Поход на полночь. Александр Невский
По вечерам, затаив дыхание, слушали разговоры дружинников про охоту. Казалось им, что все они уже про лосиную охоту вызнали, какая она бывает, и теперь гадали, как пойдут – загоном или на приман?
– На приман! – твердо сказал Федор. – Загоном-то и зимой можно! А сейчас на приман – потому как у лосей гон! Быки за лосихами гоняются!
– А что ж не идем-то? – робко спросил Александр.
– Должно, хорошего вабильщика 18) отец ждет!
– Да дружинники бают, что каждый стрелок вабить сумеет! Не велика наука!
– Может и не велика, да не всем далась! Мы – князья! Нам абы как охотиться не след! На нас народ смотрит! Не можно нам оплошать!– сказал Федор. Александр понял, что это он отцовские слова повторил: – «На нас народ смотрит!»
В конце сентября березы оделись в золото, красным огнем полыхнули листья бересклета, начали ронять пестро нарядную листву клены, затрепетали, посыпали с ветвей серебро осины. Темнее стали и словно содвинулись в сплошную стену темнозеленые ели. Поплыли над сжатыми нивами в хрустальном и по-осеннему чистом воздухе паутинки. Но ранними утрами уже седела трава от легкого заморозка, обращаясь под ясным еще теплым солнышком в алмазные капли. И настал, наконец, долгожданный день княжеской охоты.
Александр спал вполглаза, ночью несколько раз вставал, выбегал на широкое
крыльцо терема – поглядеть, не посветлело ли небо. Но небо было черным, бездонным, густо набитым звездами. Александр стоял, задрав голову, и ему казалось, что он летит туда вверх в немыслимую высоту…
– Чего ты тут?..
На крыльцо вышел Федор, тоже видать и ему не спалось.
– Рассвет дожидаю…
– Да рассвет-то с другой стороны, с восхода.
Братья по гульбищу обошли терем. Уставились, вытаращив глаза, за частокол дальнего леса, но небо еще не светлело – полночь лежала темной глыбой на всем земном мире.
Однако свет откуда-то шел. Братья, ежась от холода, ступая босыми ногами по стылой твердой земле двора, пошли поглядеть – откуда свет…
За амбаром у стены, окружавшей городище, горел малый костер, а около него копошился человек. Он что-то подбрасывал в огонь, и тот вспыхивал белым пламенем. Братья подошли ближе и услышали, как человек творит охотничий заговор:
– Встаю я засветло, умываюсь ни бело, ни черно, утираюсь ни сухо, ни мокро. Иду из дверей в двери, из ворот в ворота, в чисто поле, к лесу дремучему, а из лесу дремучего бегут ко мне навстречу двадцать сатанаилов, двадцать дьявоилов, двадцать леших, двадцать полканов – все пешие, все конные, все белые, все черные, все высокие, все низкие, все страшные, все робкие: встали передо мной те сатанаилы, те дьявоилы, лешие и полканы в такой-то остров, пригоните русаков и беляков на мои клевы поставные: сумеречные, вечерние, ночные, утренние и полуденные. Пригоните, остановите и в моих клетях примкните.
Древней жутью повеяло от этих заклинаний, братья стояли как завороженные, со страху даже не в силах перекреститься. А человек у костра волхвовал – припевал с подвывом, по-волчьи:
– Пособите и помогите вы мне за охотою ходити, белых и серых зайцев ловити; куниц, и лисиц, и серых волков, дорогих зверей рысей, кабанов, лосей загоняти и залучати, чтоб бежали по своей ступи и по своей тропе безопасно, на сторону не отмятывались, и взад не ворочались. И сохраните меня, с моим железным кляпцем от урока и призора, от стрешника и поперешника, от колдуна и от ведуна, от двоезубых и троезубых, от двоеженых и троеженых, от кривых и слепых, от русоволосых, и пестроволосых, и черноволосых, от девки и парня, чтобы им меня не испорчивать. Поставьте около меня три тына – тын железный, а другой медный, а третий булатный; замки, замкнитесь, отнеситесь, ключи и замки; чтобы ключи лежали там безопасно, как к ели хвоя, так ко кляпцам железо! А мне скок крепок и жесток! В синем море синий камень, в черном море черный камень, в белом море белый камень.
