Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 2. Пополудни.

«Видел я рабов на конях, а князей ходящих, подобно рабам, пешком» (Екклесиаст 10:7, Толковая Библия Лопухина).

Мэр. В то время это было чудно́е, модное слово. Станислав Николаевич принял меня в своем просторном кабинете просто, лишь с маленькой, ущербной толикой официальности. Не помню толком, о чём мы говорили. Как-то в целом о Просцово, о просцовской больнице (кажется, Станиславу Николаевичу была не сильно приятна эта тема). Зато, каким-то образом, ещё о художественной литературе… У меня сложилось первое впечатление о Станиславе Николаевиче примерно такое же, как о Татьяне Мирославовне: ему как-то было неуютно на своем месте, как с канцелярской кнопкой в заднице, но он как бы держался за него, как за спасательный круг, хотя не хотел показать этого. С виду ему казалось где-то 40, нетолстый, молодой для большого начальника, и видимо нервничающий из-за всего этого (может быть, своей нетолстоты; мелочности и при этом глобальности просцовских проблем и, возможно, где-то своей некомпетентности). Мне не стало тяжелее в душе после встречи с ним. Скорее наоборот. Мне просто было неуютно: как я, такой худенький студентописательчик, вдруг имею входо-выходы в какие-то вообще, пусть и незначительные, как бы большие кабинеты.

Закончив беседу, Станислав Николаевич направил меня в бухгалтерию, которая располагалась параллельно его кабинету. Там заседали за четырьмя столами четыре женщины, и это смотрелось сурово, уместно; гораздо суровее и уместнее, чем сам Станислав Николаевич и его кабинет. Главный бухгалтер, невысокая, броско-неброская женщина, защёлкопечатав посредством молчаливо-спокойных сотрудниц мои документы, немногословно и стройно впечатала мне в душу, что я буду, несмотря на две моих ставки, получать в целом не так много, и это есть справедливо. И я сказал «спасибо» и благоговейно вышел. И направился в больницу.

Там я приступил к самому, на мой тогдашний взгляд, ответственному делу дня: обходу палат. Близко познакомиться с (близко, потому что они больны, и доверяют свою боль) примерно двадцатью дотоле незнакомыми людьми, дело непростое. Где-то в полвторого Татьяна Мирославовна пригласила меня на снятие пробы на кухню (это так называлось, хотя, по сути, так кормили докторов). Радушная Альбина Николаевна, работник кухни, никак не показывала своим внешним видом, что то, что доктора едят, имеет какое-либо отношение к лицемерию. Более того, я чувствовал себя где-то в полукружии её рук, несущих извергающие аппетитно-таракановый пар тарелки, почти господином, кем-то повелевающим.

Татьяна Мирославовна, при этом, была привычно-спокойна. Мы бесстрастно прихлёбывали суп и смотрели в окно.

Вдруг она неожиданно попросила меня произнести на днях перед просцовскими старшеклассниками лекцию на тему полового воспитания. Она посетовала, что об этом регулярно, из года в год, просят её ответственные лица школы, но она считает себя в этих вопросах не то, что некомпетентной, но как бы невнятной, не являющей собою примера для молодёжи. Я изъявил всяческую готовность.

Вообще, я думал, хорошо, что меня кормят. Во всяком случае, это компенсирует отчасти незначительность зарплаты, а также значительно экономит время.

Отобедав, я умчался наверх продолжать обход. Когда дело дошло до оформления историй болезни, я почувствовал растерянность. Мне стало очевидно ясно, что работы очень много. Я уже за этот день изрядно перенервничал, внимание было рассеяно, и, сидя над грудой историй, я почувствовал что-то близкое к отчаянию. Всё же Татьяна Мирославовна немного успокоила меня, сказав, что дневники можно оформлять через день.

