Поход на полночь. Александр Невский
– Что это, что это? – тянули шеи гридни, а Попович, чувствуя непривычный холод под сердцем, страшась верить своим глазам, уже все понимал!
Он не успел ничего скомандовать, когда мимо пролетел, держась за грудь, весь окровавленный князь Даниил, а за ним на обезумевшем коне князь Мстислав:
– Вооружайтесь, вооружайтесь! – кричал он, призывая тяжелую конницу облачить в доспехи коней и всадников и стать стальной стеной на пути этой несущейся пыльной лавины. Но дружинники падали под градом стрел, не успев меча вынуть, не то что натянуть доспех или поднять щит.
– Какое там «вооружайтесь!» – закричал Попович, – Отходи, ребята!
Спасение теперь оставалось только в быстроте коней, что гридней, ожидавших его, были не утомлены и с места приняли в галоп. Попович скакал, гоня коня во весь мах, боясь оглядываться, но сзади все яростней, все неотвратимей нарастал гул тысяч копыт. Несколько раз мимо него свистнули стрелы, и гридни, скакавшие впереди, будто переломившись, повалились с седел.
Вал бегущих всадников, гонимый еще большим валом догоняющих, сметал всех, кто пытался хоть как то построиться в ряды и выставить навстречу коннице копья. Бестолково, стадом бегущие дружинники и половцы, и неотвратимый вал преследующих, словно мокрая тряпка пыль с половицы, мгновенно и бесследно стирали жидкие ряды встающих в оборону пешцев.
Попович нагнал Мстислава и Даниила у самой Калки. Молодой князь болтался в седле, будто кукла, набитая тряпками. Рывком схватил воевода княжеских коней за поводья, затянул в воду, кони поплыли, и Попович, не отпуская повода, потянул их по течению, вниз по реке, в сторону от толпы бегущих.
– Что это? Что это? – повторял Мстислав, поддерживая, теряющего сознание Даниила: – Их ведь не было! Откуда они явились в силе такой?..
Всадники выбрались на берег в каком-то густом кустарнике. По зарослям продираясь, поднялись от воды на береговой откос. Попович оглянулся на реку. Визжащий вал вражеской конницы въезжал и плыл через реку, передовые всадники уже выметывались в туче брызг из воды и мчались по этому берегу.
Редкие кучки пешцев щетинились копьями. Но монгольские всадники, не подходя к ним близко и не теряя темпа скачки, мгновенно засыпали их сотнями стрелами, превращая каждого убитого в ежа.
– Тащите князей к Днепру! – приказал Попович нескольким уцелевшим гридням, а сам, поворотив коня, попытался вернуться туда, где прежде был обоз, и теперь – в кольце телег, ощетинившихся кольями и копьями, стояли несколько сотен воинов и виднелись не срубленные стяги Мстислава Романовича и князя Андрея Добровицкого.
Монголы, выстроившись в страшный хоровод из сотен несущихся по кругу коней, не подъезжая к укреплению, засыпали его стрелами. По реке, багровой от крови, словно бревна при сплаве, густо плыли, истыканные стрелами, трупы. Все без доспехов – не успели обрядиться и вооружиться.
***
Затаившись в кустах, Попович видел, как на третий день выходили из-за обозов князья. Как бродники, явившиеся в войске монголов во множестве, в мохнатых шапках своих, вязали князей. Как прорвавшись за телеги, бродники и монголы вязали изнемогших от жажды дружинников.
Он поймал коня, одного из стоявших над еще умирающими хозяевами. Растянувшись во всю степную ширь, неотвратимо к Днепру двигались цепи монгольских всадников, как степной пожар траву, добивая на своем пути всех, кто еще двигался. Как волк, хоронясь по оврагам, пробираясь впереди монголов только ночью, воевода суздальский Александр Попович добрался до Днепра. По всему берегу догорали остовы лодок и больших стругов. У тех же, что издали казались целыми, были прорублены днища.
– Князь-надежа, Русь оборонил!
Князь Мстислав все лодьи прорубил!
припевал бродивший среди углей и щепок, какой-то безумный – седой, в кольчуге, но босой.
– Мстислав Удатный, княже благодатный!
Сам уплыл, а лодьи порубил…
пел сумасшедший.
