиталистического строя, которые, в общем и целом объемлются понятием социализма или коллективизма, – писал он, – должны быть без колебаний включены в требования христианской политики»[46]. Он ссылался и на шестой параграф Эрфуртской программы, признающей религию частным делом социал-демократа, и на слова В.Ф. Эрна о том, что «коммунизм должен быть признан нормой имущественных отношений», но осторожно объявлял «противохристианским» лишь политический индифферентизм вообще и в этой осторожности, наверное, состоял главный итог его эволюции в 1905 г.[47] Это явилось итогом противоречий между С. Н. Булгаковым и Н. А. Бердяевым. По причине ряда проблем журнал просуществовал недолго, всего лишь в течение года.
1905-й был особенным годом в жизни и творчестве С. Н. Булгакова. Он дважды участвовал в октябрьской демонстрации текущего года. «Лишь с началом революции, – писал он, – а вместе с нею всей русской катастрофы, с 1905 года, я стал, – вспоминал мыслитель, – преодолевать революционные искушения ‹…› Вспоминаю следующий символический жест: 18 октября 1905 года в Киеве я вышел из политехникума с толпой студентов праздновать торжество свободы, имея в петлице красную тряпицу, как и многие, но, увидав и почувствовав происходящее, я бросил ее в отхожее место. И мне открылось Евангелие со следующим текстом в ответ на мое немое вопрошание: „сей род изгоняется молитвой и постом“… В подготовке к революции, – утверждал С. Н. Булгаков, – участвовал и я, как деятель Союза Освобождения, и я хотел так, как хотел и хочет вся интеллигенция, с которой я чувствовал себя в разрыве в вопросах веры, но не политики… И так шло до 17 октября 1905 г. В этот день, – вспоминал впоследствии мыслитель, – с энтузиазмом почти обморочным, я сказал студентам совершенно безумную по экзальтации речь (из которой помню только первые слова: „века сходятся с веками“), и из аудитории Киевского политехникума мы отправились на площадь. Все украсились красными лоскутками в петлицах, и я тогда надел на себя красную розетку, причем, делая это, я чувствовал, что совершаю какой-то мистический акт, принимаю род посвящения. На площади я чувствовал совершенно явственно веяние антихристова духа: речи ораторов, революционная наглость, которая бросилась, прежде всего, срывать гербы и флаги, – словом, что-то чужое, холодное и смертоносное так оледенило мне сердце, что, придя, домой, я бросил свою красную розетку в ватер-клозет»[48]. К сожалению, на тот момент мыслитель не смог понять, что это означает.
В 1906 г. мыслитель переехал из Киева в Москву, где продолжил педагогическую деятельность в должности приват-доцента Московского университета. Его уход из Киевского политехникума был отнюдь не ясным. В письме к О.М. Гершензону от 8 июня 1904 г., он писал: «По требованию министерства внутренних дел мне было предложено уйти в отставку, но затем министерство финансов, которое не хотело скандала, сделало диверсию, и пока я остаюсь. Отставка предложена за общее направление и по совокупности, но последнею каплей была моя статья „С новым годом“ в 1-м номере „Юго-Западной Недели“, за которую последняя и была запрещена»[49].
В 1907 г. С. Н. Булгаков стал профессором политической экономии Московского коммерческого института, директором которого был выдающийся юрист того времени Павел Иванович Новгородцев (1866–1924).
Последние годы участия мыслителя в общественной жизни России были связаны с деятельностью его в качестве депутата Государственной Думы.
«Промелькнула Первая Государственная Дума: она блеснула своими талантами, но обнаружила полное отсутствие государственного разума, и особенно воли и достоинства перед революцией», – писал в последствии он[50]. Попасть в Государственную Думу С. Н. Булгаков смог в качестве беспартийного «христианского социалиста» от Орловской губернии. «Я получил, наконец, депутатское крещение, – писал мыслитель, – и четырехмесячное сидение в „революционной“ Государственной Думе»[51]. Деятельность мыслителя в Думе навсегда отстранила его от революции. «Из Государственной Думы я вышел таким черным, – вспоминал он, – как никогда не бывал. И это было понятно. Нужно было пережить всю безнадежность, нелепость, невежественность, никчемность этого собрания, – продолжал мыслитель, – в своем убожестве даже не замечавшего этой своей абсолютной непригодности ни для дела, утопавшего в бесконечной болтовне ‹…› Я не знал в мире места с более нездоровой атмосферой, нежели общий зал и кулуары Государственной Думы, где потом достойно воцарилась бесовская игрища советских депутатов. Разумеется, сам я не годен в депутаты»[52].