Вызовов на дом было два или три. Но один из них стоил десяти. Вызывала Валаамова Юлия Фёдоровна. Водитель «буханки», высаживая меня к ней, скорбно мне посочувствовал и пожелал удачи. Это, по-видимому, была глава, на сей раз, от народа. Вроде не то чтобы заслуженный пациент, а как бы инерционная активистка. Она жила в чём-то таком, похожем на моё жильё, только одноэтажном: комната с печкой в бараке. На печке – бессловесный, навеки загнанный на печку муж. Зато вот Юлия Фёдоровна отнюдь не была бессловесной. Она имела телефон. И каждый день начинала с прозвона всех остальных просцовских глав, а потом – по убывающей, всех более или менее заместителей. Ну и естественно я, как новое значимое лицо, был приглашён на аудиенцию. Пробыл я у неё не менее получаса. Она не торопилась рассказать мне всю свою жизнь за один раз, собиралась, очевидно, растянуть удовольствие. Внимание было сосредоточено на весьма запутанных в плане патогенеза желудочно-кишечно-сердечно-суставных проблемах. Но меня предуведомили, да и сама Юлия Фёдоровна заверила, что будет вызывать меня минимум раз в неделю, пока я или она не умрём.

Домой я вернулся, пожалуй, к шести, а то и к семи. К закату немного рассолнечилось, по-сентябрьскому рассветлелось и даже чуть-чуть растеплилось. Но было тяжело, и всё-всё-всё неопределённо. Вадим поутру завёз папе необходимых материалов для утепления моего жилья, и папа что-то утеплял весь день. Собирался и завтра утеплять, а потом отбыть. Завидев меня измождённого, папа повёл меня вместе с собой в магазин. Там мы увидели колбасу и какое-то как бы бренди в маленькой бутылочке с дивным названием «Слынчев Бряг». Мы их приобрели и вернулись в нашу келью. Папа налил и нарезал, в электрическо-келейном свете. Стало легче и проще. Папа не был многословен, но как бы твёрд. Как бы уверен и спокоен, и становилось спокойно. Мы выпили это странное бренди, заели его колбасой и легли спать.

Глава 3. Кладбище.

«Стрелы Твои пронзили меня, и рука Твоя на мне тяжела» (Псалом 37:3, Новый русский перевод»).

С появлением тепла в моей лачуге, в ней вдруг обнаружились полчища мух. Причём непонятно, где они были до этого. Никогда раньше не видел столько мух в одном месте. Папа сказал, что купит Дихлофос в магазине, и дал мне инструкции, как завтра утром, по уходу на работу, обработать этой страшной штукой квартирку.

В больнице творилось оживление. Ставшая для меня в дальнейшем обычной суета по снаряжению машины в Т… . Главным пунктом сегодняшней поездки была переброска из Просцова в некий официальный Т-й приют, вроде дома для престарелых, знатного, всем чрезмерно глаза намозолившего местного бомжа. Татьяна Мирославовна почему-то именно меня попросила вчера подписать направление, хотя я этого бомжа и в глаза до этого не видел. Помню, как он сидел в кузове «буханки» и, щурясь от утреннего ласкового сентябрьского солнца, премило улыбался каждому из персонала больницы, суетящемуся рядом. Поехали также кровь с мочой пациентов, куча какого-то бюрократического барахла, пара вновь поступивших больных с целью прохождения флюорографии и гордо руководившая всем этим сестра-хозяйка, комично-кинематографичная баба с какими-то слишком мультяшными чертами лица, навроде то ли фрекен Бок, то ли госпожи Беладонны, только похудее, с каким-то невозможным макияжем и цветом волос.

Завтракать меня тоже пригласили на кухню. Овсяная каша, конечно же. С детства мною ненавидимая. Но в этот раз я не мог ею пренебречь.

На амбулаторном приеме в тот день случилась пара диких экстравагантностей.

Первая же пациентка, женщина лет 50-55, на мой вопрос, что беспокоит, сначала проговорила коротко и прерывисто что-то невнятное, потом оборвала сама себя фразой «доктор, да вы лучше сами посмотрите…», резко встала, повернулась, наклонилась, спустила, раздвинула. И вот, непосредственно перед юным лицом обалдевшего от неожиданности новоиспечённого сельского врача – женское, так сказать, естество во всей своей банальной непосредственности. Я вначале рефлекторно отшатнулся. А потом как-то, помню, вывернулся. Мгновенно справился с испугом, изобразил компетентность и неторопливо приступил к сбору анамнеза. Там было что-то насчёт геморроя, кажется, и закончилась тема обычным перенаправлением к Т-м хирургам. Хотя и тогда, и всё это время я приписывал поведение той пациентки просцовской простоте, до сих пор меня не оставляет ощущение, что всё это было розыгрышем, непонятно кем и с какой целью устроенным.