Почувствовав, что за спиной у него кто-то стоит, человек у костра оглянулся, и братья увидели его страшное лицо в косматой бороде. Братья кинулись бежать! Вихрем взлетели на крыльцо, промчались мимо безмятежно посапывающей стражи, вбежали в свою горницу и спрятались под одеялом.
Александру казалось, что тот от костра гонится за ними со стаей своих сатанаилов, леших и полканов! Но в тереме было тихо, половицы не скрипели, двери не хлопали.
– Не бойсь! – сказал, передохнув, Федор. – Он на огонь смотрел, потому от свету оборотясь, нас не разглядел….
– А он колдун? – спросил Александр.
– Да нет… – подумав, отвечал брат, – может, язычник… Да, вряд ли. Должно и крещеный, а вон, какой грех творит…
– Какой язычник! – возразил Александр, – Уж когда и когда Русь светом Христа просветилась – какой язычник!
– Да наружно-то все христиане, да все едино, как прежде, в леса истуканам языческим жертву носят, а округ Новгорода, волхвы бродят… – совсем по-взрослому сказал Федор.
Александр видел не раз, как хватали новгородцы каких-то диковинных, страховидных людей и волокли их с криками на площадь. Дружинники из детинца – крепости в центре города, рассказывали, что иных топили в реке, иных сжигали на кострах, иных забивали до смерти, а иных толпа отнимала и те успевали скрыться …
2.
На приман сбирались охотники малыми ватагами – всего по нескольку человек. Затемно помолились, и разошлись артели в разные стороны – благо со всех сторон леса к городским стенам подступают.
Прочавкали кони нековаными копытами по топкой луговине, вышли на старую вырубку. Вабильщик, в котором братья со страхом узнали того ночного волховальщика, и двое пеших стрелков соскочили с конских крупов, куда их брали всадники, чтобы те в болоте не промокли. Стали под ветер и неторопко двинулись вглубь леса. Вабильщик и пешцы впереди, всадники чуть поодаль за ними.
Чуть посветлело небо на востоке, острыми пиками нарисовались верхушки столетних елок. Конь Федора споткнулся о гнилой пень, подался вбок к меринку Александра. Охотник, шедший между конями братьев (конский запах человечий перебивает, а коней лоси не боятся.) немилостиво ткнул его кулаком по ребрам. Конь, понимающий свою оплошку, выправился и стал на мерный шаг. Сердце Александра, бившееся, казалось в голове, маленько утишилось. Но все равно, Александру казалось, что буханье его сердца слышно по всему лесу. Стараясь успокоиться, он стал смотреть в плывущую в утреннем тумане спину отца, ехавшего впереди. Заметно рассвело. Впереди идущий охотник поднял руку. Всадники и пешцы остановились. Замерли, прислушались. Туман слался по траве, цеплялся за осинник, прятал полусгнившие пни старой вырубки.
Вабильщик приложил ко рту сложенные лодочкой ладони:
– Уоххх! Уоххх! … – позвал он на манер лося. Постояли, послушали. Пошли вперед, сажен сто, снова поманили…
– Может, тут и нет никого! Ушел зверь лось в другие места… – подумал Александр, но глянул на Федора – тот вытер ладонь о штанину и перехватил покрепче взведенный арбалет, готовясь пустить тяжелый болт в голову зверя. Александр тоже досуха вытер руку. Идущий у стремени Александра гридень показал: мол, спрячь руку за пазуху, отогрей. Александр сунул руку под рубаху – рука была как ледышка. Холода он не чувствовал, но какая то противная дрожь заставляла трястись подбородок.
