Жизнь такая, какой она была. Жизнеописание, рассказы

Ушёл или пашол?

Обычно на лето нам задавали разного рода задания. То завести дневник и записывать явления природы, то прочитать какие-то книги, то выучить какие-то слова, то ещё что-то. Например, я путал слова трамвай и транвай, коридор и колидор, глубоко и глыбоко. И брат находил разные способы научить меня правильно произносить те или иные слова.

Были у нас в парке культуры и отдыха два небольших озера. Одно из них мы почему-то называли «Казенок». Уж не знаю почему. На этом озере был маленький остров, на котором располагался небольшой ресторанчик. С берегом его соединял деревянный мост с перилами, с которых отважные пацаны ныряли ласточкой, а те, кто потрусливее – солдатиком. Водилась в озере и рыба – золотистый карп. У озера был длинный изогнутый залив. Вот в этом заливе – лягушатнике мы все и учились плавать. Самое узкое место залива, соединяющее его с озером и над которым проходила широкая чёрная металлическая труба, было шириной не более пяти метров, но и это для меня было очень много. И когда брат, обучая меня искусству плавания по-собачьи, строго требовал «Плыви», я жалобно канючил: «Боюсь. Там глыбоко». Тогда брат брал меня сзади за шею и, окуная головой в воду, приговаривал: «Не глыбоко, а глубоко. Всё равно я научу тебя плавать. Потом ещё спасибо мне скажешь». И надо сказать, что переныривать пролив я научился, а вот плавать – нет. Потом, будучи взрослым, я снова посвятил этой проблеме много сил и времени, но об этом позже. Кстати, для справки, рекордной дистанцией по плаванию для моего старшего брата с детства и до пожилого возраста так и остались 10 метров вперёд и с трудом 10 метров обратно.

Но больше всего из всех летних школьных заданий я запомнил одно. Я постоянно путал букву ё и о в слове ушёл, и мне дали задание написать сто раз слово ушёл. В один из летних дней отец сказал: «Хватит валять дурака. Не пойдёшь гулять, пока сто раз не напишешь правильно слово ушёл». Я добросовестно исписал несколько листов тетради и, когда задание было выполнено, с облегчение написал: «Задание выполнил. Сто раз написал слово ушёл и теперь пашол гулять». Я думаю, что вы догадываетесь, каким было следующее задание.

Суровая зима 1950

Зима 1950 года была необычайно суровой. Морозы порой достигали 40 градусов, и по радио официально разрешали детям не посещать школу. Конечно, это не останавливало нас от катания на санках, но по ночам иногда слышно было, как за окном трещали деревья. Пожалуй, это был первый год, когда я осознал, в каких жутких условиях мы жили. Хата бабуськи состояла из одной комнаты, квадратов восемнадцать, небольшой летней пристройки и подвала. Со временем отец обмазал и слегка утеплил летнюю пристройку, поставил в ней печь, а в подвале вырубил два небольших оконца, тоже поставил печь и сделал боковой вход с тамбуром со стороны сада. Доход нашей семьи, несмотря на школьные пятёрки моего старшего брата, был довольно низок и, чтобы как-то сводить концы с концами, бабуська пускала квартирантов. Иногда среди них попадались офицеры. Само собой, ясно, что ни в пристройку, ни тем более, в подвал офицер не пойдёт. Поэтому бабуська выделяла ему угол в своей «большой» комнате, а нашей семье приходилось ютиться в пристройке. Иногда квартиранты, что победнее, снимали и подвал. Жестоко ли это было по отношению к нам со стороны бабуськи и отца, которые принимали решение по этому вопросу, – трудно сейчас судить. Мы и так жили впроголодь. Часто дома не было даже куска хлеба. Мать работала на двух ставках. Зарплаты были низкие, цены высокие. Дров было мало, хватало только—только, чтобы протопить печь с вечера в надежде, что до утра тепло сохранится под ворохом одеял и пальто, которыми нас накрывали. Моя кроватка стояла возле стены, выходящей во двор. Очень хорошо помню, как перед сном, долго ворочаясь от голода, я ковырял пальцем толстую жёлтую наледь на стене рядом с кроваткой. Эта наледь шириной с ладонь и в два пальца толщиной спускалась от потолка до самого пола. Мать часто вставала по ночам, чтобы сменить нам с братом постель и хоть немного подогреть её возле медленно остывающей печи.

