Золотой ключ, или Похождения Буратины
Кот тем временем тихо проскользнул в соседнюю комнату, куда вёл низенький проход в стене, завешенный рогожкой.
Там было темно и пахло дымом. В светце торчала истлевшая лучина, внизу под ней, в ушате с водой, плавала лёгкая белая зола. Кот нашёл рядом другую, вставил в светец и поджёг левым лазером. Трепещущий огонёк кое-как растолкал темноту в стороны. Та, впрочем, отошла недалеко, но хотя бы стали видны стены – неровные, тёмные. Левую сторону от двери почти целиком занимал огромный сундук с почерневшей от времени крышкой, запертый на огромный ржавый висячий замок. Над сундуком висела иконка из серии «Дочка-Матерь С Сосочками». Кот посмотрел на иконку с интересом: насколько ему было известно, у большинства педобиров такие изображения считались too old. Видимо, хозяин дома принадлежал ко вселенско-ортодоксальной ветви Соборного Культа, почитающего все файлы из Сундука Мертвеца равночестными и лишь по-разному раскрывающими грани Вечного Образа.
Справа у стенки стоял топчан с кучей тряпья, пахнущего немытым телом. Вонь перебивал запах солёных патиссонов: в углу чернела кадушка под гнётом. На грубо сколоченном столе стояла оловянная тарелка с остатками комбикорма, высилась плошка с осетровой икрой, заправленной маргарином, и стальная полусфера с изящно изогнутой веточкой-хоботком на боку. Присмотревшись, кот понял, что это древний электрический чайник с аккумулятором – вещь редкая, дорогая. Но аккумулятор был не заряжен: это кот улавливал своими приборами.
Базилио прикинул, что у него есть. Встроенные тесла-батареи были полны процентов на двадцать: на марш-бросок без единой крошки во рту ушло немало энергии, лазеры тоже приходилось регулярно пускать в ход, а зацепиться за Окову сколько-нибудь полноценным образом ни разу не удалось: самый длительный контакт продолжался полминуты. Тем не менее коту захотелось что-нибудь сделать для гостеприимного педобира, ну хотя бы зарядить чайник. Поэтому он вытащил из-под хвоста резервный провод и подсоединил к клеммам. После чего присел на топчан и задумался о жизни.
Забухали шаги, зашуршала отодвигаемая рогожка. Отец Онуфрий ввалился и уселся на сундук, заполнив собой чуть не полкомнаты.
– Напрасно расходуешься, странник, – сказал он, заметив провод, соединяющий чайник и кота. – У меня есть электричество. У меня нет чая.
– Тут я бессилен, – кот с усилием втянул в себя провод, тот только свистнул в воздухе. – У меня тоже нет чая. У меня вообще нет еды… и она мне не нужна, – быстро добавил он, видя, как педобир подымается, явно собираясь куда-то лезть.
– Еда нужна даже таким, как ты, – строго сказал педобир. – Попробуй всё-таки патиссон. Сам солил, чесночок и гвоздичка тоже свои, – добавил он с гордостью. – Збс получилось.
Кот недолго отнекивался. Вскорости он уже сидел за столом и разделывался с третьим по счёту патиссоном, закусывая икорочкой. Педобир тем временем дозарядил чайник – под топчаном у него обнаружился мощный никель-кадмиевый аккумулятор, запитываемый от тесла-приёмника – и вовсю дул кипяток с сахаром вприкуску, смешно поддыхивая огромной пастью на удерживаемое в когтях крохотное фарфоровое блюдечко.
За едой разговорились. Как выяснилось, отец Онуфрий некогда подвизался при храме имени Святой Иконы «Лилечка в гольфиках». Потом он ушёл в личное служение, поселился у какого-то местного озера и погрузился в молитвенное созерцание святых икон серии «Обнажённая Оля». Однако после кончины Великого Ёпрста Апостасия Простатика (тот помер, как принято в его фамилии, от облитерирующего простатита) среди осиротевшей верхушки начались дрязги, а потом в лес проникли поняши и довольно быстро подмяли всех под себя своим обычным способом. Отец Онуфрий сопротивлялся овладеванию до последнего, но увы – большинство педобиров, даже из самых стойких, оказались не на высоте служения. Когда Онуфрий увидел своего брата по послушанию, целующего копыто розовой поняшке, он в ярости обдочерил по матери весь поняший род и пожелал уйти. Поняши ему в том не препятствовали и даже помогли обустроиться на нейтральной территории – неуживчивый педобир был знатоком Песнопений Ваенги, поняшами особенно ценимыми.
Педвед в итоге остался доволен: жизнь на нейтралке оказалась тихой, покойной. Несмотря на редкость и кратковременность тесла-зацеплений, энергии ему хватало – поскольку расходовал её педобир крайне экономно, в основном на разогрев чайника. При ските он устроил огородик, с которого и кормился, пополняя нехватку белка охотой на одичавшую джигурду. Недавно на холм было настоящее нашествие диких осетров-сороконожек, которые обметали икрой все углы. Педобир набрал пять больших банок этого добра, засолил и теперь кушал с маргаринчиком.
– А почему к нахнахам не ушёл? – поинтересовался кот.
– Дочь твою Мать! – педобир почтительно коснулся лапами ушей, умудрившись при этом не уронить блюдечко. – Я б лучше печень гозмана приял утробно, чем с оными возжаться. Этой дефолтной скобейде место в биореакторе. Они никогда не отличались хорошими манерами, а в последнее время и вовсе страх потеряли.
Кот заинтересовался, попросил объяснений. Выяснилось, что за последние два месяца шерстяные, раньше не показывавшиеся годами, наведывались в избушку трижды. В предыдущий раз стащили патефон и две пластинки со святыми песнопениями, а в крайний свой визит даже вбросили тему про доляху малую, хотя дудолить служителей Дочки извека считалось западлом. Педобир их наглые требования выслушал, угостил патиссончиками и предложил для очищения души от недобрых помыслов вознести перед Лоном Дочери заветное песнопение о Чёрных Глазах. «Чёрные Глаза» они кое-как исполнили, ушли обозлённые и на прощание сказали, что, дескать, «нащ Тарзан саму Дощку-Матэрь скоро жэной сваей сдэлаэт, вах».
– Совсем дефолтнулись, – пробурчал Базилио. – Вообще-то такое наказуемо соборно.
– Мнится мне, неспроста это всё, – педобир покачал огромной головой. – Что-то за всей этой гнилой движухой кроется. Полагаю, оные обрели некую силу или, может быть, козырь. Я думаю, им удалось зацепиться за Монолит… Но всё это too old: мы заговорились, путник, а ты утомлён. Если хочешь, можешь остаться у меня на ночь. Я проведу ночь в молитвах и песнопениях.
– Благодарю, добрый хозяин, – кот бросил скептический взгляд на топчан и встал. – Но я, пожалуй, всё-таки пойду. Спасидо за гостеприимство, и прости, что моя вера не позволяет мне петь для Дочки-Матери.
– Что ж, доброй дороги, – тут педобир посмотрел на Базилио очень внимательно, – ведь ты стремишься на Зону?
Базилио решил не отпираться.
– Туда, – признал он. – Не за хабаром, – сразу подчеркнул он. – У меня там другие дела.
– Не имею достойных причин для дальнейших расспросов, путник, – отец Онуфрий вздохнул так глубоко, что чуть не выпил весь воздух в комнатке, – и не буду поучать тебя в делах, кои меня не касаются. Это не по понятиям. Однако я прожил жизнь вблизи Зоны, и кое-что знаю. Прими совет – не в скорбь и не в ущерб, конечно.
– Я слушаю, – кот приподнял ухо, показывая, что он и в самом деле слушает.
– Первое, – педобир чуть привстал и почесал зад о сундук. Шерсть заскрипела, в сундуке что-то звякнуло. – Монолит на то и Монолит, что не имеет окон и уж тем более дверей. А также глаз и ушей. Это просто камень, набитый электричеством. И не стоит вовсе убеждаться в этом лично.
– Я не собираюсь к Монолиту, – уверенно сказал кот, про себя решив разузнать подробности у Болотного Доктора.
– И второе, – педобир поднял коготь. – Есть место, в котором лежит Монолит, а есть ещё одно место. Так вот – на моей памяти туда стремились многие. Некоторые дошли. Кое-кто даже вышел… Так вот, слыхал я, что выходят оттуда только те, кому это было по-настоящему необходимо. Именно по-настоящему. То есть когда другого выхода вообще нет…
На этот раз кот понял.
– Это про Поле Чудес? – уточнил он, и педобир кивнул. – Туда мне не надо.
Педвед задумчиво почесал морду тупым жёлтым когтем.
– Мало кто знает, – изрёк он, – что ему на самом деле надо. И тем более – куда.
Глава 8, в которой наш юноша задумывает и осуществляет некую каверзу, но немного промахивается, что весьма сильно влияет на дальнейшее развитие событий
13 октября 312 года от Х.
Директория. Институт Трансгенных Исследований, корпус E.
Поверхность, проходная / ИТИ, корпус E. Комната 11.
День.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ
Стандартная личная карточка Ib 0071
ПРОИСХОЖДЕНИЕ: вероятно, изделие
ДАТА РОЖДЕНИЯ: неизвестна
ФАКТИЧЕСКИЙ ВОЗРАСТ: неизвестен; вероятно, до Хомокоста
БИОЛОГИЧЕСКИЙ ВОЗРАСТ: неопределим
ГЕНЕТИЧЕСКИЙ СТАТУС APIF: 1290
ТИП: инсект
ПОЛ: имаго, актуальный самец (3-й инсектотип)
ПРАВОВОЙ СТАТУС: не определён
ПРИМЕНЕНИЕ: нет
ЛИЧНОЕ ИМЯ: Грегор Замза
КЛИЧКА: Сверчок
– Несоответствие номера и личного кода, – входной крокодил щёлкнул зубастой пастью. – Извините, но пропустить вас не могу. Не имею права.
– Яюшки! Меня ко мне не пускают! – возмутился Буратина. – Эй, зелёный, ну чё за дела?
– Очень сочувствую, но пропустить не могу, – крокодил был вежлив и даже кроток. Но непреклонен, как типичный крокодил.
Буратина со злости сплюнул на пол. Крокодила он здесь совершенно не ждал. Обычно на дверях стоял или турнепс, или сурикат. Эти пропускали по жетону. Но сегодня ожидался традиционный футбольный матч между тушлом и дошираками, и оба охранника отпросились у начальства – болеть за своих. Буратина об этом слышал, но значения не придал. Кто же знал, что на замену поставят эту хладнокровную рептилию – как же её зовут-то… Что-то связанное с генами. Карло что-то говорил о «русском генетическом материале». Бамбук не очень понимал, что такое «русский», да и не особо заморачивался. Всё это были какие-то старые довоенные дела, когда ещё существовали настоящие люди и их государства. Сейчас-то всё равно остались только Директория и Страна Дураков. Правда, в вольерах рассказывали о какой-то Тора-Боре и её Короле, который якобы скупает у Директории особо агрессивные заготовки. Гаечка, впрочем, на это всегда говорила, что никакой Тора-Боры вообще нет, а особо агрессивные идут обычным путём: вниз, на препараты, а что останется – в цинковое ведро… Теперь она сама пошла вниз: девочка оказалась негодной даже для общего развития. Жаль, конечно: она была мяконькая. Что ж поделаешь: хочешь жить – умей вертеться.
Бамбук с трудом сосредоточился на текущей проблеме.
– Ну чё, зелёный, так ты меня пропускаешь или нет? – попробовал он ещё раз, тряся жетоном. – Мне срочно нужно! Меня папа Карло ждёт!
– Я же объясняю: несоответствие номера и личного кода. Ты из какой комнаты?
– А я почём знаю?! – Буратина машинально потеребил изрядно отросший нос, прикидывая, а не воткнуть ли его зубастой твари в грызло. Решил, что рисковать не стоит: рептилия имела хорошую скорость реакции, да и дрались охранники не как на спарринге, а совсем всерьёз. Это-то бамбук знал доподлинно. Он уже пытался повыделываться перед какой-то гадостью в шляпе, охранявшей лифты. Шляпа в честный бой не вступила, а попросту достала из сумочки тесла-шокер и разрядила ему в мошонку. Хорошо ещё, что у него там ничего особо ценного нет. Но ощущения запомнились надолго.
Оставалось самое неприятное: постоять и повспоминать, пока номер комнаты и личный код всплывут в памяти. Думать вообще и напрягать память в частности деревяшкин терпеть не мог, однако другого выхода не было. Он улёгся на пол и стал крутить шарики в голове.
Личный номер упорно не выскакивал. Буратина решил не мучиться и попробовать проскочить мимо крокодила на скоростях.
Он уже отступил для разбега, но тут его осенила новая идея. Как обычно, она вытеснила из головы все старые.
– Слы, зелёный, у меня чё-та головёнка-то чма-чма… то есть того, яюшки, не помню я этот номер дурацкий… Я, это, во двор пойду, тама подожду. Покеда! – доширак развернулся и зашагал в направлении, противоположном заданному.
Разумеется, серьёзного намерения бежать у него не было. Просто ему давно уже хотелось прогуляться за пределами двора.
Во дворе, конечно, тоже было славно. Например, там имелся газон с настоящей зелёной травой. Буратина мог валяться в ней часами, пока его не прогоняли охранники или кто-нибудь из старших эволюэ. Правда, газон обыкновенно бывал изрядно загажен, особенно после коней: те щипали траву и туда же облегчались. Коням разрешалось срать где угодно – лошадиная задница так устроена, что ничего в себе не держит. Буратина любил запах навоза, сладковатый и пряный. В раннем детстве, ещё в вольере, он собирал конские катышки, подсушивал и ел. Наверное, в организме не хватало какой-нибудь тонкой химии, которая содержалась в этих катыхах. Потом это прошло, а любовь к аромату и вкусу конской сраки осталась.
Но на этот раз Буратина осмелился на большее, чем просто поваляться на газоне. Он решился проникнуть за ворота и поглазеть, что находится за пределами внутреннего дворика. Там он ещё ни разу не бывал, и в ближайшее время ему вряд ли светило. К тому же был шанс попасть на футбол и посмотреть, что это такое. Насколько бамбуку было известно из рассказов старших, обычно всё заканчивалось грандиозным махачем. В таком веселье не грех было бы и поучаствовать.
О том, что его накажут, деревяшкин думал просто, по-вольерному. Контроль пространства двора – дело охранников. С них пускай и скинут баллы за невнимательность. А ему, глядишь, ещё прибавят за сообразительность. За соцприспособленность, конечно, сколько-нибудь срежут – ну да говна-то пирога, ещё наберём.
С баллами у бамбука дела обстояли неплохо, хотя и не блестяще. За пять дней, прошедшие с окончания ребилдинга, он успел многое. Перезнакомился со всеми соседями по крылу. Два раза подрался с конями, и оба раза был бит. Один коняра воспользовался правом победителя, после чего пришлось заехать в больничку: после конского дрына деревянная задница бамбука пошла трещинами. В больничке он снюхался с симпатичной киской и набрал себе баллов. Набрал бы ещё, вот только киска была из старших эволюционирующих, а дорогу на их этаж преграждала шляпа с шокером… Зато после ребилдинга у него в носу завелись шикарные бурые сопли, которыми он измазал рыло у спящей капибары, написал на стене плохое слово и забрызгал халат доктора Коллоди. За всё это в совокупности ему списали баллов по всем статьям и слегка наказали – двадцать ударов палкой по пяткам. Палка была из твёрдой резины, а бил буйвол, но Буратина держался достойно, не скулил, не ныл и сразу же после наказания спиздил с кухни три пакета комбикорма и пачку маргарина. Пойман не был. Комбикорм бамбук схомячил сам, а маргарином поделился с лабораторной мартышкой, которая до этого момента не пускала его себе под хвост, а после подобрела, хотя и не слишком – палка деревяшкина была всё-таки уж очень твёрдой, а после ребилдинга ещё и пошла сучками, что было явным перебором. Карло в шутку посоветовал срезать сучки мачете, Буратина воспринял это всерьёз и чуть не отхерачил себе всё мужское хозяйство… В общем, жизнь была разнообразна, увлекательна и полна смысла.
Наблюдались и успехи в учёбе. У него улучшились навыки чтения. Во всяком случае, буквы перестали вызывать отвращение. Он даже заинтересовался, почему в слове «комбикорм» слышится «а» и «е», а пишутся «о» и «и» – чем вызвал одобрительное ворчание папы Карло. Правда, объяснений он так и не понял, но лиха беда начало… Короче, всё шло нормалёк, и Буратина решил, что очень уж сильно наказывать его не будут.
Само собой, дворик хорошо контролировался. Но в бедовой голове бамбука случайно встретились целых три мысли. Во-первых, он вспомнил, что знакомую больничку в корпусе E сейчас как раз ремонтируют, так что всяких пострадунчиков носят в корпус B. Во-вторых, что из любой больнички можно легко удрать. И в-третьих, что в корпусе B практически нет внешней охраны. Так что, если всё пройдёт нормально, можно будет выбраться за ворота.
Оставалось попасть в больничку. На этот счёт у него тоже была придумка. Незатейливая, одноразовая, но на один раз – годная.
Буратина дождался, пока папа Карло появится в пределах прямой видимости. Папа семенил по двору, куда-то очень спеша. Знаменитый комбинезон был полурасстёгнут, обнажив ослепительно-белую подкладку. Деревяшкин в который раз позавидовал доктору – комбинезон и в самом деле был хорош. Что говорить: уникальная довоенная вещь из непачкающегося и нестирающегося материала. Согласно легенде, Карло добыл её ещё в молодости, во времена скитаний по разорённым областям. По другой легенде, Карло во время очередного ребилдинга специально подогнал своё тело под этот комбинезон. Во всяком случае, сидел он на нём и в самом деле идеально…
Не дожидаясь, пока доктор продефилирует мимо, деревяшкин проделал нехитрую операцию: с силой выдохнул воздух из лёгких, замкнул гортань и перестал дышать. Он знал, что через три-четыре минуты после этого в глазах станет темно, а потом он вырубится. Научил его этому Чип – он таким способом ловил кайф, даже кончал от удушья. Бура от этого никакого кайфа так и не почувствовал и заниматься таким способом самоудовлетворения не пытался, предпочитая в случае чего терять баллы за рукоблудие. Тем не менее сейчас навык самоудушения оказался очень кстати.
Когда Буратина немножечко пришёл в себя, он почувствовал характерное жжение в предплечье: папа Карло успел-таки проковырять его бамбуковую кожу и вкатил дозу стимулятора. Рядом топтались два коня-охранника с носилками: службы работали чётко.
Однако бамбук не спешил показывать, что с ним всё в порядке. Наоборот, он закатил глаза и сделал вид, что ему совсем хреново.
– Не пойму, что у него с мышцами, – доктор Коллоди прощупал жёсткую руку деревяшкина. – Несите в больничку, там разберутся… – Коняги легко закинули деревянное тельце на носилки и понесли к корпусу Е.
Буратина тихо ликовал, когда доктор внезапно заявил:
– Нет, постойте. Что-то с ним не так. Несите его в старую лабораторию. В одиннадцать-бе. У меня тут дела, потом сам подойду и разберусь.
Старая лаборатория располагалась в подвале корпуса, под лестницей, ведущей в цокольный этаж.
Находилась она в одном из старейших зданий всего комплекса, а уж подвалы и подавно считались историческими: если верить слухам, сам доктор Моро проводил свои опыты где-то в этих самых катакомбах. Деревяшкин, правда, об этом ничего не слышал – а даже если и слышал, то немедленно забыл. Из-за скверно простроенных связей между кратковременной и долговременной памятью и размытых ассоциативных полей мысли в его голове были коротенькие и по большей части пустяковые.
Поэтому он не слишком огорчился из-за краха своего плана: подумаешь, не очень-то и хотелось. В конце концов, побывать в старой лаборатории доктора Коллоди – тоже, если вдуматься, не хухры-мухры. Будет о чём рассказать старшим: из них, кажись, никто такой чести не сподобился.
Правда, сколько Буратина ни вертел головой, ничего интересного ему на глаза не попадалось. Лаборатория оказалась небольшой неуютной комнаткой с единственным подпотолочным окном, замазанным белой краской. Из мебели имелась узенькая пластиковая койка, застеленная клеёнкой (на неё-то и положили бамбука), две рахитичные табуреточки и лабораторный стол, уставленный запылёнными приборами непонятного назначения. В углу, за грязной пластиковой занавеской, можно было разглядеть унитаз и крохотную раковину. Освещалось всё это двумя старыми люминесцентными лампами, гудящими и потрескивающими.
В комнате был, правда, и другой источник света – анимированная голограмма на стене. Она изображала огонь в очаге. Над ним был подвешен котелок. Голограмма была хорошей, годной: пламя выразительно лизало закопчённый бок котелка, из-под крышки время от времени вырывался кудрявый пар. Не хватало только звукового сопровождения – недовольного кряхтенья горящих поленьев и позвякивания крышки.
Буратина долго пялился на живую картинку, потом ему надоело. Он повернулся на бок с твёрдым намерением заснуть.
От подступающей дрёмы его отвлекло странное поскрипывание. Звук был такой, как будто кто-то осторожно подпиливал доску.
Осторожно оглядевшись, бамбук заметил странное существо, напоминающее большого жука. Оно сидело на стене, метра на два выше очага, пошевеливая длинными усами, и тихо потрескивало – «крри-кри».
– Эт-то что такое? – вытаращился на редкостную тварь деревяшкин.
Существо вопросительно подняло усики.
– Это вы мне, я полагаю? Что ж, представлюсь. Меня зовут Замза. Грегор Замза. К вашим услугам. Взаимообразно позволю себе поинтересоваться, с кем имею честь.
– Ч-чего? – не понял бамбук.
– Ах, ну да, конечно, как я мог рассчитывать на иную реакцию? Ваши предельно упрощённые манеры делают наше общение затруднительным – как для вас, так и для меня. Видите ли, я привык к более обходительному обращению. Я воспитан в иное время, когда хорошее воспитание было в цене. Даже сеньор Коллоди, интеллекту которого я воздаю должное, с моей точки зрения, бывает несколько вульгарен… хотя вы, разумеется, являете собой качественно иную ступень деградации. Хорошо, я ставлю вопрос иначе. Ваше имя?
– Буратина, – ответил бамбук, садясь на койку.
– Гм, запомним… И, насколько я понимаю, в вашем индексе много генов растений. Эта ваша кожа… кажется, какое-то дерево? Или трава? Впрочем, мне это безразлично: я чужд предрассудкам, как и они – мне. Важно только то, что находится внутри черепа. Но, скорее всего, там тоже дерево или трава. Вы – уж простите старого физиономиста – не производите впечатления интеллектуала. Exactly ду бист а штик голц вос кен редн[8]. К тому же вы, скорее всего, несколько недогидахт – если вы понимаете, о чём я[9].
Буратина почувствовал, что его каким-то образом оскорбили, но не понял как.
– Да ты сам такой, – прибег он к простейшему риторическому приёму.
– Вот как? – насекомое немедленно обиделось. – Я, значит, вызываю у вас негативные эмоции? Вас что-то смущает в моём облике или поведении? Надеюсь, вы не страдаете инсектофобией? Или, может быть, – тут усики затрепетали особенно сильно, – вы антисемит?!
– Не понял, – перебил его Буратина. – Ты ваще кто? Чё ты тут делаешь?
– Так я и думал, – грустно сказало насекомое. – Вульгарность и дурновкусие – причиной коих, вне всякого сомнения, является постыдно низкий интеллект и усугубляющее данное обстоятельство отсутствие должного воспитания! Однако я всё-таки удовлетворю ваше любопытство. Что я тут делаю? Я тут живу. Если быть совсем точным, то я обитаю в этой комнате более ста лет. Что касается моего фактического возраста, то, как я говорил в своё время профессору Преображенскому, он совершенно напрасно отказался от работы с высокими концентрациями генов насекомых. Некоторые их комбинации весьма способствуют долголетию.
– Сто лет? – Буратина вытянул шею, пытаясь разглядеть собеседника подробнее. – Ниччёсики! Хотя погоди, сто лет это ладно. Преобро… прибра… этот, как его, живодёр, он же раньше был? Ты правда с ним разговаривал?
– Уж не подозреваете ли вы меня в сознательной лжи? – насекомое возмущённо вздело усы в зенит. – О да, разумеется, я неоднократно беседовал с профессором. Это был интеллигентнейший человек, истинный аристократ духа. Общение с ним приносило мне ни с чем не сравнимое интеллектуальное наслаждение. Даже странно, что он не был евреем. Хотя порой меня терзают смутные сомнения…
– Он вроде ж собаками занимался, – выплыло откуда-то из дальнего закоулка памяти Буратина, – а не этими… как их… тараканами?
Грегор слегка пошевелился на стене, поудобнее растопырив тонкие лапки.
– А вы небезнадёжны… Рассею ваше недоумение. В начальный период исследований профессор занимался именно насекомыми. Собственно, изучение некоторых особенностей их генетического аппарата и позволило ему создать клеточный секвенсор. Просто опыты с собаками оказались более востребованы. Его заказчикам, как всегда, нужны были солдаты. А существа, подобные мне – то есть с высоким I в APIF, иначе говоря инсектоиды – обычно испытывают глубочайшее отвращение к насилию и внешней дисциплине. Даже существа с генами муравьёв и термитов, на которых возлагалось столько надежд, оказались более чем посредственными военными… Но, кажется, вы меня не слушаете?
– Яюшки… – пробормотал Буратина. Занудный голос насекомого навевал сон, удерживать внимание было трудно.
– Н-да, – насекомое неодобрительно качнуло усами, – ваши коммуникативные навыки тоже оставляют желать лучшего.
Это тонкое оскорбление Буратина почему-то понял.
– Да у меня по соцприспособленности знаешь сколько баллов? Тебе столько в жизнь не заработать! – выдал он.
– Меня не интересуют эти ваши баллы, ибо я считаю местную кастово-иерархическую систему аморальной и неэффективной, – Грегор горделиво поднял усы. – Однако вернёмся к высказанному вами ложному мнению относительно моей генетической принадлежности. Вы поименовали… ах да, лучше сказать – назвали, у вас ведь такой скудный словарный запас… так вот, вы назвали меня тараканом. Вас извиняет только незнакомство с миром насекомых, существовавших до Хомокоста. Я не имею ни малейшего отношения к Blattoptera. Некоторые ещё имели наглость сравнивать меня с вошью. Я уверен, что сравнения с кровососущим насекомым являются одной из форм кровавого навета. Ответственно заявляю, что ни к воши платяной, ни, легавдл[10], лобковой я не имею ни малейшего отношения. Как и к иным синантропным насекомым. Впрочем, возможны разные понимания синантропности… хотя эту тему пока оставим, как слишком сложную для вас. Основу моего генетического профиля составляют гены так называемого сверчка домашнего, то бишь Gryllus domesticus. Образ сверчка, в отличие от таракана, в человеческой культуре коннотирован сугубо позитивно. В конце концов, само солнце русской поэзии… но так мы уйдём слишком далеко. Summam facere, я сверчок и горжусь этим. Прочий генетический материал заимствован у… – тут насекомое произнесло что-то настолько невнятное, что Буратина не разобрал и полслова. Деревяшкин с трудом вспомнил, что нечто подобное иногда бормотал себе под нос папа Карло и называл это «латынью». Насколько он помнил, латынь – какой-то мёртвый человеческий язык, на котором разговаривали во времена Выбегалло.