И вот далеко-далеко раздался ответный зов, похожий на удары по дереву. Охотники переглянулись, изготовились… Пешцы прошли чуть вперед в стороны, уставили в землю тупики рогатин.
Шум идущего зверя усиливался, слышно было, как он проламывается через чащобу, ломает кусты…
А вабильщик все манил его, все поддразнивал, звал на бой: Уоох… Уохххх…
И вдруг совсем в другой в стороне раздалось уханье и стон еще одного быка. Справа от Александра затрещал валежник – оттуда приближался второй лось. Двигался он быстро и непременно бы вышел прямо Александру в бок – пешцы начали головами вертеть – соображая, куда рогатины поворачивать. И ничего еще не успели сделать, как прямо перед ними вырос зверь лось. Распаленный гоном, он не заметил охотников. Александру показалось, что лось гораздо больше его коня. Черный огромный как валун – скала стоял лось в десятке шагов от княжича. Александр видел, как он хлопает верхней губой стараясь уловить запах врага, и поводит огромными, будто корни древнего пня, рогами.
Но тот бык, что ломился через кусты справа от Александра, как объясняли потом гридни, сто раз припоминая все подробности охоты, наверное, первым взял соперника «на ветер» и стал его обходить. Почуяв соперника, зверь лось ломанулся назад в чащобу, а то неизвестно чем бы эта встреча кончилась. Стремянной Александра, видать, растерялся, и не сообразил его коня поворотить так, чтобы удобно было стрелять или разить мечом. Да и как тут сообразить – и с одной стороны зверюга, и с другой еще один! Поди догадайся, какой первым кинется!
Отец, не проворачиваясь, показал гридням кулак – чтоб стояли молча и допрежь князя стрел не выметывали.
Первый лось грозно заревел, и пришелец двинулся на него, ломая кусты и издавая устрашающий рев… Стук рогов, треск сучьев, сопение, фырканье.
Быки бились в отдалении. Ходуном ходили вершины осинок и березок на месте схватки. Но бой был короток. Побежденный, оборотясь, высочил из ивняка и метнулся прямо на охотников.
Князь пустил стрелу, и Александр увидел, как несколько коротких толстых болтов впились в голову и шею лося. У лося подломились передние ноги, он повалился вперед, взрывая рогами землю. Отец соскочил с коня, и, вытащив кинжал, кинулся к лосю, который еще пытался встать и мотал рогатой головой.
– Куда! Куда! – закричал вабильщик, – А другой-то! Другой!
И тут из кустов бурей на князя обрушился второй лось! Александр видел, как ближний к отцу охотник успел подставить рогатину, но лось был так огромен, что навалясь на нее, переломил древко, как соломину. Спасаясь от его рогов, отец перепрыгнул через поверженного лося, но тот, дрыгая оглоблинами ножищ с острыми раздвоенными копытами, поворачиваясь на спину, придавил его. Охотники кинулись к упавшему князю, выставив рогатины. Но второй раненный лось, низко наклонив голову к земле и неотвратимо наступая, мотал рогами и разметывал рогатины будто камышины. Охотники пятились перед совком лосиных рогов. Под всадниками забились кони. Александр, себя не помня, схватился за луку седла, и мотался на обезумевшем от страха меринке, как тряпка. Но Федор, будто кот с крыши, прыгнул к наступавшему лосю и оказался позади его рогов. Подступив к самому зверю, ближе двух шагов, вбил стрелу в лосиный глаз. Глаз вскипел под ушедшим по самое оперенье коротким болтом и лось, сразу обмякнув, повалился на бок…
Александр опомнился, когда гридень поймал за узду его коня и огладил. Подошел, прихрамывая, отец.
– Ну что?.. – сказал он, смеясь, – Аника воин, ты и тетивы не спустил ни разу…
Жаром стыда обдало Александра.