В суровый 1950 год мама стала поговаривать, а не вернуться ли в село, откуда она приехала. На работе её ценили как хорошего специалиста, и в один из вечеров она пришла с радостным известием:

– Нам дают квартиру, – сквозь слёзы едва выговорила она. – Конечно, это не новый дом, но у нас будет три комнаты, – и она разрыдалась.

.

.

.

.

.

О маме

(Посвящается светлой памяти

нашей мамы – Ольги Ефремовны)

Паутина морщин да седые пряди.

И глядят сыновья на мать с болью во взгляде.

Ничего не осталось от былой красоты,

Старость тихо подкралась, отпечатав следы.

Знают, горько досталось ей в ушедших годах —

Только боль и усталость в потускневших глазах.

Вспоминается детство – военные дни,

Когда с матерью дети остались одни.

Небольшая пристройка, не топлена печь,

На стене у кроватки жёлтой наледи течь.

Тянут дети ручонки, просят хлебушка дать,

А им, глядя в глазёнки, мать «сурово»:

«Пора уже спать», —

А сама отвернулась, упав на кровать,

Захлестнувшие слёзы не в силах сдержать.

На двух ставках горбатясь, подряд много лет,

На детей только тратясь, их готовила в свет.

Благодарны ей дети, хоть никто не богач,

Оба выбились в люди – кто учёный, кто врач.

И невестки на диво, и внуки растут,

И её все учтиво бабулей зовут.

Но бессильны их нежность и признанья в любви,

Чтобы времени прежнего стёрлись следы.

И стоят сыновья, оба ласково гладят

Паутину морщин да седые пряди.

(Алма-Ата, 12 июля 1989 г.

Это был последний день рождения мамы.)

Мама сорок с лишним лет проработала зубным врачом, из них более тридцати в больнице Совета Министров 4 Главного управления Минздрава. Через её руки, в буквальном смысле, прошли и известные писатели, и министры, и генералы, и первые секретари ЦК Компартии Казахстана, включая Шаяхметова, Слажнева, Брежнева, Кунаева. Известный политрук Клочков: «Велика Россия, а отступать некуда! За нами Москва!» – за два часа до отправки эшелона на фронт пришёл к нашей маме со словами: «Ольга Ефремовна! Нас отправляют на фронт, а у меня зуб разболелся. Сделайте что-нибудь, что бы он не болел до самой Победы!»

Поэтому, наши семьи с огромной благодарностью вспоминают, какую роль, со слов нашей мамы, в самые ответственные моменты её жизни сыграли супруги первых секретарей ЦК Компартии Казахстана Жумабая Шаяхметова и Динмухамеда Ахмедовича Кунаева. А также мы с любовью и благодарностью вспоминаем семью министра связи Александра Алексеевича Носкова, с супругой которого – Лидией Леонтьевной – мама проработала в одном кабинете бок о бок много лет.

Дом мясника

Вскоре мы переехали в «новый» дом. Это был большой двухэтажный дом бывшего мясника. Нижний полуподвальный этаж был вполне обустроен для отдельного проживания трёх семей. Но нам выделили три светлых комнаты на верхнем этаже. Две из них были смежными, а третью, которую мы уже планировали сделать кухней, отделял от первых двух небольшой общий коридор. К верхней части дома примыкала огромная деревянная веранда, на которой бывший хозяин вялил колбасы и мясо. Правда, не успели мы ещё въехать, как маму очень деликатно попросили уступить эту самую отдельную комнату такому же, как и она, врачу – одинокой женщине – Узбековой Бедии Рахимовне, оказавшейся в таком же безвыходном положении, как и наша семья. Мама, конечно же, согласилась. Впоследствии они стали очень близкими подругами.