Александр-воевода поискал хоть какое нибудь бревнышко, чтобы, держась за него, попытаться переплыть на другой берег Днепра. Хотя Днепр здесь – широк, многоводен и быстр. Переплыть его – все равно, что переплыть море… Сознание Поповича мутилось и ясно понималось только одно: что так погибать, что эдак…
Он успел снять пояс с мечом, сапоги и кольчугу, когда сумасшедший вдруг умолк, закончив свое пение странным булькающим звуком. Попович подошел к съежившемуся у обгорелой лодки безумному певцу и увидел торчащую у него в шее стрелу.
Попович поднял голову, привычно ища взглядом, откуда стрела послана. Прямо перед ним, саженях в тридцати, стояли монгольские мохнатые кони. Плоские лица всадников блестели, смазанные жиром.
– Вона, значит, на что ты меня, тезка, благословил… Александр-воитель…
Усмехнувшись, Попович повернулся к монголам спиной, и широко перекрестившись, шагнул в Днепр. Несколько стрел воткнулись ему в шею, в спину и в голову. Раскинув руки, он упал в волны и медленно поплыл на низ к Черному морю.
Всадники, на мохноногих лохматых лошадях спустились к самой воде. Не слезая с седел, подобрали его кольчугу, меч. Один поднял стоптанные сапоги, потрогал оторванную подошву и зашвырнул их в Днепр.
***
Погребальный звон и бабий вой вознесся и повис над раздерганной на княжества Русью. Молва передавала страшный рассказ о предательстве бродника Плоскини, который крест целовал на том, что монголы ни капли крови сдавшихся князей не прольют. Они и не пролили. Уложили князей на землю, навалили на них помост и сели пировать. Раздавленные князья – задохнулись.
А где оно – предательство? Плоскиня-бродник не был княжеским холопом. На верность не присягал. Плоскиня князьям – враг лютый, сие верно, но не предатель. Неизвестно, за что он мстил им, но явно обиду кровную имел. Мстил изощренно, затейливо, как принято у степняков, так, чтобы славушка о его мести далеко пошла. Знал ведь, наверно, что монголы, уважая своих противников, не прольют ни капли их крови, сохраняя для князей возможность возрождения к новой жизни. На том и крест целовал: «Мол, ни капли вашей крови монголы не прольют!». А в том, что убьют, хотя и бескровно, но люто, не сомневался, да вот князьям не сказал. Князья убили послов, потому их уничтожили как носителей самой страшной заразы – предательства.
Уцелевшие половцы в своих полупустых, обезлюдевших и голодных вежах передавали известие, что лютые их враги монголы пошли к Дунаю, а оттуда повернули назад к Волге и там, на волжской переправе, их перебили булгары.
– Так их наказал Бог за нас – куманов! – возносили половцы молитвы богу степняков – Великому Тенгри.
– Это им за воинов наших, за князей воздал Господь Вседержитель! – крестились в княжеских теремах и курных избах по всей Руси.
И верилось, что нет боле на земле злых мунгалов – людей чуждых язык, прежде незнаемых, и не вернутся они из-за гор высоких, из-за моря Хвалынского, от страны Киттим – никогда. Прошли как пожар, как чума и сгинули…
Только мудрые старцы, монаси смиренные, в скитах молитвенно подвиг свой творящие, имеющие дар прозрения будущих времен, говорили: что на диком звере, что на мунгале – вины нет. И победили они не потому, что сильнее оказались. Не мунгалы сильны, Русь – слаба! А сей приход воев незнаемых из самой преисподней – предвестник последних времен и конца света. И что надобно народу православному, князьям да боярам, воеводам¸ гридням да крестьянам покаяться! Возможно, Господь Вседержитель по неизреченному милосердию своему отодвинет кончину веков, дабы народ мог совершить покаяние полное – не единой молитвой в храмах, перед иконами, а как пред лицем Господним – не токмо словесно, а трудами и молитвенным деланьем ежедневным, чтобы оправдаться на скором Страшном Судище. Еще можно успеть примириться меж собою всем братьям, всем сродникам, а пуще детям и родителям, простить друг другу обиды, забыть распри. И теплилась надежда, что как в книге пророка Ионы простил Господь и помиловал град Ниневию, может, пронесет Господь чашу смертную и мимо Руси, не лишит народ православный державы его.
Старцев слушали, умиляясь, плакали, во всем с монасями праведными соглашались, но жили по-прежнему, не меняясь ни в чем, ни на волос. Вспоминая же смертное избиение дружин княжеских и князей на Калке-реке, крестились в страхе, да шептали:
– Слава Тебе, Господи, было и прошло – пронесло… Авось, и в другой раз пронесет!
И ничего ради страха и опасения будущих времен не делали.
Ан, вот не пронесло!
Часть первая
(1220 -1239 гг.)
На хорах Святой Софии
Глава первая
Знаменья
1.
«…О сих же злых татарах… не ведаем, откуда пришли на нас и куда опять делись; только Бог весть…» – Александр перевернул тяжелые страницы и отыскал пугающие строчки под годом 1223-им, что уже не раз перечитывал:
«Того же лета была засуха сильная, и многие леса и болота загорались, и дым сильный шел, так что недалеко можно было глядеть людям; словно мгла к земле прилегала, так что и птицы не могли по небу летать, но падали на землю и умирали. Того же лета явилась звезда на западе, и шли от нее лучи, невидимые людям, но словно с юга по две, восходя, с вечера после захода солнца, и была величиной более иных звезд. И пребывала так 7 дней, а после 7 дней явились от нее лучи к востоку; простояла так 4 дня и сделалась невидима».
Александр отчетливо помнил, как именно про эти знамения говорил десять лет назад князю Ярославу владыка.
– Опомнитесь, князья! – стучал он посохом, – что вы творите! Зверь зверя, себе подобного, не трогает, а вы брат брата, аки каины проклятые, терзаете. Русь зорите, поганых наводите на городы русские, гордыни своей ради…
– Верно, верно…– сокрушенно кивал тогда князь Ярослав.
– Да что ты головой мотаешь, как мерин над овсом! На себя оборотись! Хорош! О душе подумай! Зачем ты за высоким столом киевским бегаешь?! Чего тебе недостает?! Сиди в Переяславе – народ сохраняй, тебе, князю, данный. Позвали в Новгород – ступай. Нет, ты всех примучиваешь! Не гож Новгороду – уходи с покорностью. Нет, ты люди казнишь! Сказано в Писании: «Прежде чем в храм идти ко Господу, примирись с братом своим!» А вы миритесь?! И вы дерзаете еще Бога о чем-то молить?! Истинно, истинно, по милосердию Господнему неизреченному Земля еще стоит, уже до краев грехами вашими наполнена. Сосуд зла – каждое княжество! А вы, князья, яко пьяницы неупиваемые, друг у друга княжества, будто чаши пиршественные, из рук рвете. А чаши-то сии не то пусты вовсе, – по край доверху грехами полны! Что вы творите! Дерзаете крестное целование нарушать, слезами лживыми плача! Кого обмануть хотите, слепцы! Опомнитесь! Ибо скоро восплачите, не слезами, но кровью! Господь вас знамениями увещевает – не видите! Чем вас еще образумить?! Каким знамением?! Кончина веков при дверях, а вы о мирском печетесь и грехи умножаете! Каких вам еще знамений надо?! Перед Калкой Господь знамению посылал – не вняли! И полегла рать русская бесчисленная… И теперь Господь знамения шлет!
И верно – были от Господа знамения! Были! Александр ясно помнил, ему тогда уже десятый год шел, на литургии в храме стоял с Феодором, с матерью, с братьями, а нынче в летописи письменным подтверждением удостоверился:
«В лето 1230–е, 3 мая, на память святого Феодосия, игумена Печерского, в пятницу, во время святой литургии, когда читали святое Евангелие, в соборной церкви Святой Богородицы во Владимире затряслась земля, и церковь, и трапезная, и иконы задвигались по стенам, и паникадила со свечами и светильниками заколебались, и люди многие изумились… И то все было по всей земле в один день, один час, в час святой литургии…
Того же месяца в 10-й день, в пятницу 5-й недели по Пасхе, некоторые видели, что восходящее солнце имело три угла, как коврига, потом казалось, как звезда, и так исчезло, потом через некоторое время вновь взошло своим чередом. Того же месяца в 14-й день, во вторник 6-й недели по Пасхе, во втором часу, солнце начало исчезать на глазах у всех людей, и осталось его мало, как месяц трех дней, и начало снова наполняться…» (из летописи Сташего извода)
Еще скотина со страху мычала, и собаки метались по улицам, и народ, как безумный сделался, – вспоминал Александр, – тогда же митрополит возгласил со слезами:
– Быть бедам! Не минует семилетие – быть бедам великим!