– Не горюй! – сказал отец, обнимая прижавшегося к нему Федора. – Тут лосей полон бор! И на твою долю хватит! В другой раз и ты стрельнешь…
И тут из кустов на просеку вылетел, точно его выбросили оттуда, заяц. От неожиданности он присел и, совсем ошалев, скакнул в сторону. Почему Александр выстрелил в зайца, он так себе всю жизнь объяснить и не мог! Да ведь не просто выстрелил, а попал! Заяц завертелся, пришитый стрелою не то к какой-то коряге, не то к земле, закричал как ребенок. Охотники загоготали, заскалились… сим смехом заглушая свою, чуть не стоившую князю жизни, нерасторопность.
– Вона как стрелил! Востер глазок! Молодца!
Острым ножом полоснул Александра по сердцу заячий, схожий с детским плачем, крик. А заяц все верещал, все бился, ничуть не слабея…
И князь, глянув своими стальными серыми глазами в самую душу сына, сгреб его с седла мощной своею рукой, поставил наземь и вложил в дрожащую ладонь княжича длинный охотничий кинжал: – Иди, добей.
На подламывающихся ногах, споткнувшись обо все коряги, что попались на пути, Александр подошел к зайцу. Зверек затих и только судорожно скреб задними ногами, из огромных глаз его катились настоящие, княжич обмер, настоящие слезы…
– Ну! – сказал неотступно следовавший за сыном спиной князь Ярослав. – Добей, не мучай его!
– Рукоятью бей по голове, – деловито подсказал Федор, – шкуру не порти.
Александр, зажмурившись, ударил….
– Какая у него шкура! – сказал отец, вытаскивая стрелу из пня, – Дрянь линялая…
Он снял зайца со стрелы и зашвырнул его в кусты.
– Ни что, сынок, – сказал он с неожиданной грустью в голосе, – обвыкнешь. Притерпишься. Поспешайте, робяты, – поторопил он гридней, – вон уж солнце как пригревает, счас мухота налетит! Потрошите скорей. А то наширяет мухота в мясо опарышей, опосля и не промыть будет…
Но гридни и без княжеского понукания торопились. Одни на расчищенной полянке настелили елового лапника. Другие спешно потрошили лосей, вываливая из них сизо-кровавые кишки. Шкуру не снимали, а уложили туши на лапник распоротыми животами вниз, растянув в стороны задние и передние лосиные ноги, чтобы мясо мух не приманивало.
– Как ввечеру солнце сядет – мухота пропадет, по холодку, на волокушах конями вывезем.
Оставшиеся охранять добычу охотники развели костер, сели трапезничать.
– Княжич, – позвали от костра, стоявшего в сторонке, Александра, – спробуй лосиной печенки – скусно. Немолодой дружинник протягивал Александру окровавленной рукой кусок только добытой теплой лосиной печень: – Вота как! – говорил он, откусывая от блестящего парного ломтя. Пол лица и борода были вымазаны у него лосиной кровью. – Печенку-то можно прямо так исть – сладкая. А шулюм19) мы апосля наварим.
Александр глянул на дружинника, на гору вонючих потрохов с желваками синих кишок, и закрыв рот ладонью, отбежал в кусты. Там его согнула рвота.
– Вона… Вона! – приговаривал, умывая его, бледного и обмякшего, тиун Яким. – Чего сомлел-ти! Чай не младенец! Пора, княжич, себя в руках держать! Че ты как девка!
Возвращаясь в город, охотники весело переговаривались, смеялись, всадники, ехавшие стремя в стремя, обнявшись, горланили песню. Брат Федор ехал рядом с отцом, о чем-то с ним оживленно разговаривая. А он – Александр, едва держался в седле, его мутило, голова кружилась, и тошнота подступала к горлу.