Итак, нам достались две комнаты наверху, одну из которых отец за лето разделил на кухню и детскую. Круглую чёрную голландскую печь отец разобрал и на её месте поставил обычную печь с двухкомфорочной плитой и духовкой. Долгими зимними вечерами, вдоволь накатавшись на коньках и санках, мы с моим старшим братом любили сидеть около печи, грея ноги в духовке, и заворожено любуясь игрой алых и жарких, с фиолетовыми прожилками, языков пламени сквозь приоткрытую дверцу печи. Топили печь в основном саксаулом, и мы с братом должны были следить, чтобы к вечеру была готова целая охапка дров. Кололи саксаул в основном об большой камень в углу двора. Иногда попадались крепкие, как железо, зелёные стволы, которые не поддавались даже топору, а при ударе о камень отскакивали и больно «сушили» руки. Тогда мы клали эти стволы между двумя камнями, брали в руки третий камень, насколько только могли поднять, поднимались с ним на веранду и оттуда с высоты бросали на крепкую саксаулину. После двух—трёх ударов она раскалывалась, и мы принимались за следующую саксаулину. За водой ходили с двумя 10-ти литровыми вёдрами к колонке за два квартала от дома. Уже в 15 лет я мог пронести два полных ведра до самого дома без отдыха, правда, ещё пока сгибаясь в три погибели.

По соседству с нами жила большая казахская семья, в которой росли шестеро детей погодков. Старшая, Раушан, была чуть младше меня. За ней шла шестилетняя Райхан, затем пятилетний Максат, четырёхлетняя Розия и ещё двое совсем маленьких детей, имена которых я уже не помню. Их бабушка, очень добрая и приветливая старушка, которую мы все звали просто апа, иногда в правом углу застеклённой части веранды готовила в казане на примусе баурсаки. Мы любили эти румяные и пышные пампушки. Наши семьи жили дружно, делясь иногда последним куском хлеба, щепоткой соли или горсткой муки.

Фаршированный заяц

Рядом с нашим домом стоял длинный деревянный барак. У него было шесть отдельных входов, каждый с отдельным крыльцом и двумя самостоятельными квартирами слева и справа.

Я быстро познакомился с ребятами из барака. Один из них, хоть и был на два года младше меня, но ростом был чуть выше, и мы очень быстро сдружились. Звали его Алик. Наша дружба была настолько крепкой, что мы часто по очереди оставались ночевать друг у друга. Наступило время, когда наши родители решили также познакомиться поближе. Приближался Новый 1952 год – прекрасный повод для этого мероприятия. Решили Новый год отмечать у нас. Мама накрыла стол, конечно, не очень богатый. Из всех блюд на столе я запомнил только отварную картошку, селёдку под луком, солёные помидоры, квашеную капусту и на маленькой кухоньке большой тазик с винегретом. За два часа до Нового года пришли родители Алика. Они тоже что-то принесли к столу, но самый главный сюрприз, который они обещали принести к 12 часам, был фаршированный заяц. Как потом выяснилось, на самом деле это был никакой не заяц, а вылепленный по его форме паштетный рулет. Голову его на месте ушей украшали половинки варёного яйца, разрезанного вдоль, вместе с желтком, а вместо хвоста красовалось целое варёное яйцо. Всё это нам красочно рассказала мама Алика потом, потому что никакого зайца нам не досталось. За полчаса до Нового года отец Алика послал сына домой, чтобы тот принёс этого самого зайца. Мы все с нетерпение ждали, что вот-вот на пороге появится долгожданный сюрприз. Но время шло. Часы пробили полночь, все с шумом поздравили друг друга с наступившим Новым годом. Спустя 10 минут отец Алика вышел узнать, куда же запропастился сын с зайцем. Вскоре они вернулись вдвоём с пустым блюдом.

– Ну, рассказывай всем, куда убежал заяц, – не очень сердито и, пряча улыбку, спросил отец Алика у сына.

Тот, утирая слёзы и часто всхлипывая, наконец, выдавил из себя: «Я только хотел чуть-чуть попробовать его. А он оказался такой вкусный, что я не заметил, как всего его и съел. А потом побоялся идти к вам».

Пришлось маме Алика, извиняясь за сына, рассказать, как выглядел этот самый заяц и как его надо готовить. А нам всем, соответственно – доедать винегрет.

Дружба наших семей длилась много лет. И сегодня, в 2016 году, спустя 64 года и разъехавшись по разным городам, мы продолжаем поддерживать тёплые отношения с семьёй Алика, ставшего Олегом Митяевым, пилотом ИЛ18, его младшими братьями, Валерой и Юрием, которые также всю жизнь проработали в Гражданской авиации. А ведь в детстве все мы мечтали стать машинистами, как их отец – Павел Васильевич Митяев, который уделял большое внимание не только своим сыновьям, но и нам с братом, беря нас иногда к себе на работу в паровозное депо, ночные походы в горы или охоту на перепелов. Мама их – Мария Ивановна, проработавшая всю жизнь простой медсестрой, всегда относилась ко мне как к родному сыну, поговаривая иногда: «А ведь у меня четверо сыновей».