Помнится, отец тогда еще спросил:
– Отчего, владыка, семилетьями счисляешь?
– Ай, не помнишь, княже, что семь лет назад было?
– Как не помнить! Мунгалы, не то таурмены зовомые, Русь с половцами на Калке побили, да князей подавили помостом пиршественным. Грехи… – вздохнул отец.
– Думаешь, прошло и миновалось? И не воротятся мунгалы сии?
– Помилуй, Господи!…
– Думаешь и пришли незнамо откуда, и сгинули неведомо куда?
– И то!.. Как в преисподнюю.
– Вот хоть бы и в преисподнюю! Так ведь теперь-то оттудова к нам им дорога знаема!
– Так что, владыко, располагаешь – обратно явятся?
– Они ли, иная ли казнь, а воздаяние будет! Аль не помнишь знамения по всей Руси и в то лето? Погром на Калке 30 мая содеялся, перед тем знамения были, а знамения нонешние, с теми схожие, стало быть, не о Калке, но о грядущих бедах! Ждите конца веков! Скоро уже! Всё к тому!
2.
Свеча перед новгородским князем Александром истаяла, загасла и украсилась тонкой струйкой дыма. Но он не заметил, что уже светало, и около тусклого оконца, подле коего он сидел, света теперь стало достаточно.
– Господь, по милосердию своему, все ждал, что народ опомнится, что предстатели за народ свой перед Господом – князья да владыки земные – покаются, и по раскаянию их Господь отведет казнь… Да вот не раскаялись, и не миновал гнев Господень Русь!
Александр помнил тогдашний страх, после знамений, что будто пригнул всех к земле. Все ждали конца света. Ждали, но ничего не желали изменить в жизни своей.
Однако раньше еще этого всеобщего страха от непонятных знамений пришел иной, его, Александра сына Ярославлева князя, страх! Страх от людей, от их бессмысленной и неистовой злобы.
Впервые они с братом Федором были оставлены отцом в Новгороде, когда ему едва минуло пять лет, а Федору, брату старшему, шел седьмой годок. Не княжить, конечно, но княжеский престол в Новгороде занимать, дабы всем ясно было – Новгород подвластен Переяславскому князю Ярославу, его же сыновья в Новгороде и оставлены!
Первые-то три года – еще ничего. Даже с горок на санках катались, не все же было деревянным мечом, а вскоре и тяжелым кованым, учиться махать да с толмачами, по-русски едва разумевшими, чужие языки запоминать, с иными наставниками за учением книжным сидеть, да стоять в храме длинные службы. Было порой время и на недолгие игры да потехи.
А уж как по Ильмень-озеру в стругах катались! И на веслах, коеми гребли дюжие гридни, и вовсе налегке – под парусом! И рыбу ловили неводом или накидными сетями! А пуще того нравилось Александру с удочкой сидеть. Особливо по осени, когда комары не донимают.
Со временем бы, наверное, приохотился бы он к занятию истинно княжескому – охоте. Если бы отец в Новгороде с сыновьями пребывал – тогда конечно! Но отец был далеко, княжичи еще для самостоятельной охоты маловаты. Да и опасно без дружины по новгородским лесам разъезжать. Кто его знает, кто по лесным чащобам да болотинам таится. Что ни год волхвов-язычников, кои порчу на христиан и на скотину христианскую наводят, лавливали. Да они и сами попадались! Лезли, как воши, словно из под земли. Повыведут их, повыведут, в погреба посажают, а то утопят либо сожгут, а через малое время, глядишь – опять иные им подобные на моление сатанинское народ сокликают да головы простым людям морочат волхованиями своими.
Собрать народ оружный да по лесам пройтись, чтобы навсегда сброд этот богопротивный извести, княжичи не могли. И воинов маловато, и народ здешний – путаный: в церкви ходит, а на всех перекрестках дорожных кринки с молоком стоят – для русалок, первую рыбу – не в монастыри, а водяному. Случись какая болезнь – к бабке-ведунье. Так что Господу Иисусу Христу молятся, а жертвы волхвам несут.