В истопленной по случаю охоты бане он париться не стал, а только облился горячей и ледяной водой, отерся холстиной да и побрел к себе в опочивальню, рухнул на постель. Душил стыд, что он оплошал, и что охота, про которую он столько слышал и так ее ждал, оказалась совсем не такой, о чем мечталось, а главное, что он, по всему выходит, для потехи этой княжеской не гож… И стоял в ушах, резал душу детский заячий крик…
Как пришла, мать он и не слышал – неверно чуть забылся сном. Когда открыл глаза, она сидела рядом и гладила его по голове теплой ласковой ладонью.
– Мама! – выговорил он, припадая к материнской руке губами, и заплакал.
Мать обхватила его голову, прижала к своему большому животу (сколько помнил мать Александр, она всегда была в тягостях – всегда носила во чреве новое дитя).
– Мама! – говорил он, всхлипывая, – Негожий я к охоте. И князь я стану никудышный…
– Ну что ты, что ты… – утешала его мать. – Не печаль сердечко. Откудова тебе знать стать, каков ты во князья будешь…Ты молись, да на Господа уповай. Он поможет и приставит к службе твоей. На Господа уповай, ему всем сердцем служи, а уж Он твою жизнь управит…
– Мама… Я зайца убил, а он как дитё кричал! За что я его убил! Что он мне соделал! А я его убил!
– Да полно, детушка! Полно сокрушаться.
– Я ведь в него и не целил совсем, так – будто под руку кто подтолкнул…
– Вот ведь оно как… – целуя его и укачивая как младенца, говорила мать, – А спомни, как батюшка в церкви читает: когда Христос расслабленного-то исцелил, что от рождения недвижимый сорок лет лежал. А ученики-то и спрашивают Христа, каких ради грех он от рождения страдал? А Христос-то и ответил – может, для того, чтобы я явил на нем чудо. Может, и зайца-то этого ты стрелил, чтобы понятие в тебе было – убивать-то хоть на охоте, хоть зверя какого – непросто. А для забавы – грех! Он хоть и заяц, а и в нем дыхание Божье!
– А вот Федор то нынче как! А я…
– Ну, так Федор тебя старше. Он не сегодня – завтра вьюнош…
– У него и рука-то воина и сердце храбро! А я испугался!
– Погоди, сынушка, и твоя рука тверда сделается. А что сердце у тебя как воск, так и слава Богу… Вон их сколь с каменными-то сердцами, бессовестных… Им что убить, что обмануть, что украсть, и душа не болит…
– Вот Федор настоящим князем будет! А я…
– Да почем ты знаешь, – засмеялась мать, – кто кем будет! И Федор князем будет, и ты… Ты лучше помолись, да спи… Спи, Ангел Хранитель сердечко твое и утишит…
Но Александр долго уснуть не мог, и после молитвы, когда Федор, разметавшись на постели, уже третий сон досматривал, он пошел в молельню и долго стоял на коленях перед образами. Даже не молился, просто стоял. Только строка из псалма звучала в душе «Омый мя от грех моих, Господи, и паче снега убелюся…». Словно голос какой-то в душе его эту строку пел, убаюкивал. На коленях стоя и задремал, и повалился, и чуть лоб не разбил. Тихо ступая босыми ногами, прошел мимо храпящих по углам горниц гридней. В опочивальне отца и матери горел свет, и дверь была притворена неплотно, потому он и услышал, как отец говорил матери:
– Федор – истинно сокол! Как он с коня-то метнулся!.. Никто, и опытные бояре да гридни помыслить ничего не успели, а он – истинно как сокол с поднебесья… А вот Александр не воист… Совсем не воист! Трудно ему будет…
– Господь не без милости…Он и Александра не оставит…
– Пора робят в поход брать, – говорил отец, – Федор – гожий, а вот Александра куда? Мал, что ли? А может, от природы такой? Да вроде не в кого… Ну, не в монахи же ему!..
– Да какой поход! – охнула мать – Они ж дитенки совсем!
– Эх, мать… – горестно вздохнул князь. – Все под Богом ходим! Вот как меня не станет, мало ли что, а они не воисты… Что ж делать – надо к бою приучать! Уж как-то исподволь, малого Александра в обозе, а все ж надо их к походной жизни приваживать. Мир-то каков? Все в крови по уши! Вот на Новгород вместе и пойдем. Апосля ведь – им там княжить, а не ироду этому Черниговскому!
3.
Однако рать на Новгород не пошла. Как теперь понимал, читая страницы летописи Александр, тому были причины. Князь Черниговский не смог прекратить голод в Новгороде, усилившийся после того, как князь Ярослав перекрыл дорогу хлебным обозам и стругам с зерном через Волок Ламский.
Александр читал страшные известия тех лет, когда трупы людей валялись по всему Новгороду, умирающие с голоду ели липовый лист, древесную кору, сосну, мох, конину, псину, кошек, а случалось, и мертвечину! «Простая чадь убивала людей и ядаху" Дрожь пробирала его, когда представлялось, как матери голодными глазами глядят на младенцев своих, не помышляя, чем их насытить, но гоня от себя молитвой неотвязные мысли, что вот, мол, сам младенец суть еда и есть!
Нужно ли было такое свирепое понуждение? Не рисковал ли князь Ярослав вызвать общий гнев и ненависть всех новгородцев, в том числе и своих многочисленных сторонников – ведь голодовали-то все! Ну, черниговские прихлебатели – за дело, а ярославовы-то послушники за что? Надо ли было так народ давить? «Иные злые человецы почали добрых людей домы зажигати чююче рожь» Вот ведь каков результат свирепого понуждения!
Но Александр понимал теперь, что у отца иного выхода, как перекрыть хлебную дорогу и обречь новгородцев на страшные муки голода, не было! Должен либо давить, либо отступиться от Новгорода навсегда! А ведь Новгород даром что ни вотчина княжеская, правил-то в нем Ярослав умело! Толково! Однако многие новгородцы этого не ценили и не понимали! А что смерд вообще понимать может?! Сыт, здоров, войны нет – и слава Богу! А князь – он ведает, что нынче сыт да мирен, а завтра – размир да глад! И готовится, к тому нужно – а это и хлопотно, и накладно! Дальновидных-то князей не любят! Мол, чего о худом гадать, когда кругом благодать? А смерда бессмысленного, горластого слушать не след. Отец учил братьев: «Хуже нет – как чернь вас бояться не будет!» Где сила, там и страх! Так-то вот, когда по уму!
Однако, вышло-то вовсе не по отцову рассуждению! И неизвестно как бы обернулось голодное томление Новгорода князем Ярославом. И не по уму случилось, (по уму-то – весь бы Новгород вымер – покойников и так уже счисляли без малого в пятьдесят тысяч), а по молитве!