Школа

Школы в нашем городе в 40-50-х годах делились строго на мужские и женские. Мальчиков стригли наголо, и только в 10-м классе разрешали отращивать волосы. Школа №16, в которой я проучился с 1-го по 10-й класс, славилась своими хулиганами на весь район. В логах нашей окрестности часто слышны были стрельба и взрывы с печальными иногда исходами. Я неоднократно был свидетелем, когда после уроков за углом школы собиралась толпа подростков. По какой-то договорённости в круг выходили двое ребят, третий им объяснял правила и они, достав из карманов перочинные ножи, начинали махаться ими до первой крови. А толпа из 15—20 пацанов, подбадривая своих фаворитов, строго следила за соблюдением правил «дуэли». За эти «подвиги» директоров у нас меняли по два, а то и по три раза за год. Однажды в 6-ом классе, желая выразить свой протест против учителя, который часто избивал нас длинной деревянной линейкой, мы на большой перемене заперлись в классе и подожгли несколько дымовух. Увидев густые клубы дыма из-под нашей двери, дежурная подняла тревогу, и старшеклассникам пришлось буквально выламывать дверь, чтобы затем насильно вытаскивать нас из класса на улицу. С девчонками нас объединили только в 8-м классе. Я бы не сказал, что для критического возраста подростков это был разумный шаг. С этого же момента в течение двух лет нас заставляли носить гимназическую форму ужасного покроя, больше похожую на солдатскую, из дешёвого фланелевого материала, в которой мы были похожи на лысое пугало. Мы стеснялись девчонок. Многие из нас стали замкнутыми и старались держаться особняком. Другие стали дерзкими и нахальными, пытаясь самоутвердиться. Поэтому взаимоотношения в классе были сложными. Моим кумиром был Юрка Демидов – чуть выше среднего роста подросток крепкого телосложения, с очень правильными жизненными принципами. Когда однажды один из долговязых учеников пренебрежительно (или оскорбительно) высказался в адрес одной нашей отличницы, Юрка не раздумывая, вскочил на парту и, оказавшись теперь сам на пол головы выше парня, крепко врезал тому по скуле.

Кавалерийская шашка и папаша Хабло

Из школьной жизни запомнились ещё два эпизода. В одном классе с моим старшим братом учился Эдик Романов. Однажды мы с братом оказались у них в квартире, и я увидел на стене настоящую кавалерийскую шашку. Я попросил Эдика дать подержать в руках эту шашку.

– Вообще-то отец запрещает мне снимать её со стены, но так уж и быть.

Он бережно снял шашку со стены и как-то торжественно протянул её мне. Я взял шашку в руки и сразу же ощутил её необычную тяжесть. Затем я медленно стал вынимать шашку из ножен. При этом меня удивило, с какой лёгкостью она скользила внутри них. Шашка была широкая, блестящая и очень острая. Когда шашка обнажилась полностью, моя правая рука не смогла удержать её в горизонтальном положении, и она, крутнувшись в руке, упёрлась острым концом в пол рядом с моей ногой. Именно тогда я понял, какой же сноровкой и силой должны были обладать кавалеристы, чтобы махать ею в бою в течение нескольких часов.

Был у них в классе ещё один невысокий, лопоухий озорной парень с феноменальной памятью и со странной фамилией Хабло. Он мог с завязанными глазами играть с учителем в шахматы и непременно выигрывал. Однажды за какое-то озорство директор школы отнял у него портфель, выгнал из класса и строго наказал – без родителей не приходить. Погуляв примерно с час, парень позвонил из телефона-автомата в кабинет директора и, нарочито добавив немного баса, произнёс:

– Это вас беспокоит папаша Хабло. Что там мой сорванец опять натворил?

Директор в подробностях рассказал о проказах школьника. Терпеливо выслушав его до конца, парень произнёс басом:

– Извините, я очень занят на работе, но вечером я с сыном серьёзно поговорю. А вы уж верните, пожалуйста, ему портфель и разрешите присутствовать на уроках.

Через полчаса парень с понурой головой и потупившимся взором появился в кабинете директора школы

– Вам звонил мой отец?