Второй сюжет оказался гораздо более зловещим. Ближе к концу приёма вошла женщина невысокого роста, худенькая, с неимоверно пронзительными глазами, сквозь пелену слёз неподвижно и неотрывно, с каким-то сокровенным внутренним надрывом глядящими на меня. Мне как-то сразу сделалось не по себе. Села. И продолжила смотреть. Пауза секунд пять. «Это не он… Простите», – и разрыдалась, легла на стол. Подскочила сразу Вероника Александровна, начала её гладить, успокаивать, даже как бы прибаюкивать, но при этом как-то очень всерьёз. Женщина подняла на меня глаза. Не сумасшедшие, просто замученные тягостным отчаянием. «Простите, мне сказали, что вы очень похожи на моего сына, и я подумала, что он вернулся», – снова разрыдалась. Вероника Александровна, убаюкивая и поглаживая, потихоньку увела её в коридор. Вернувшись, рассказала, что у этой женщины несколько лет назад пропал сын, его не нашли, а тут по Просцову пролетел слух, что я ужасно похож на него. Я расспросил подробнее. Ничего такого. Хороший, добрый парень. Канул просто, вдруг, как не было. Искали. А где ещё искать?.. И так – много лет…

Сегодня в амбулатории работала акушерка (она бывала два или три дня в неделю, приезжала из Т…, и в эти дни ещё оставалась на ночь дежурной медсестрой в стационаре), Света, молодая женщина, лет 28, или, может быть, меньше, с закруглённым, как бы скошенным подбородком, что-то упитанно-бледно-аденоидное, вечно улыбающаяся, – казалось, если она перестанет улыбаться, вот именно она, весь мир вдруг как-то резко потемнеет. Хотя, конечно, по мне – ничего особенного; но бойкая и, видимо, грамотная, умелая и исполнительная. К концу смены собрался вновь всё тот же консилиум, что и вчера, теперь вместе со Светой, с той же повесткой о «пропись-дне». Порешили на четверг, когда я вернусь из Т… с конференции. Татьяну Мирославовну этот заговорщический консилиум не особо жаловал: очевидно, считали бюрократкой, жадиной, задирающей нос и вообще «не своей». Обычно Татьяна Мирославовна заходила на педиатрический приём где-то с 10 до 11, после чего важно удалялась. Я про себя отметил, что, должно быть, неплохо, что меня здесь почитают «своим».

В стационаре продолжились беготня по палатам, попытки ознакомиться с картами и правильно оформить их. Было несколько вызовов на дом, я обслужил их и снова вернулся в стационар, за ту же работу. Я понимал, что истории оформляются не так, как в областной больнице, в К…, – всё проще, потому что практически нет никаких обследований, но я никак не мог взять в толк, как же их оформлять, чтобы это выглядело более или менее адекватно. Опять же, адекватно чему? Т-м проверкам? Будут ли они? Как часто? Сурово ли они будут карать?.. Лекарственным обеспечением стационара, в целом, я был доволен: было из чего выбрать, чтобы сделать неплохие назначения тем, в общем непритязательным, пациентам, что лежали в этих семи палатах.

В этот день я специально задержался подольше, чтобы детально ознакомиться с историями всех наличествующих пациентов и написать дневники, но вдруг поступил вызов в Степановское к женщине с сильной болью в груди. Это было уже в глубоких сумерках, и мы со Светой поехали. Село Степановское – это последний пункт маршрута рейсового Т-кого автобуса. Вообще, Просцово – довольно большой посёлок, – если не на семи холмах, то на двух-трёх точно. Он даже условно поделён на районы. Собственно Просцово – это то, что при въезде, окружённое кольцом дороги, с главным магазином, церковью, больницей, школой и Администрацией. Лесничество, Совхоз, Нагорные улицы, Волынка – другие, довольно обширные районы, о географическом распределении которых излагать читателю неблагоразумно, ибо читатель соскучится. За Совхозом был лес, за лесом – село Степановское. Я прошёл в указанный дом сквозь неуютность темноты и липкую неприветливость собачьего лая-завывания. Там лежала на утлой кроватке довольно худенькая женщина, около 65-70 лет на вид, с довольно отчётливым затяжным приступом ангинальной боли. Я сунул ей нитроглицерин и велел водружать на носилки. То ли соседи, то ли родственники помогли. Мы поехали.

Ни Татьяна Мирославовна, ни кто-то другой не предуведомляли меня, что пациентов с ургентными состояниями мы мчим в ночь в Т…, и я каким-то образом решил-рассудил, что всё это на мне. Я понимал, что неотложка, по учёбе, – это моё слабое место. Мне как-то всегда были чужды резкие отточенные движения, хотя в баскетболе я любил их и восхищался ими (при том понимая, что другие в этом гораздо проворнее меня). Проблему усугубило вдруг то, что по возвращении из Степановского, на уровне Совхоза, машина заглохла. Водитель что-то долго урчал-дёргал-предпринимал (всё под стоны пациентки, которой нитроглицерин явно не помог), но непродуктивно. Мне и Свете он сказал, что пойдёт в совхозные дома к кому-то за недостающей деталью. И так мы бурчали-рычали-стонали в холодной просцовской ночи на тускло-освещённой дороге минут 15, не меньше. Мне было даже трудно проверить давление и пульс пациентки в этой глупой застрявше-машинной темноте, я чувствовал себя уже эмоционально вымотанным, но я шёл и проверял. Света иногда что-то бодро говорила мне и водителю, но я воспринимал слабо. Наконец тронулись.

Подъехали к больнице. Мы с водителем подняли пациентку на носилках в ординаторскую, переложили на кушетку с портативным аппаратом ЭКГ. Я снял ЭКГ. Плёнка показалась мне странной. Ожидаемые «кошачьи спины» смотрели почему-то вниз, а не вверх (гораздо позднее, на другой только день, я понял, что перепутал во всей этой суете красный и жёлтый ножные электроды). Впрочем, то, что на плёнке – крупноочаговый инфаркт миокарда, было очевидно. Пациентка стонала, но гемодинамика была устойчивой.

Я попросил Свету сделать внутривенно куб морфина на десяти кубах физраствора – именно такое руководство, мне кажется, давалось в методичке по неотложной помощи. Женщина мгновенно перестала стонать, но дыхание её вдруг сделалось медленным, потом вдруг стало Чейн-Стоксовым. Она смотрела вверх, на вопросы отвечала, но как-то тихо и отрешённо. Я схватил ту методичку (принёс её в ординаторскую ещё вчера, в первый день). И выполнил всё, что там было написано. Я перемерил снова давление и пульс: всё, казалось, было стабильно, но я не понимал, что делать с этим Чейн-Стоксом и загруженностью. Заново переснял ЭКГ: там теперь скакали желудочковые экстрасистолы по типу бигеминии на фоне брадикардии. Я понял, что влип, но не знал, что делать. Попросил Свету проконтролироваль пациентке пульс и давление и рванул домой за «Справочником терапевта», серой, толстой книгой, которую приобрёл как-то на третьем курсе: она была мне дорога, и я всегда мечтал осилить её всю. Папа готовился укладываться и молча проследил за мной взглядом. Я извлёк справочник из недр рюкзака и рванул обратно в больницу. В ординаторской ничего не поменялось. Света излучала образцовую бестрепетную, ровную готовность. Пациентка чейн-стоксила. Я ещё раз пересмотрел ЭКГ-эшки. Брадикардия 35. Бигеминия. Звонить-спрашивать некуда. Никто не давал мне на такой случай телефонов. Больничка спала, пациентка то дышала, то не дышала, Света ждала. Я открыл справочник. Брадикардия. Атропин. Нет. Эуфиллин. «Свет, набери эуфиллин 10 кубов в вену». – «Хорошо», – ответила покорная Света.

На игле пациентка перестала дышать. Я начал непрямой массаж сердца, Света делала искусственное дыхание. Минут 10. Я попросил Свету набрать два куба адреналина в большой шприц. Сделал инъекцию в сердце, нисколько не сомневаясь, что это уже всё. И это было всё. Оля смотрела на меня вопросительно, но молчала. В этой тишине, над телом убитой мной женщины, я наклонил голову и молчал. Я не знал, что думать. Это не то что было нереально. Скорее обречённо и бесконечно глупо. Вот: ординаторская. За окном – Просцово, погружённое во тьму (край мира), я и тоскливо-молчащая, обычно такая весёлая, Света, и мёртвая женщина, и всё. Потом (не знаю, через сколько таких бесконечно глупых минут) Света сказала, что надо бы отнести труп вниз. Она позвала водилу. И мы как-то суетливо, молча унесли, накрыли. Никто ничего не сказал. Я выкурил сигарету и, кажется, подумал, что, если меня накажут за преступную халатность, то, наверное, это будет правильно, и мне было неимоверно тоскливо.

Уходя, я пожелал Свете спокойной ночи. Она держалась нейтрально. Трудно сказать, что она думала. Я не сомневался, что она заклеймила меня как некомпетентного врача, но при этом сохраняла видимость ровно-почтительного отношения.

Я пришёл домой. Папа спал; он примостился на полу, оставив мне раскладное старое кресло-кровать. Я сел на постель и смотрел в темноту. Папа сопел. Минут через 15 я позвал его:

– Пап…

– Что? – повернулся полунедовольный спросонья.

– Я сейчас человека убил.

Присел. Зачесал, по привычке, волосатую грудь, молча, сонно-вопросительно.

Я вкратце пересказал.

Мне казалось, он взбодрится, начнёт утешать, решать, объяснять, переживать, увещевать… Но он только вздохнул:

– Ох, Игорь, ложись спать!..

И – бух обратно, и засопел. И я почему-то успокоился. Разделся. Лёг. И сразу уснул.

…Позднее, месяца через два, Колёк Насреддин по поводу всей этой истории сказал мне (с этой своей патетично-глумливо-полурадостной интонацией, с которой мог говорить о запахе женских гениталий, моей крышесдвинутости и содержании какого-нибудь проходного, но ныне популярного боевика): «Игорёк, пора бы тебе знать, что у каждого доктора есть своё маленькое кладбище». Почему-то меня это успокоило даже больше, чем то, что на мой рассказ папа просто повернулся на другой бок. (Хотя это, конечно, были разные по насыщенности смыслом реакции.)

Глава 4. Будни. Алина.

«– Куда же ушел возлюбленный твой, прекраснейшая из женщин? В какую сторону отправился он? Мы поищем его с тобой» (Песнь Соломона 6:1, Новый русский перевод).

Утром папа отбыл в К… Перед отъездом всё-таки что-то проговорил о моих ночных приключениях. Основной смысл, что «это бывает» и «в жизни это нормально». Открыл Библию. Порассуждал почему-то со мной на основании пятой главы письма Галатам о «делах плоти и плоде духа». Он, когда что-то говорил на духовные темы, всегда делался ещё менее многословным, более степенным, солидным что ли; Библия в его руке лежала основательно, твёрдо, благоговейно. Хотя я смутно понимал, какое отношение выбранная им тема имела ко мне и моей ситуации, его слова как-то очень комфортно легли мне на душу. Скорее всего, он просто поделился тем, что его самого в данный момент затрагивало из Библии, и всё. И он ушёл на автобус.

Я продихлофосил, как было поручено, всю свою чумную каморку и отправился на работу. От Татьяны Мирославовны как раз выходил кто-то из родственников умершей, со справкой о смерти. Проходя мимо, я сочувственно кивнул, молча. В спину услышал что-то чуть слышное, не возмущённое, а как бы ворчливое: «Почему же умерла-то так быстро? Ничего разве сделать нельзя было?» Я промолчал. Татьяна Мирославовна расспросила меня о событиях ночи. В лицах и интонациях как Татьяны Мирославовны, так и родственника было что-то похожее на то, что я вчера почувствовал в лице и интонациях Светы. Это было какое-то: «м-да, доктор, конечно, молодой; да и инфаркт не ОРЗ, конечно, штука непростая; но, всё-таки, побольше бы ему компетентности не мешало бы; ну ладно, не будем его сильно наказывать: глядишь, принесёт ещё пользу какую-нибудь». Я ожидал худшего, поэтому воспринял такую реакцию, скорее как облегчение для своей души. Тем не менее, Татьяна Мирославовна попросила, чтобы история болезни была оформлена очень хорошо, поскольку труп будет отправлен на вскрытие в Т…, и оттуда могут затребовать историю. И тут я вспомнил о моей «странной» ЭКГ, и понял, что этот мой ляп точно уже никак не исправишь, стыдобуха. Но на данный момент инцидент был, казалось, исчерпан, и я с разбегу бросился в обыденную больничную суету.

Больничный персонал, я видел, относился ко мне неплохо. Хотя все, понятно, уже знали о ночном эпизоде, никто не смотрел на меня с неким отрицательным акцентиком. Наоборот, было очевидно, что большинство рассматривало эту ситуацию, как вполне «рабочую». На посту ежедневно сменялись три-четыре медсестры, в основном женщины среднего возраста. Все они говорили со мной почтительно, беспрекословно исполняли то, что я просил. Одна из них, как я позже узнал, испытывала ко мне романтические чувства, но явно этого никогда не демонстрировала, и я ничего не замечал.

После обеда в ординаторской появлялась одна из двух фельдшеров. Галина Семёновна из Т… . Именно она находилась здесь, когда я впервые явился в Просцово. Ей было, думаю, уже к 50; очень красивая, даже сейчас; с мягкой, но при этом и звучной речью; красивые, внимательные, умные глаза. Я был страшно удивлен, когда, года через два, узнал, что она алкоголичка и примерно раз в два или три года по неделе откапывается прямо здесь, в Просцово. Лариса Кронидовна (в Просцово проживало ещё несколько лиц с таким отчеством) была местная. Какая-то чрезмерно простая, но и странная женщина, резкая, но не грубая, малоэмоциональная. Помню, когда я начал бурно проповедовать, она «на полном серьёзе» и как бы с полной ответственностью решительно выразила сомнение (с некоторым вызовом даже) в том, что Земля может быть круглой.

С этими фельдшерами была связана одна неожиданная для меня рабочая неувязочка. Их основной обязанностью являлось обслуживание вызовов на дом после обеда, в том случае, если пациент не требовал визита именно врача – а поскольку врача-терапевта в Просцово не было довольно давно, эта дифференциация со временем как бы и стёрлась. И эти вот замечательные Галина Семёновна с Ларисой Кронидовной, годами промышляя таким образом, приучили население к внутримышечным и внутривенным инъекциям, по сути, при любом поводе к вызову. Когда, уже на второй день работы, я явился на вызов, сделал назначения и собрался уже уходить, пациентка вдруг округлила глаза и, чуть ли не выпятив на манер Карлсона нижнюю губу, заявила обиженно: «а укол?.. вы что, так и уйдете?» Я сказал, что у меня нет с собой инъекций, чем вызвал в пациентке очевидное неудовольствие.

Сегодня, в среду, когда пришла Галина Семёновна, я-было попытался по этому поводу топнуть ножкой, но неожиданно встретил решительный отпор, как будто я покушался на святыню. Мне было объяснено, что я должен немедленно пойти к старшей медсестре и истребовать у неё для себя несессер с шприцово-ампульной укладкой, и что негоже врачу ходить по Просцово, будучи неспособным кольнуть кого попало чем попало. И я подчинился такому решительному напору. Отправился к Альбине Александровне, милой худенькой старушке, бывшей здесь старшей медсестрой видимо ещё до революции, и она собрала мне такой несессер. И после этого мне стало даже как-то гордо. Я вдруг почувствовал себя каким-то опросцовленным, то есть таким доктором, которого здесь с радостью ожидают.

Также меня постоянно напрягала ситуация с 4-й палатой. Истории болезни всех четырех старух были неимоверно пухлыми. Каждая бабушка лежала здесь не меньше 3-х месяцев. Зная из интернатуры, что такое койко-день, и как это серьезно и непросто, я был не на шутку встревожен. Здесь со всей очевидностью наличествовало нарушение, чреватое, возможно, финансовой ответственностью и прочими бюрократическими взысканиями, но спокойный вид Татьяны Мирославовны подсказывал, что видимо вся Т-я администрация в курсе, закрывает глаза и благодетельно и небрежно машет рукой.

За обедом Татьяна Мирославовна радостно объявила мне, что лекция о половом воспитании для просцовских старшеклассников назначена на следующую среду. Что ж, воспитывать, так воспитывать, бодро отозвался я, небоязненный ритор.