Да и места-то здесь неспокойные, что ни год – то литва набегает, то чудь с водью, купно соединясь, бунтуют, либо поврозь на проезжих дорогах да на речных путях шалят: когда рыбаков в полон утащат либо жизни лишат, когда купцов ограбят да побьют. И все сие – не своею хоть бы и дурью, а немцы да свеи их на Русь науськивают, да подзуживают, да посулы богатые обещают. Ну, и укрывают, конечно, самых-то ярых разбойников во владениях своих – кормят, врачуют и вооружают. Но это зло привычное – новгородцы и всегда живут с опасением, земля новгородская на краю Руси, чужой язык, чужая вера под боком. Постоянные стычки и сечи с разными супротивниками здесь за обыденку. То от грабителей отбиваются, а чаще сами грабить идут!
Но в лето 1229 пришел страх иной. Сотворилось в самом Новгороде великое смущение и распря, и жизнь на княжеском городище сделалась совсем страшной.
Он помнил, как сидели они с братом в темном тереме: двое еще совсем мальчишек малых – Александру шел десятый год, Федору – одиннадцатый. Сюда, за две версты от Новгорода, за крепкие стены острога и вековые бревна терема княжеского доносился колокольный набат и смутно – страшный гул толпы, что денно и нощно бушевала в городе. Вои, стоявшие на страже, изнемогли на стенах от бессонницы, ожидая, когда буйная толпа повалит из города под окна и бойницы княжеского городища.
– А и что бы они, вои ти, сделали? – сказал молодой князь вслух, – горсть супротив сотен черного народа?!
Голос его неожиданно громко отдался под сводами хоров Святой Софии, где хранилась вся книжная премудрость Господина Великого Новгорода, и где теперь Александр просиживал ночи напролет, перелистывая тяжелый лоснящийся холодный пергамент летописей.
Князь от голоса своего вздрогнул. Оглянулся. Но никого в храме, кроме него, не было. Сторожа княжеская дремала внизу у входных соборных дверей. Потянувшись с хрустом в плечах, князь снова углубился в чтение и словно бы вернулся в те, слава Богу, минувшие года.
«Той же осенью начался дождь велик на Госпожин день 4)– шел и день, и ночь, так что и до Николина дня 5) не видели светлого дня: ни сена людям нельзя было добыть, ни нивы возделать».
Запомнил! Запомнил Александр тогдашнюю черную осень. День и ночь поливал холодный проливной дождь, будто хляби небесные разверзлись – не было ему окончания. Раскисла вся земля, потонули в непролазной грязи дороги, вспучились болота, переполнились водою реки и залили прибрежные села поля и огороды не веселым весенним половодьем, а ледяным осенним паводком. Вымокли все озимые хлеба, сгнило в стогах сено, обрекая на голод скотину.
И словно черная вода, заклокотало, забурлило в народе новгородском недовольство, поднялось, как пенная шапка над кипящим котлом, злобою и вылилось на площадь гневными воплями веча. Там, на вече, прилюдно, черный народ, исходя криком, искал причину постигшего Новгород несчастья.
– По грехам! По неправде! – горланил, не чуя ледяного дождя, осатаневший посадский люд. И тут же, верно кто-то хитростный, причину подсказал:
– Епископ де Арсений поставлен не по закону! Он, дав мзду князю, сверг владыку истинного законного новгородского Антония 6), и той Арсений захватил престол владычный, при попустительстве и силе князя Ярослава!
Пошло с тех воплей немыслимое! Озверевшие смерды выпихнули Арсения с владычного двора – едва не убили. И полыхнул в городе голодный, яростный мятеж!
«… Пришел в смятение весь город, и пошли с веча с оружием на тысяцкого Вячеслава, и разграбили двор его, и брата его Богуслава, и Андреичев, владычного стольника, и Давыдка Софийского, и Судимиров; а на Душильца, на Липинского старосту, послали грабить, а самого его хотели повесить, но ускакал тот к Ярославу – князю, а жену его схватили, говоря, что «те на зло князю водят»; и был мятеж в городе велик… Тогда отняли тысяцкое у Вячеслава и дали Борису Негочевичу, а к князю Ярославу послали на том: «Поезжай к нам, забожное7) отмени, судей по волостям не слать; на всей воле нашей и на всех грамотах Ярославлих 8) ты наш князь; или – ты по себе, а мы по себе» (Из летописи).
3.
Александр и Федор тогда еще, по малолетству, толком не разбирали, почему смутились и о чем кричат новгородцы, чего требуют. Запомнился только страх, что начался при знамениях немыслимых и, всё усиливаясь каждодневно, не проходил. Те страшные дни и особенно ночи оставались памятны Александру всю жизнь. Томительное время, когда они с Федором старались не выходить не токмо за крепкие бревенчатые стены городища, но и из терема-то княжеского носа не высовывать.
Забившись в домовую церковь, братья либо молились, со слезами умоляя Христа и Богородицу спасти их, либо слушали жития святых, кои читал, в наставление и поучение юным князьям, монах. В те страшные дни их даже грамоте, языкам и воинскому искусству не учили, и это отсутствие обычных ежедневных занятий только умножало томительное ожидание беды.
Снова и снова просили она монаха читать житие святых благоверных князей Бориса и Глеба, святых русских, сродников своих. Потому, может быть, и понятны были они, и любимы братьями более чем, скажем, византийские святые и великомученики или ветхозаветные пророки и страстотерпцы.
Сидя на низенькой скамеечке, держась за руки, в окружении нескольких, облаченных, страха нападения ради, в полный доспех воинов, ловили они каждое слово в монотонном полупении чтеца. Им казалось, что это их судьба, что они – князья новые Федор и Александр, как прежние князья праведники Борис и Глеб, должны последовать Господнему завету, и, во искупление грехов человеческих, принять венец мученический, имени Божьего ради.
4.
После чтения казались себе Федор и Александр новыми мучениками Борисом и Глебом, страх сменялся странной какой-то лихорадочной радостью, что вот и их Господь сподобит прияти мученический венец, подобно святым сродникам их сто лет назад. Но такая радость приходила только на молитве – всегда со слезами, а по все дни – тоска и страх душили, гнули свинцовой тяжестью.
Ночью, сморенные усталостью, не снявши тулупов с доспехов, валились на лавки гридни. Притулившись в уголке подле аналоя, посапывал монах-чтец, и только дозорные перекрикивались на стенах. Александр с Федором выбирались из-под душного пухового одеяла, из под медвежьей шкуры, коей была накрыта их постель.
Босые, в одних рубахах становились на колени перед образами и молились горячо, со слезами, о спасении.
Но, казалось, что спасение невозможно. Дождь не прекращался, все лил и лил, и мятеж в городе день ото дня набирал силу. Темной ночью то дальше, то ближе вспыхивали пожары, и разливался над Волховом звериный вой толпы, прорезаемый истошными женскими визгами.
И не уплыть, не убежать от этого страха невозможно – дождь залил струги, дождь размыл все дороги – кони вязли по брюхо, и не то что телеги застревали в непролазной жиже, а и всадники тонули, ежели не удавалось им, бросив коня на погибель, выползти по торфяной или глинистой жиже на твердое место.
В Новгороде разразился голод. Под княжеские стены собирался оборванный, умирающий с голоду, нищий люд, прося милостыню. И хоть за стены княжеского подворья их не пускали, со стен подавали хлеб и иные припасы.
Братья сами спускали на веревках корзины с едой, и лучники, натянув тетиву, грозно требовали, чтобы хлеб делили поровну, не рвали друг у друга кусков, не забижали слабых. И народ слезно благодарил княжичей.
Но однажды ночью, на молитве, неожиданно Федор обернулся к Александру и сказал:
– А ведь голодные сии неправду и зло своё все же творят!
– Как? – удивился Александр.
– Да они, от стен отойдя, все едино у слабых пищу отымают!
– Что ж делать-то?
– Пущай при нас едят! – сказал Федор, – Поставить столы! Пущай при нас, за столами, посля молитвы, со смирением пищу приемлют и тут все съедают!
– А как же, ежели у них домашние в хворости или дети малые!
– Детей пущай сюды несут, – подумав, сказал Федор, – а уж кто совсем в хворости – тех на волю Божью. Всех не спасешь…
И подивился тогда Александр не по годам умному решению брата своего, но все едино до утра плакал, представляя, как в десятках землянок и курных изб в холоде и голоде погибают люди и дети малые…
Заутра столы поставили и лавки. Феодор с Александром, не слушая запрещений тиуна Якима, вместе с попами и монахами вышли раздавать голодным хлеб.
Страшно было идти среди леса черных рук, словно среди кустарника живого проламываться. Тяжело видеть, как гридни отпихивают напирающую толпу, хлещут народ бичами, будто скотину. Удивительно слышать сквозь слова благодарности иной крик – проклинающий князей…
Всем хлеба не хватило и, укрывшись за спинами гридней, что пятились, выставив перед собою копья, Александр и Федор воротились за стены.