Ничего не заподозрив, директор ещё раз сделал выговор ученику, отдал ему портфель и отправил в класс.

Первые оладьи

Я во всём стремился подражать моему старшему брату. Учитывая, что наша мама большую часть времени проводила на работе, он рано научился готовить супы, борщ, варить каши, жарить картошку. Но самую большую зависть у меня вызывало то, что он умел печь прекрасные пышные оладьи. Я просто мечтал как-нибудь проверить себя на этом поприще. И вот однажды летом представился такой случай. Родители ушли в театр и должны были вернуться поздно. Старшего брата тоже не было дома. Мне оставили для присмотра моего двоюродного брата, который был младше меня на 9 лет. И конечно, я как старший по отношению к нему, решил побаловать его оладьями, так же, как мой брат иногда баловал меня. Развести муку и приготовить жидкое тесто для оладий – было не сложно. Все пропорции я примерно знал, так как брат при мне смешивал всё на глазок. В последний момент я вспомнил, что для пышности он добавлял в тесто немного соды. Дома я соды не нашёл и пошёл за ней к соседям. Те спросили меня, сколько же соды мне нужно. Я, подумав, решил, если кашу маслом не испортить, то, наверное, и оладьи получатся тем пышнее, чем больше соды будет в тесте. Я взял у них полную столовую ложку соды, высыпал в тесто, не забыв при этом и про сахар, чтоб оладьи были сладкими. Через полчаса со сковородки как с конвейера на стол стали поступать румяные и пышные оладьи. Я был просто вне себя от счастья. Брат стал канючить, чтобы дать ему попробовать, но я строго, подражая моему старшему брату, велел подождать, пока не испекутся все оладьи. Через час на столе стояли две тарелки с румяными, пышными оладьями – одна для нас с братом, другая для родителей.

«Вот удивятся», – думал я. – Наверное, скажут: «Вот дождались, и младший сын стал самостоятельным».

С такими мыслями я согрел чай и посадил младшего брата за стол. Но, попробовав один оладушек, он отказался больше есть, сказав, что они слишком приторные. Я тоже попробовал и согласился с ним, решив, что чуть-чуть переборщил с сахаром. Попив чай с хлебом и вареньем, мы пошли спать на веранду. На веранде под ногами крутился трёхмесячный щенок Джульбарс. На вид он был из породистых овчарок, сам крупный, с толстыми лапами. Я дал ему один оладушек – он с жадностью проглотил его, затем другой, третий и так всю тарелку. «Наконец-то, хоть кто-то по-настоящему оценил моё кулинарное искусство», – подумал я, укладываясь на кровать. Родители вернулись, когда мы уже спали крепким сном. Мать, увидев на столе тарелку с румяными оладьями, удивилась: «Смотри», – сказала она отцу, – «уже и младший научился печь оладьи».

Она попробовала один и, сплюнув, кинулась на веранду проверять, живы ли мы. Мама сразу же поняла, что в тесте было слишком много соды. Но, прислушавшись к нашему ровному дыханию, она успокоилась. Рано утром нас бесцеремонно разбудил отец.

– А ну-ка, кулинары, вставайте живей и убирайте веранду, пока соседи не проснулись.

Я, ничего не понимая, вскочил и стал оглядывать веранду. От моих оладий Джульбарса капитально пронесло, и он, переходя с места на место, всю ночь освобождался от них, не оставив на веранде практически свободного места.

Хочу маслины

Однажды, вернувшись со дня рождения сотрудницы, мама долго и красочно рассказывала, как их угощали разными деликатесами. Особенно мне запомнилось описание каких-то солёных ягод со странным названием – маслины. Уж я-то перепробовал всякой ягоды, но что бы солёной!? Даже у тёти Нюры, и у Шиловых, и у Наливайко ничего подобного не росло. Никто из пацанов тоже не слыхал про такое чудо-юдо. С тех пор мечта попробовать маслины крепко засела мне в голову. Прошёл примерно год. Как-то раз мы с мамой шли по Никольскому базару, и я вдруг услышал: «Маслины, маслины. Покупайте маслины…» Вообще-то я не был капризным и избалованным, но тут, когда цель чуть ли не всей моей жизни оказалась так близко, я стал канючить: «Мам, купи маслины. Ну, купи маслины». И до того я расхныкался, что мама не выдержала и мы подошли к молодой женщине, торгующей маслинами, и мама поторговавшись (а стоили тогда маслины не дёшево), купила мне маленький пакетик, в котором всего то было ягод десять. Мне страшно захотелось попробовать их тут же, и я стал умолять маму дать мне хотя бы одну ягодку.