Вторая Государственная Дума явилась для С. Н. Булгакова «обличением лжи революции», разрушила окончательно его былой интерес к политической и общественной деятельности. Однако отношение к форме государственного устройства России и к царю оставалось прежним. «Я еще не стал монархистом», – утверждал он[53]. Рассуждая в это время о государстве, он писал: «Вопрос о монархии есть, в существе дела, вопрос любви или нелюбви (есть любовь в политике), я не любил царя. Мне был гнусен, разумеется, – продолжал мыслитель, – рев и рычание революционной Думы, но я ощущал как лакейство, когда некоторые члены Государственной Думы удостоились царского приема, где-то с заднего крыла»[54]. За время работы в Думе ученый симпатизировал взглядам русского политика, министра внутренних дел Петра Аркадьевича Столыпина (1862–1911).
«Я сохранил веру, что он (Столыпин) любит Россию, и, в конце концов, не солжет», – утверждал мыслитель[55]. Пришла очередь Третьей Государственной Думы, С. Н. Булгаков, участвовал в выборах, однако, в Думу не пошел. «За время Третьей Государственной Думы революция стихла, – писал в последствии он, – но зато подняла голову все решительнее и решительнее контрреволюция. Начались ликвидационные процессы ‹…› Россия экономически росла стихийно и стремительно, духовно разлагаясь»[56]. В это время С. Н. Булгаков оказался за бортом политики, но пока еще не приходит к Церкви, он оказывается между двух миров, «чужой среди своих, свой среди чужих, а, в сущности, нигде не свой».
«Я стал, – писал мыслитель, – по подлому выражению улицы, царист. Я постиг, что царская власть в зерне своем есть высшая сила природы власти, не во имя свое, но во имя Божие. Не хочу здесь богословствовать о царской власти, скажу только, что это чувство, эта любовь родилась в душе моей внезапно, молниеносно, при встрече Государя в Ялте, кажется в 1909 году, когда я его увидел (единственный раз в жизни) на набережной»[57]. У мыслителя возникает некое «мистическое чувство» любви к царю. Как вспоминала впоследствии Е.К. Герцык: «Проводя лето обычно в Крыму, под Ялтой (имение родителей жены), он не раз сталкивался с автомобилем царя, внезапно налетающим из-за поворота, и вид этого уже обреченного человека – злой судьбы России – пробудил в нем безмерную жалость – влюбленность. Всеми навыками радикальной политической мысли он знал неизбежность революции и гибели царизма, но сильнее этого изнутри жгло его чувство к несчастному помазаннику. При разговорах о царе – а возникали они тогда непрестанно – он болезненно морщился ‹…› В его думах о России, ее судьбе, судьбе царя был безумящий его ‹…› Быть может, и влечение к священству возникло в нем, прежде всего, как желание привести в гармонию свою слишком мятежную хаотичность»[58].
1907 г. стал знаковым для семьи Булгаковых тем, что по указу его императорского величества Николая II, в соответствии с которым «протоиерей Николай Васильевич Булгаков, состоял на службе, 6 мая 1897 г. всемилостивейше сопричислен к ордену св. Владимира 3-й степени, чрез что и приобрел потомственное дворянство»[59], прот. Н. В. Булгаков и его сыновья Сергей и Алексей Николаевичи Булгаковы, с их семьями, признаны потомственными дворянами с выдачей им и их детям свидетельств на данное достоинство.
В 1909 г. С. Н. Булгаков совместно с Николаем Александровичем Бердяевым (1874–1948), Петром Бернгардовичем Струве (1870–1944), Александром Соломоновичем Изгоевым (1872–1935), Семеном Людвиговичем Франком (1877–1950), Богданом Александровичем Кистяковским (1868–1920) и Михаилом Осиповичем Гершензоном (1869–1925) стал одним из авторов сборника статей о русской революции и интеллигенции − «Вехи», просуществовавшего один год. Идея создания сборника принадлежала выдающемуся историку, литературоведу и философу Михаилу Осиповичу Гершензону. Интересен тот факт, что одним из условий образования «Вех» было требование М. О. Гершензона не читать статей друг друга, соответственно не обсуждать их.
Сборник «Вехи» выходил в сложное и переломное для страны время, когда менялись не только государственный механизм, но и объединяющая национальная идея. Самым обсуждаемым стал вопрос о путях развития России: эволюционном и революционном. В «Вехах» активно обсуждались революционные события 1905–1907 гг.; давалась оценка их итогов; велся поиск виновников негативного характера развития революции; высказывались идеи будущего развития России.
Появление «Вех» вызвало в обществе широкий резонанс. К примеру, В. И. Ленин негативно оценивал их деятельность, заявляя: «Вехи – сплошной поток реакционных помоев, вылитых на демократию»[60]. Его сторонником можно назвать и П.Н. Милюкова, который в статье «Интеллигенция и историческая традиция» так оценил сущность сборника: «Я думаю, – писал он, – что семена, которые бросают авторы „Вех“ на чересчур, к несчастью, восприимчивую почву, суть ядовитые семена, и дело, которое они делают, независимо, конечно, от собственных их намерений, есть опасное и вредное дело»[61].
С 1909 г. начинают происходить перемены в мировоззрении ученого. С этого времени мыслитель находится под влиянием идей «христианской теократии»[62].
В 1906–1911 гг. наряду с политической деятельностью С. Н. Булгаков занимался и религиозно-философским творчеством. Проблемы, затронутые мыслителем в то время, свидетельствуют о необыкновенной широте и глубине его интересов. Пытаясь построить свои взгляды, мыслитель обращался к историческому опыту и достижениям Церкви. «Его обращенность к первохристианской Церкви, – по мнению монахини Елены, – не ставит своей целью непосредственно восстановить историческое пошлое, а стремится найти в нем вечные основания для обновленного мировоззрения, согласно с вечно живой традицией Церкви, для подвижнического служения в современном реальном мире и для подлинно христианского преображения жизни»[63].
С 1909 г. творческая деятельность мыслителя направлена на идеи построения «христианской теократии». Значительное место в научных исследованиях философа занимали проблемы, касающиеся вопросов взаимоотношения церкви и государства, церковных вопросов, но были также и статьи, посвященные анализу философских воззрений русских и иностранных мыслителей. К их числу можно отнести известную книгу по истории экономических и социальных учений, первый том которой «Очерки по истории экономических учений» был издан в 1913 г., а второй том – «История экономических учений» – в 1919 г.; «Свет Невечерний» – 1917 г.; «Православие. Очерки учения Православной церкви» – 1925 г. и другие.
В 1910 г. мыслитель познакомился с известным русским религиозным философом, священником, ученым, математиком, физиком, последователем В. В. Соловьева Павлом Александровичем Флоренским (1882–1937).
«В его научном облике, – впоследствии вспоминал С. Н. Булгаков, – всегда поражало полное овладение предметом, чуждое всякого дилетантизма, а по широте своих научных интересов он является редким и исключительным полигистром, всю меру которого даже невозможно определить ‹…› Я знал в нем математика и физика, богослова и филолога, философа, историка религий, поэта, знатока и ценителя искусства и глубокого мистика ‹…› Однако все, что может быть сказано по исключительной одаренности отца Павла (после его рукоположения в 1911 году), как и об его самобытности, и силу которой он всегда имел свое слово, как некое откровение обо всем, является все-таки второстепенным и несуществующим, если не знать в нем самого главного. Духовным же центром его личности, тем солнцем, которым освещались все его дары, было его священство»[64].
В этот период жизни мыслитель увлеченно изучал софиологическую концепцию о. Павла Флоренского, основу которой составляют два источника – христианский платонизм и православная традиция культа Святой Софии Премудрости Божией.
В. В. Зеньковский в своей книге по истории русской философии, характеризуя С. Н. Булгакова и его увлечение идеей Флоренского, писал: «По типу своей мысли, по внутренней логике своего творчества Булгаков принадлежит к числу „одиночек“ – он собственно не интересовался мнением других людей, всегда прокладывая себе дорогу сам, и только Соловьев и Флоренский вошли в его внутренний мир властно и настойчиво в мужественном и даже боевом складе ума у Булгакова – как ни странно – жила всегда женственная потребность „быть в плену“ у кого-либо; потому-то живая, многосторонняя личность Флоренского, от которого часто исходили излучения подлинной гениальности, имела столь глубокое влияние на Булгакова, что софиологическая концепция, развитая Флоренским, пленила впервые ум Сергея Николаевича именно в редакции Флоренского»[65].
В 1911 г. вышла в свет книга С. Н. Булгакова «Два Града», состоящая из двух томов, посвященная исследованию общественных идеалов, религии, культуре, содержащая в себе интересные и актуальные для нашего времени проблемы.
В то время мыслителем были написаны следующие работы[66]: «Карл Маркс как религиозный тип», «Народное хозяйство и религиозная личность», «Христианство и социальный вопрос», «О первохристианстве», «Первохристианство и новейший социализм», «Апокалиптика и социализм», «Религия человекобожия у русской интеллигенции» и др.
В отношении понятия государства С. Н. Булгаков оставался сторонником «христианской теократии», рассуждая про идеи построения земного рая. «Человечество, организованное в государство, есть земной бог ‹…› Государственность народобожия рано или поздно должна получить такого личного главу, который всем существом своим вместит притязания царства от мира сего»[67], – утверждал он. Идеальное государство, по его мнению, – это «мечта о Граде Божием, о грядущем царстве правды (под разными социалистическими псевдонимами) и затем стремление к спасению человечества»[68].
С. Н. Булгаков изучал идеи Вл. Соловьева о «всеединстве», а также его незаконченное учение о Софии, которые впоследствии стали основанием для написания им книги «Философия хозяйства», опубликованной в 1912 г., глава из которой «Мир как хозяйство» была представлена ученым в качестве докторской диссертации по политической экономии и защищена в Московском университете в том же году. Данная работа носит двойственный характер, с одной стороны – религиозный, с другой – это последняя работа мыслителя по экономике. В названной работе ученый проявил себя как «богослов в экономике и экономист в богословии». С этого момента наиболее важными вопросами для ученого становятся проблемы человечества, связанные с хозяйством, в частности, «смысл хозяйства», «Бог и хозяйство», «субъект хозяйства», «как возможен труд», «мир как хозяйство», «свобода и хозяйство». Как справедливо заметил один из современных ученых, исследователь творчества С. Н. Булгакова, Н. В. Сомин: «Он был и ученый-экономист, и богослов, парадокс „Философии хозяйства“ на лицо – там этика хозяйства не рассматривается. Что же касается науки, то позитивно-научный взгляд Булгаков заменяет метафизикой, но тоже этически нейтральной»[69]. В качестве субъектов хозяйства ученый ставил не человека, а человечество. «Хозяйство есть творческая деятельность человека над природой, – писал С. Н. Булгаков, – обладая силами природы, он творит из них, что хочет. Он создает как бы свой новый мир, новые блага, новые знания, новые чувства, новую красоту, – он творит культуру. ‹…› Рядом с миром „естественным“ созидается мир искусственный, творение человека, и этот мир новых сил и новых ценностей увеличивается от поколения к поколению…»[70]. Особое внимание мыслитель уделял не только человеку как субъекту Божественной воли, «человек есть творение в том смысле, что он осуществляет в себе мысль Божию о нем»[71], но и самому хозяйству, рассматривая его как «явление духовной жизни»[72].
Л. А. Зандер, отзываясь на указанное выше произведение философа, точно отмечал: «При чтении всех этих статей поражает та глубокая честность, с которой Сергей Николаевич относится к изучаемым и критикуемым доктринам и мыслителям; она выражается, во-первых, в беспристрастном научном подходе, во-вторых, в желании понять противника in bonam partem, в-третьих, в неизменном выделении всего того, что имеет вечное значение»[73].
С 1911 по 1917 г. С. Н. Булгаков занимался исключительно творчеством, написанием статей. Одним из знаковых произведений того периода считается «Свет Невечерний» (1917), где ученый рассуждал о проблемах природы религиозного сознания, определял «Божественное Ничто», «тварность мира и софийность твари», устанавливал природу власти и сущность теократии.
Особую роль в жизни и творчестве мыслителя сыграл 1917-й. Этот год в России был наполнен рядом событий: во-первых, падение царской власти; во-вторых, осуществление пролетарской революции и возникновение Советской России; в-третьих, созыв Всероссийского Поместного Собора, на котором восстановилось Патриаршество, и Патриархом Московским и всея Руси был избран митрополит Московский Тихон (1865–1925). Роль этого человека достаточно велика для нашего государства, так как ему пришлось руководить церковной сферой в непростое время – революция, гражданская война, разруха не только в обществе, но и в умах людей, время гонения государственной властью, как самой Церкви, так и православных. «Российская Православная Церковь ‹…› должна быть и будет Единой Соборной Апостольской Церковью, и всякие попытки, с чьей бы стороны они ни исходили, ввергнуть Церковь в политическую борьбу должны быть отвергнуты и осуждены», – полагал митрополит Московский Тихон[74].
С. Н. Булгаков участвовал в деятельности Собора, избирался его членом как представитель духовных учебных заведений Москвы. По поручению Патриарха Тихона Булгаков выступил с речью на первом Всероссийском съезде духовенства и мирян, подготовил доклад о правовом положении Церкви в государстве, об отношении Церкви к государству.
В 1917 г. мыслитель был избран ординарным профессором политической экономии Московского университета. Перед ним открылись интересная научная карьера и широкие возможности общественно-политической деятельности. При всем этом мысли С. Н. Булгакова были направлены на иное, все сильнее давали о себе знать «тоска по Церкви», желание вернуться в Отчий дом, вплоть до принятия священства, желание активно участвовать в богослужении и жизни Церкви. «Мне становилось недостаточно смены „мировоззрения“, – вспоминал мыслитель, – „левитская“ моя кровь говорила все властнее, и душа жаждала священства, рвалась к алтарю»[75]. Принятие священства профессором Московского Университета, доктором политической экономии являлось в то время не просто скандалом, а безумием. С. Н. Булгаков все же нашел в себе смелость.
В январе 1918 г. в Москве мыслитель получил страшное известие, связанное с обстрелом Ялты большевиками, где находилась его семья. «Я оставался один перед лицом Божиим, – вспоминал впоследствии он, – и тогда я почувствовал, что меня уже ничего не удерживает и нет оснований откладывать то, что я вынашивал в душе, по крайней мере десятилетие»[76].
Именно в этот период С. Н. Булгаков решил осуществить свою мечту и обратился к одному из московских викариев к Преосвященному Феодору, епископу Волоколамскому, ректору Московской Духовной академии, который несколько лет тому назад рукополагал отца Павла Флоренского. «Вы в сюртуке нам нужнее, чем в рясе», – заявил Патриарх Тихон на просьбу мыслителя[77].
10 июня епископ Волоколамский Феодор в Даниловском монастыре в Москве совершил рукоположение С. Н. Булгакова в диаконы, а 11 июня в присутствии священника Павла Александровича Флоренского (1882–1937) и общественных деятелей Вячеслава Ивановича Иванова (1866–1949), Михаила Осиповича Гершензона (1869–1925), Николая Александровича Бердяева (1874–1848), Евгения Николаевича Трубецкого (1863–1920), Льва Исааковича Шестова (1866–1938) и других – в иереи.
«Страстная седмица перед рукоположением состояла для меня в умирании для этой жизни, которое началось для меня с принятием моего решения, – писал впоследствии отец Сергий, – это умирание есть вольное, но и неизбежное ‹…› Это была как бы длительная агония, каждый день приносил новые переживания, и то были муки, которых невозможно описать. Но не было ни одного мгновения, когда мелькнула бы мысль об отступлении ‹…› Оно для меня неожиданно и непроизвольно возникло и как-то тлело и, тлея, жгло меня. Эта мука духовного рождения была великая милость Божия»[78].
Принятие церковного сана было тяжелым этапом в жизни мыслителя, в одном из писем к своему другу П.А. Флоренскому, С. Н. Булгаков писал: «Я священник теперь и только священник: все остальное во мне затихло и замерло, если, впрочем, и было чему замирать. Ведь теперь-то я хорошо знаю, что все профессорство мое и научность было лишь одним недоразумением в смысле отсутствия этой стихии»[79].
Как сказал впоследствии Г. В. Плеханов: «И вот г. С. Булгаков возвратился сознательно к вере детских дней, вере в распятого бога и его евангелие, как к полной, высочайшей и глубочайшей истине о человеке и его жизни»[80].
Третий период (1919–1944) в жизни и творчестве С. Н. Булгакова связан со временем эмиграции, написанием религиозно-философских произведений.
Через две недели после рукоположения в сан священнослужителя С. Н. Булгаков покинул Москву навсегда. Правительство того времени обвинило отца Сергия в политической неблагонадежности и на основании действующего в то время уголовного законодательства, С. Н. Булгаков подлежал бессрочной высылке с территории России без права возвращения. Сам мыслитель оценивал эту ситуацию так: «Эпопея моей высылки началась еще 7 сентября все пережитое за эти три месяца было и настолько кошмарно по своей жестокой бес смыслите, и вместе так грандиозно, что я сейчас еще не могу еще ни описать, ни даже до конца осознать. Но это дало последний чекан свершившемуся в душе и облегчило до последней возможности неизбежную и – верю – спасительную экспатриацию. Страшно написать это слово, мне, для которого еще два года назад, во время всеобщего бегства, экспатриация была равна смерти. Но эти годы не прошли бесследно я страдал и жил, а вместе и прозрел, и еду на Запад не как в страну „буржуазной культуры“ или бывшую страну „святых чудес“, теперь „гниющую“, но как в страну еще сохраняющейся христианской культуры „Россия“, гниющая в гробу, извергла меня за ненадобностью, после того, как выжгла на мне клеймо раба»[81].