Александр прекрасно помнил то, о чем сейчас читал в летописи:
«В то же лето приходил преосвященный митрополит всея Руси Кирилл 20) к великому князю Юрию и к брату его Ярославу, и к Святославу, и к Константиновичам Васильку, Всеволоду и Владимиру21) от киевского князя Владимира Рюриковича, а от черниговского князя Михаила пришел епископ Порфирий; пришел с ними и игумен пречестного монатыря Святого Спаса в Киеве на Берестовом Петр Акерович, и другой муж Владимира [Рюриковича] – стольник его Юрий. Эти трое приходили с митрополитом, прося примирить Михаила с Ярославом. Ибо Михаил был не прав, нарушая крестное целование Ярославу, и Ярослав хотел идти на Михаила. Бог же не допустил этого… Ибо послушал Ярослав брата своего старейшего Юрия, и отца своего митрополита, и епископа Порфирия и заключил мир с Михаилом, и была радость великая… Много же даров дали оба князя, Юрий и Ярослав, отцу своему митрополиту, и епископу Порфирию, и игумену Спасскому, и взяли благословение от них, и отпустили их каждого к своему князю».22)
Александр при том замирении княжеском не был – мал еще, да и Федора отец с собою во Владимир не брал – потому братья не ведали, как там во Владимире дело обернуться могло. Вернулся отец – ни радостен, ни печален, но как бы другой человек. Не стало в нем злого веселья. Сумрачен сделался и молчалив. Почасту в молельне закрывался и выходил оттуда угрюмым и сосредоточенным. Глаза наплаканные от сыновей прятал. Теперь понимал Александр, что замириться-то отец с Михаилом замирился, а в душе своей его не простил. Тем более, что Михаил из Новгорода сам-то вышел, а сына малолетнего своего Ростислава в Торжке, понимай, пригороде новгородском, оставил! Стало быть, от Новгорода все едино не отступился! И что теперь предпринимать князю Ярославу – непонятно.
Но сказано, человек предполагает, а Бог располагает. Прискакал из Новгорода вестник, сообщил, с коня свалившись:
– Новгородцы княжичу Ростиславу показали путь из Торжка к отцу в Чернигов!
Золотые пояса собрались в митрополичьей палате, теперь верх взяли сторонники Ярослава – дали посадничество Степану Твердиславичу, а тысяцкое Миките Петриловичу. Они нашли повод обвинить Михаила Черниговского в нерадении и высказали на вече все его вины, разумеется, не Ростиславу, который по молодости возраста и понять-то не мог – какую вину ему вычитывают, но через Ростислава выказали свои резоны князю Михаилу Черниговскому: «Отец твой обещал на коня сесть на войну с Воздвижения и крест целовал, а вот уже Николин день. С нас крестное целование снято; а ты пойди прочь, а мы себе другого князя промыслим».
Вскоре явились послы в Переяславль, «по всей воле новгородской» звать князя Ярослава назад в Новгород.
«Ярослав же спешно пришел к Новгороду, месяца декабря в 30-й день, и созвали вече, и целовал [князь] Святую Богородицу на грамотах на всех Ярославлих. И, пробыв две недели, пошел опять в Переяславль, взяв с собою младших мужей новгородских; а сыновей своих двух, Федора и Александра, посадил в Новгороде…»23)
Глава четвертая
Горькая свадьба
1.
Воротились в декабре 1230 года в Новгород под колокольный звон, с честью и славою. Впереди шла отборная сотня княжеской дружины. Стучали копытами кони суздальцев по деревянным мостовым Новагорода. Посверкивали кольчуги, шлемы, алым крылом помывал плащ князя Переяславского Ярослава Всеволодовича. Грозно украшал гордую голову Ярослава шлем с поднятой позолоченной личиною, грозно и прекрасно было мужественное лицо его. Таким и запомнил его навсегда Александр, ехавший рядом с Федором, чуть позади отца.
Горожане падали на колени и кричали славу князю. Было за что! Князь воевал неустанно. Неустанно сокрушал врагов.
Но уже тогда, ребенком малым, увидел Александр, что большая часть горожан помалкивает, а иные и на колени не становятся, а кто даже и шапок не снимает.
Не успели они освоиться в темноватых теремных покоях городища, как началась у князя распря с народом новгородским.
Тогда, забившись в малый покоец, Александр и Федор недоумевали:
– Как же так? Вчера новгородцы славу князю кричали, и нынче те же самые посадские люди заходятся от бешенства: «Поди, прочь! Нам такой князь не надобен! Ты сам по себе, мы сами по себе!». Немыслимо! Вроде как другие люди новгородцы сделались!
Только теперь Александр понял, почему так переменились настроения горожан. Тогда Александр гордился дружиною, осознавая себя ее частью. Потому и оскорбили памятные ему по сю пору крики смердов: «Объедалы!»