– Да что с тобой сегодня? – сказала мама, передавая мне маленький газетный кулёк.

Я развернул кулёк, достал мокрую и скользкую чёрную ягоду и осторожно положил её в рот. Секунд через пять я сплюнул ягоду опять в кулёк, тщательно завернул его, размахнулся и кинул его через торговые ряды. Мокрый газетный кулёк порвался, и маслины веером разлетелись по сторонам.

– Зря ты их выкинул. Мог бы брату отдать. Он ведь тоже не пробовал маслины, – толи с упрёком, толи с усмешкой сказала мама.

Я понуро шёл за ней, сгорая от стыда за свой каприз. А вслед нам неслось: «Маслины, маслины. Покупайте маслины…»

Бут цвейкас или цвейкатос скирус?

Моя старшая тётушка – Прасковья Ивановна – вместе со своим мужем дядей Пашей и нашим двоюродным братом Виктором Малковым прожила несколько послевоенных лет в Прибалтике. Тётя Пана довольно быстро овладела литовским языком, что позволило ей работать в то время в системе здравоохранения. Дядя Паша литовского языка не знал и поэтому работал простым водителем. Ему было вполне достаточно, если ему показывали пальцем – «Поверни сюда. Останови здесь».

В канун одного из очередных праздников, у тёти Паны в отделе собрался весь коллектив сотрудников вместе с их мужьями и жёнами. Все принесли, кто что мог. Накрыли стол. Не бедно, не богато. Стали произносить тосты. Понятно, первые за Родину, за Сталина. Говорили то на русском, то на литовском языке. Шутили, смеялись. Внезапно решили дать слово дяде Паше. Он встал, подумал немного, глядя в окно, затем повернулся ко всем с улыбкой на лице, поднял бокал и громко произнёс по-литовски: «Цвейкатос скирус!»

По-видимому, ему надоело выглядеть за столом белой вороной, которая ничего не понимает, и он решил сразить всех своими запасами из литовского языка. Встретив недоумение на лицах окружающих, он ещё раз поднял бокал и снова громко произнёс по-литовски: «Цвейкатос скирус!»

После третьего раза тётя Пана спросила его: «Паша, скажи по-русски, что ты хотел сказать?»

– Я хотел сказать: «Будем здоровы!», – смутился дядя Паша.

– Тогда тебе надо было сказать: «Бут цвейкас!» – под общий хохот сказала тётя Пана, – а «Цвейкатос скирус» на литовском – означает «Отдел здравоохранения». Это вывеска на двери нашего отдела.

Узелок с яйцами

В Алма-Ате дядя Паша работал водителем «скорой помощи». Тогда в 50-х это был большой оборудованный фургон белого цвета с большим красным крестом на боку. Но иногда, когда надо было подвезти какие-либо вещи или оборудование, он пересаживался на грузовой автомобиль, который мы все попросту называли «полуторка». Полуторка была с низкими деревянными бортами и вообще-то не была предназначена для перевозки людей.

Однако иногда, по воскресеньям, дядя Паша вместе с их завхозом бросали в кузов старый матрац, и приглашали нас, пацанов, на рыбалку за город.

– Лежать и не подниматься пока не выедем из города, – строго говорил он нам, проверяя, как мы устроились, и нет ли в кузове тяжёлых и колющих предметов. Гаишников и постов ГАИ в то время было немного, и через полчаса мы уже мчались по трассе в сторону Первомайских озёр.

Однажды, свернув с трассы на просёлочную дорогу, мы догнали мужика, возвращающегося домой с базара, в посёлок, до которого было ещё километров пять. Добрая душа дяди Паши никак не могла проехать мимо, не предложив подбросить мужика до дома. Мужик был среднего роста, лет сорока – сорока пяти. Одет был в серые мятые брюки, заправленные в кирзовые сапоги, клетчатую рубаху и старый пиджак с потёртыми локтями. В руках он бережно держал большой пёстрый узелок с тремя десятками яиц. Дядя Паша лихо притормозил, подняв облако пыли и, высунувшись из кабины, весело прокричал: