Полдень, XXII век

– Ну что ты на меня уставился? – сказал Панин. – Ребята, что он на меня уставился? Мне страшно!

Сережа заметил, что стоит на четвереньках и смотрит прямо в лицо Панина.

– Какой ракурс! – сказал Гургенидзе. – Я буду лепить с тебя «Задумчивость».

Сережа встал и оглядел лужайку. Петрова не было видно. Сережа лег и прижался щекой к траве.

– Сергей, – позвал Малышев. – А как ты все это прокомментируешь?

– Что именно? – спросил Сережа в траву.

– Национализацию «Юнайтед Рокет Констракшн».

– «Данную акцию мистера Гопкинса одобряю. Жду следующих в том же духе. Кондратьев», – сказал Сережа. – Телеграмму послать наложенным платежом, валютой через Советский Госбанк.

«В „Юнайтед Рокет“ хорошие инженеры. У нас тоже хорошие инженеры. Самое время сейчас им всем объединиться и строить прямоточники. Все дело сейчас за инженерами, а уж мы свое дело сделаем. Мы готовы». Сережа представил себе эскадры исполинских звездных кораблей на старте, а потом в Пространстве, у самого светового барьера, на десятикратных, на двадцатикратных перегрузках, пожирающих рассеянную материю, тонны межзвездной пыли и газа… Огромные ускорения, мощные поля искусственной гравитации… Специальная теория относительности уже не годится, она встает на голову. Десятки лет проходят в звездолете, и только месяцы на Земле. И пускай нет теории, зато есть пи-кванты в суперускорителях, пи-кванты, ускоренные на возлесветовых скоростях, пи-кванты, которые стареют в десять, в сто раз быстрее, чем им положено по классической теории. Обойти всю видимую Вселенную за десять-пятнадцать локальных лет и вернуться на Землю спустя год после старта… Преодолеть Пространство, разорвать цепи Времени, подарить своему поколению Чужие Миры, вот только скотина-врач запретил перегрузки на неопределенный срок, черт бы его подрал!..

– Вон он лежит, – сказал Панин. – Только он в депрессии.

– Он очень огорчен, – сказал Гургенидзе.

– Ему запретили тренироваться, – объяснил Панин.

Сережа поднял голову и увидел, что к ним подошла Таня Горбунова со второго курса факультета Дистанционного Управления.

– Ты правда в депрессии, Сережа? – спросила она.

– Да, – сказал Кондратьев. Он вспомнил, что Таня – Катина подруга, и ему стало совсем нехорошо.

– Садись с нами, Танечка, – сказал Малышев.

– Нет, – сказала Таня. – Мне надо с Сережей поговорить.

– А, – сказал Малышев.

Гургенидзе закричал:

– Ребята, пойдем разнимать болельщиков!

Они поднялись и ушли, а Таня села рядом с Кондратьевым. Она была худенькая, с веселыми глазами, и было просто удивительно приятно смотреть на нее, хотя она и была Катиной подругой.

– Ты почему сердишься на Катю? – спросила она.

– Я не сержусь, – угрюмо сказал Кондратьев.

– Не ври, – сказала Таня. – Сердишься.

Кондратьев помотал головой и стал смотреть в сторону.

– Значит, не любишь, – сказала Таня.

– Слушай, Танюшка, – сказал Кондратьев. – Ты любишь своего Малышева?

– Люблю.

– Ну вот. Вы поссорились, а я начинаю вас мирить.

– Значит, вы поссорились? – сказала Таня.

Кондратьев промолчал.

– Понимаешь, Сергей, если мы с Мишкой поссоримся, то мы обязательно помиримся. Сами. А ты…

– А мы не помиримся, – сказал Кондратьев.

– Значит, вы все-таки поссорились.

– Мы не помиримся, – раздельно сказал Кондратьев и поглядел прямо в Танины веселые глаза.

– А Катя и не знает, что вы поссорились. Она ничего не понимает, и мне ее просто жалко.

– Ну а мне-то что делать, Таня? – сказал Кондратьев. – Ты-то хоть меня пойми. Ведь у тебя тоже так случалось, наверное.

– Случилось однажды, – согласилась Таня. – Только я сразу ему сказала.

– Ну вот видишь! – сказал Сережа обрадованно. – А он что?

Таня пожала плечами.

– Не знаю, – сказала она. – Знаю только, что он не умер.

Она поднялась, отряхнула юбку и спросила:

– Тебе действительно запретили перегрузки?

– Запретили, – сказал Кондратьев, вставая. – Тебе хорошо, ты девушка, а вот как я скажу?

– Лучше сказать.

Она повернулась и пошла к любителям четырехмерных шахмат, где Мишка Малышев что-то орал про безмозглых кретинов. Кондратьев сказал вдогонку:

– Танюшка… (Она остановилась и оглянулась.) Я не знаю, может быть, это все пройдет… У меня голова сейчас совсем не тем забита.

Он знал, что это не пройдет. И он знал, что Таня это понимает. Таня улыбнулась и кивнула.

После всего, что случилось, есть Кондратьеву совсем не хотелось. Он нехотя обмакивал сухарики в крепкий сладкий чай и слушал, как Панин, Малышев и Гургенидзе обсуждают свое меню. Потом они принялись есть, и на несколько минут за столом воцарилось молчание. Стало слышно, как за соседним столиком кто-то утверждает:

– Писать, как Хемингуэй, сейчас уже нельзя. Писать надо кратко и давать максимум информации. У Хемингуэя нет четкости…

– И хорошо, что нет! Четкость – в политехнической энциклопедии…

– В энциклопедии? А ты возьми Строгова, «Дорога дорог». Читал?

– «Четкость, четкость»! – сказал какой-то бас. – Говоришь, сам не знаешь что…

Панин отложил вилку, поглядел на Малышева и сказал:

– А теперь расскажи про китовые внутренности.

До школы Малышев работал на китобойном комбинате.

– Погоди, погоди, – сказал Гургенидзе.

– Я вам лучше расскажу, как ловят каракатиц на Мяоледао, – предложил Малышев.

– Перестаньте! – раздраженно сказал Кондратьев.

Все посмотрели на него и замолчали. Потом Панин сказал:

– Ну нельзя же так, Сергей. Ну возьми себя в руки.

Гургенидзе встал и сказал:

– Так! Значит, пора выпить.

Он пошел к буфету, вернулся с графином томатного сока и возбужденно сообщил:

– Ребята, Фу Дат говорит, что семнадцатого Ляхов уходит в Первую Межзвездную!

Кондратьев сразу поднял голову:

– Точно?

– Семнадцатого, – повторил Гургенидзе. – На «Молнии».

Фотонный корабль «Хиус-Молния» был первым в мире пилотируемым прямоточником. Его строили два года, и уже три года испытывали лучшие межпланетники.

«Вот оно, началось!» – подумал Кондратьев и спросил:

– Дистанция не известна?

– Фу Дат говорит, полтора световых месяца.

– Товарищи межпланетники! – сказал Малышев. – По этому поводу надо выпить. – Он торжественно разлил томатный сок по стаканам. – Поднимем, – сказал он.

– Не забудь посолить, – сказал Панин.

Все четверо чокнулись и выпили. «Началось, началось», – думал Кондратьев.

– А я видел «Хиус-Молнию», – сказал Малышев. – В прошлом году, когда стажировался на «Звездочке». Этакая громадина.

– Диаметр зеркала семьсот метров, – сказал Гургенидзе. – Не так уж много. Зато раствор собирателя – ого! – шесть километров. А длина от кромки до кромки почти восемь километров.

«Масса – тысяча шестнадцать тонн, – машинально вспомнил Сережа. – Средняя тяга – восемнадцать мегазенгеров, рейсовая скорость – восемьдесят мегаметров в секунду, расчетный максимум перегрузки – шесть „же“… Мало… Расчетный максимум захвата – пятнадцать вар… Мало, мало…»

– Штурманы, – мечтательно сказал Малышев. – А ведь это наш корабль. Мы же будем летать на таких.

– Оверсаном Земля – Плутон! – сказал Гургенидзе.

Кто-то в другом конце зала крикнул звонким тенором:

– Товарищи! Слыхали? Семнадцатого «Молния» уходит в Первую Межзвездную!

Зал зашумел. Из-за соседнего столика встали трое с Командирского факультета и торопливо пошли на голос.

– Асы пошли на пеленг, – сказал Малышев, провожая их глазами.

– Я человек простой, простодушный, – сказал вдруг Панин, наливая в стакан томатный сок. – И вот чего я все-таки не могу понять. Ну к чему нам эти звезды?

– Что значит – к чему? – удивился Гургенидзе.

– Ну Луна – это стартовая площадка и обсерватория. Венера – это актиниды. Марс – фиолетовая капуста, генерация атмосферы, колонизация. Прелестно. А звезды?

– То есть, – сказал Малышев, – тебе не понятно, зачем Ляхов уходит в Межзвездную?

– Урод, – сказал Гургенидзе. – Жертва мутаций.

– Вот послушайте, – сказал Панин. – Я давно уже думаю об этом. Вот мы – звездолетчики, и мы уходим к UV Кита. Два парсека с половиной.

– Два и четыре десятых, – сказал Кондратьев, глядя в стакан.

– Летим, – продолжал Панин. – Долго летим. Пусть там даже есть планеты. Высаживаемся, исследуем, трали-вали семь пружин, как говорит мой дед.

– Мой дед-эстет, – вставил Гургенидзе.

– Потом мы долго летим назад. Мы старые и закоченевшие, и все перессорились. Во всяком случае, Сережка ни с кем не разговаривает. И нам уже под шестьдесят. А на Земле тем временем, спасибо Эйнштейну, прошло сто пятьдесят лет. Нас встречают какие-то очень моложавые граждане. Сначала все очень хорошо: музыка, цветочки и шашлыки. Но потом я хочу поехать в мою Вологду. И тут оказывается, что там не живут. Там, видите ли, музей.

– Город-музей имени Бориса Панина, – сказал Малышев. – Сплошь мемориальные доски.

– Да, – продолжал Панин. – Сплошь. В общем, жить в Вологде нельзя, зато – вам нравится это «зато»? – там сооружен памятник. Памятник мне. Я смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне объясняют, что полтораста лет назад я носил такой шлем. «Нет, – говорю я, – не было у меня такого шлема». – «Ах как интересно! – говорит смотритель города-музея и начинает записывать. – Это, – говорит он, – надо немедленно сообщить в Центральное бюро Вечной Памяти». При словах «Вечная Память» у меня возникают нехорошие ассоциации. Но объяснить этого смотрителю я не в состоянии.

– Понесло, – сказал Малышев. – Ближе к делу.

– В общем, я начинаю понимать, что попал опять-таки в чужой мир. Мы докладываем результаты нашего перелета, но их встречают как-то странно. Эти результаты, видите ли, представляют узкоисторический интерес. Все это уже известно лет пятьдесят, потому что на UV Кита – мы, кажется, туда летали? – люди побывали после нас уже двадцать раз. И вообще, построили там три искусственные планеты размером с Землю. Они делают такие перелеты за два месяца, потому что, видите ли, обнаружили некое свойство пространства – времени, которого мы не понимаем и которое они называют, скажем, тирьямпампацией. В заключение нам показывают фильм «Новости дня», посвященный водружению нашего корабля в Археологический музей. Мы смотрим, слушаем…

– Как тебя несет, – сказал Малышев.

– Я человек простодушный, – угрожающе сказал Панин. – У меня фантазия разыгралась…

– Ты нехорошо говоришь, – сказал Кондратьев тихо.

Панин сразу посерьезнел.

– Так, – сказал он тоже тихо. – Тогда скажи, в чем я не прав. Тогда скажи все-таки, зачем нам звезды.

– Постойте, – сказал Малышев. – Здесь два вопроса. Первый – какая польза от звезд?

– Да, какая? – спросил Панин.

– Второй вопрос: если польза даже есть, можно ли принести ее своему поколению? Так, Борька?

– Так, – сказал Панин. Он больше не улыбался и смотрел в упор на Кондратьева. Кондратьев молчал.

– Отвечаю на первый вопрос, – сказал Малышев. – Ты хочешь знать, что делается в системе UV Кита?

– Ну, хочу, – сказал Панин. – Мало ли что я хочу.

– А я очень хочу. И если буду хотеть всю жизнь, и если буду стараться узнать, то перед кончиной своей – надеюсь, безвременной, – возблагодарю бога, которого нет, что он создал звезды и тем самым наполнил мою жизнь.

– Ах! – сказал Гургенидзе. – Как красиво!

– Понимаешь, Борис, – сказал Малышев. – Человек!

– Ну и что? – спросил Панин, багровея.

– Все, – сказал Малышев. – Сначала он говорит: «Хочу есть». Тогда он еще не человек. А потом он говорит: «Хочу знать». Вот тогда он уже Человек. Ты чувствуешь, который из них с большой буквы?

– Этот ваш Человек, – сердито сказал Панин, – еще не знает толком, что у него под ногами, а уже хватается за звезды.

– На то он и Человек, – ответил Малышев. – Он таков. Смотри, Борис, не лезь против законов природы. Это от нас не зависит. Есть закон: стремление познавать, чтобы жить, неминуемо превращается в стремление жить, чтобы познавать. Неминуемо! Познавать ли звезды, познавать ли детские души…

– Хорошо, – сказал Панин. – Пойду в учителя. Детские души я буду познавать для всех. А вот для кого ты будешь познавать звезды?

– Это второй вопрос, – начал Малышев, но тут Гургенидзе вскочил и заорал, сверкая белками:

– Ты хочешь ждать, пока изобретут твою тирьямпампацию? Жди! Я не хочу ждать! Я полечу к звездам!

– Вах, – сказал Панин. – Потухни, Лева.

– Да ты не бойся, Боря, – сказал Кондратьев, не поднимая глаз. – Тебя не пошлют в звездную.

– Почему это? – осведомился Панин.

– А кому ты нужен? – закричал Гургенидзе. – Сиди на лунной трассе!

– Пожалеют твою молодость, – сказал Кондратьев. – А для кого мы будем познавать звезды… Для себя, для всех. Для тебя тоже. А ты познавать не будешь. Ты будешь узнавать. Из газет. Ты ведь боишься перегрузок.

– Ну-ну, ребята, – встревоженно сказал Малышев. – Спор чисто теоретический.

Но Сережа чувствовал, что еще немного – и он наговорит грубостей и начнет доказывать, что он не спортсмен. Он встал и быстро пошел из кафе.

– Получил? – сказал Гургенидзе Панину.

– Ну, – сказал Панин, – чтобы в такой обстановке остаться человеком, надо озвереть.

Он схватил Гургенидзе за шею и согнул его пополам. В кафе уже никого не было, только у стойки чокались томатным соком трое асов с Командирского факультета. Они пили за Ляхова, за Первую Межзвездную.

…Сережа Кондратьев пошел прямо к видеофону. «Сначала надо все привести в порядок, – думал он. – Сначала Катя. Ах как некрасиво все получилось! Бедная Катя. Собственно, и я тоже бедный».

Он снял трубку и остановился, вспоминая номер Катиной комнаты. И вдруг набрал номер комнаты Вали Петрова. Он до последней секунды думал о том, что надо немедленно поговорить с Катей, и потому некоторое время молчал, глядя на худое лицо Петрова, появившееся на экране. Петров тоже молчал, удивленно вздернув реденькие брови. Сережа сказал:

– Ты не занят?

– Сейчас не особенно, – сказал Валя.

– Есть разговор. Я приду к тебе сейчас.

– Тебе нужен седьмой том? – сказал Валя, прищурясь. – Приходи. Я позову еще кое-кого. Может быть, пригласить Кана?

– Нет, – сказал Кондратьев. – Еще рано. Сначала сами.