Светя другим
– В унитазе утопили и избили, – отвечает ему коллега. – А у нас палат свободных нет.
– Давай сюда, – слышу я вздох. – Ей пока всё равно, не понимаю, что происходит.
У меня будет сосед. Это очень хорошо, может быть, мы даже сможем немножко подружить, пока я не умру? Ну, если ему не будет неприятно со мной дружить. Я задумываюсь о том, как правильно дружить, поэтому забываю, что умираю. Внезапно становится легче дышать и скачком отступает ледяная бездна, на что доктора реагируют сразу же и одобрительно. Значит, пока поживу.
Доктор Влад
Тот факт, что я оказываюсь на зелёной полянке, окружённой густым лесом, меня не удивляет. Неподалеку от меня переливается радужным светом плёнка проекции мира. Разумеется, я узнаю её, ведь я же сам придумал это когда-то. Ну, а совсем рядом со мной стоит голыми ступнями на траве егоза Забава по прозвищу Тринадцатая. Сейчас она морщит лобик – думает, значит.
– Тебя дети называют ангелом, – задумчиво произносит она.
Скажем, не только меня, а всех реаниматологов. Свет идёт сзади и сверху – создаёт ощущение нимба вокруг головы врача, склонившегося над пациентом, поэтому только что очнувшиеся дети так и воспринимают.
– Это потому, что свет так падает, – объясняю я ребёнку.
– Не только поэтому, – улыбается Забава. – Ты – хороший, поэтому я расскажу тебе немного об этом мире.
– Вот это хорошая мысль, – отвечаю ей, потянувшись, чтобы погладить.
– Этот мир – целительский, – говорит девочка, подходя поближе, чтобы мне было удобно её гладить. – Ну, как у Арии13. Целители по воле Магии есть, нужно дать клятву – и будет тебе сразу.
– Какую клятву? – интересуюсь я у Забавы.
– Любую докторскую, – сообщает она мне. – В которую сам веришь, а Магия решит, только ты не пугайся, она маленькая ещё. Творец этого мира творила его всей собой, но ей было больно.
– Из-за того, что творила? – не понимаю я.
– Нет, она больная была, – вздыхает малышка. – Творила мир и умирала от ми-ело-лей-ко-за, – едва осилила сложное слово девочка лет четырёх на вид.
Миелолейкоз – это сурово и без вариантов. Учитывая, что Творец именно «умирала», то, во-первых, это девочка, а во-вторых, сюрпризов можно ожидать, сколько угодно.
– А для чего она сделала этот мир? – интересуюсь уже я.
– Она очень хотела, чтобы у неё был хоть кто-нибудь… – вот эта фраза бьёт, как молотком в лоб. Девочка, похоже, умирала в хосписе, всеми оставленная, по её мнению. Очень плохая новость, честно говоря. – А теперь ты иди, доктор Ангел…
Окружающая меня действительность меркнет, чтобы в следующий миг смениться привычным истошным воем. Так у нас только скорые воют. Ну, спасательные службы14. При этом меня слегка качает, а сирена не унимается. Вывод – везут не ко мне, а конкретно меня. Уже интересно.
Учитывая Забаву и её слова, она меня поселила в мальчика, «почти умершего». Судя по экстренности, таки да, почти – трупы под сиреной не возят, они никуда уже не спешат. И что это с ребёнком сотворили-то? По ощущениям сказать трудно, памяти у него нет, что говорит об очень многих вещах, список – отсюда и до Марса. Во рту привкус такой… хм…
– Ну, можно сказать, стабилизировался, – с сомнением в голосе произнёс медик. А кем он ещё может быть? – Ты меня слышишь? – говорим по-немецки, уже хорошо.
– Слышу, – сообщаю я на том же языке, естественно. Я немецкий доктор, хоть и с советским прошлым. – Меня что, в говне топили? От чего я?
– Не совсем, но где-то близко, – несколько удивлённо произносит… ну, скажем, коллега15. – Что-то помнишь?
– Ну, судя по ощущениям, я закончился16, – говорю я ему. – И, судя по послевкусию, от аспирации, так?
– Вопрос снят, – уведомил он меня и надолго замолчал.
Я же недоумеваю – что его так удивило? Меня сейчас интересуют вещи приземлённые – возраст, рост, вес, пол свой я уже определил. Во-первых, Тринадцатая сказала, а, во-вторых, рукой. Потому что доверие – это хорошо, но контроль – лучше17. Ладно, едем так едем, подождём сведений со стороны.
– Коллега, – привычно обращаюсь я. – Зовут-то меня как?
– Юрген Вагнер тебя зовут, – уже совсем шокированным голосом отвечает мне медик. – Какая-то избирательная у тебя амнезия.
– Так закончился же я, – спокойно сообщаю ему. – Вот и началась фантастика, вам ли не знать?
– Это точно, – судя по звуку, он садится в кресло, стоящее напротив каталки. – Двенадцатилетний мальчишка свободно использует специфическую терминологию, – жалуется он кому-то. – Что ж я съел-то такое странное?
Двенадцать лет. Мальчик. Германия. Не хочу!
Не хочу школу, гимназию, университет, хочу обратно в отделение! Кстати, учитывая Забаву и двенадцатилетие, то будет мне, похоже, что-то несмешное к осени. Магическая какая-нибудь школа… Так как мы не в моей истории, то классического моего непроизносимого18 названия школы можно не ожидать.
Подъезжаем к больнице, очень характерно подпрыгиваем на эстакаде, мне ли не знать… М-да… Сейчас мы остановимся, меня поволокут в интенсивку19, раз я недавно заканчивался, пока ничего интересного не будет, есть время подумать. Итак, меня утопили в сортире. Надо сказать, что именно в этом смысле в говне меня пытались утопить впервые, так сказать, тоже опыт. По какой причине – сказать трудно, память сохранилась фрагментарно. То есть моя-то – в полном объёме, а вот того, кем я стал – только статичные картинки. Значит, опыт будем нарабатывать в процессе.
Забава сказала, что мир целительский, это уже наводит на размышления, а уж сообщение о том, что «по воле Магии» – очень толстый намёк, потому что такое было, кажется, только у меня. В смысле – великие силы одушевлённые. А может, и не только у меня, но хочется думать, что только.
Интересно, куда это меня тащат? Замечаю, что затаскивают в уже обитаемую палату. Это вдвойне интересно, потому что не принято. Настолько, что ли, грустно? Или просто наплыв? Ладно, это не моё дело, надо на соседа посмотреть.
Судя по волосам – это соседка, поэтому непонятно вдвойне. Так совсем не принято, нам же не по пять лет! Загадки какие-то странные, кстати. А что нам мониторы показывают? А показывают они нам, что девочке больно и дышится грустно. Что нужно делать? Правильно.
Кряхтя, поднимаюсь. Ох, грехи мои тяжкие… После остановки подниматься грустно, странно, что вообще могу. Но девчонке надо помочь, хоть ползком, потому что она так сама себя дестабилизирует, и будут танцы. Как здесь танцуют, я не в курсе, но вот девчонке это точно не надо.
– Ты куда? – слышится голос с озадаченными интонациями. Слона-то я и не приметил. Хочется ответить в рифму, но не буду.
– Девчонке головную часть поднять надо и руки зафиксировать, точнее… хм… – я приглядываюсь, подходя поближе, хотя меня штормит. – Лучезапястные, похоже, – и тут я оборачиваюсь на говорящего.
Судя по цвету бэйджа20, я наблюдаю врача примерно в третьей стадии удивления. То есть необратимые изменения формы тела ещё не наступают, но уже связно говорить он не может. Ладно, потом разберёмся.
Подхожу к кровати, которая выглядит староватой. Годах в девяностых такие были, но пульт у всех примерно одинаков, так что спокойно поднимаю изголовье, затем оглядываюсь в поисках фиксирующего бинта. Это реанимация, здесь всё есть, надо только знать, где. А у меня опыта… В общем, нахожу бинт, аккуратно фиксирую суставы «на карандаш»21, потому что шину не обнаруживаю.
– Хотя ей бы бандажи, – объясняю я коллеге. – У неё боль в районе восьмёрки, что при коллагенозах штука обыкновенная.
– Я сплю, – констатирует коллега. – Или съел что-то не то.
– Сделать вам промывание «в два конца»? – светски интересуюсь я, на что доктор просто садится на стул, ошарашенно глядя на меня.
– Ты откуда всё это знаешь? – тихо интересуется он.
– Ну как же… – и я начинаю перечислять предметы покурсово. Издеваюсь, конечно. Ребёнок я, или погулять вышел? Коллега явно хочет в обморок, но в этот миг открывает глаза девочка.
Глава третья
Ирочка
Я открываю глаза и вижу его. Передо мной стоит мальчик. Он в точности такой, каким я себе его представляла – такие же светлые волосы и голубые глаза, в которых видно беспокойство. Он худенький, но какой-то близкий, хотя, возможно, это мне кажется, потому что я устала быть одна. Можно, он будет моим… другом?
Я понимаю, что это он мне только что приподнимал кровать, отчего сразу стало легче дышаться, и что-то делал с руками, боль в которых сейчас почти исчезла. Он, наверное, волшебник? Или ангел, которого мне послали, чтобы проводить… Ведь я же умираю.
– Ты пришёл, чтобы проводить меня? – тихо спрашиваю его, потому что мне как-то очень трудно говорить.
– Испугалась, малышка, – отвечает он мне, как-то очень ласково погладив.
И я… Я тянусь к этой руке, такой доброй, ласковой… Я тянусь всем телом, не в силах, да и не желая сдерживаться. Мне хочется, чтобы эта ласка длилась вечно. И он это понимает, продолжая меня гладить и как-то очень по-доброму смотреть в глаза. Мне кажется, что такого у меня никогда не было. Просто вообще никогда, пока не пришёл он.
– Что с ней? – слышу я чей-то голос. Это, кажется, взрослый, но я его не боюсь, ведь меня гладит он. Я больше ничего не боюсь, кроме того, что он исчезнет.
– Людская жестокость, – вздыхает мальчик. – Да и заканчивалась она, вот и испугалась, маленькая.
Господи, сколько ласки в его голосе! Он сам чуть покачивается, наверное, устал совсем. Значит, мне пора уже, но я не хочу закрывать глаза. Может быть, он останется со мной… там? Ну хоть на чуть-чуть! Кажется, я сейчас буду плакать…
– Ну что ты, малышка, – по-прежнему ласково говорит он, осторожно обнимая меня. Я не выдерживаю и плачу. Просто не могу выдержать этого тепла, эмоции захлёстывают, как будто я тону в них, поэтому плачу.
– Вы бы полицию известили, – говорит этот волшебный мальчик кому-то. – Похоже, её именно убить пытались.
– Известили уже, – вздыхает незнакомый мужчина. – Смотрю на тебя – вижу мальчишку, закрываю глаза – слышу опытного врача. Не дай бог, психиатру попадусь.
– У неё родственники есть? – интересуется волшебный мальчик.
– Есть, конечно, в отличие от тебя, – голос приближается, надо мной появляется какое-то усатое лицо, отчего я вцепляюсь в руку мальчика, потому что вдруг становится страшно, что его отнимут.
– Тише, маленькая, тише, – говорит мне он. – Никто меня не заберёт, всё будет хорошо.
Мальчик как будто читает мои мысли, значит, он действительно ангел. Разве может быть иначе? Ведь это же он. Я закрываю глаза, потому что с ним я готова умереть. Главное, чтобы был он.
– Что-то неладно у неё… – задумчиво говорит ангел. – Учитывая состояние суставов, могли обвинять в симуляции.
– Ты бы лёг, парень, – произносит усатый мужчина, видимо, врач. – Сам едва стоишь.
– Aliis inserviendo consumor22, – абсолютно непонятно говорит ангел. – Пишите, коллега: синдром Элерса-Данлоса, навскидку – тип гипермобильный. С тридцать шестого года известен, между прочим, а детей по-прежнему заставляют проходить через боль!
– Ничего себе… – шепчет врач, а мальчик что-то делает со мной, я не понимаю, что именно.
– Мать моя, педиатрия! – восклицает ангел. – Вы только посмотрите, вот здесь, видите?
– Сядь хотя бы, – просит взрослый, что-то подвозя. – Ты же синий уже.
– Ну, не настолько я синий, – хмыкает ангел. – Родителей напугать до непроизвольного мочеиспускания! Молекулярная диагностика у вас водится?
Дальше они начинают говорить непонятными мне словами, а я просто смотрю на него, смотрю и всей душой не хочу, чтобы он уходил. Ангел всё понимает, ведь он же ангел. Он сидит уже рядом с моей кроватью и гладит меня, а я тянусь к нему.
В комнату опять кто-то входит, я слышу открывшуюся дверь и вцепляюсь в моего ангела руками как могу сильно. Потому что сейчас же разлучат, а я не хочу, не хочу, не хочу!
– Почему девочка плачет? – интересуется женский голос.
– Боится она, – отвечает ей врач. – В пацана намертво вцепилась, ты только посмотри, как она на его ласку реагирует!
– Девочка… Моника, правильно? – обращается ко мне тот же голос, но женщину я не вижу, потому что зажмурилась от страха. – Не надо бояться, мальчик не исчезнет.
– Запечатлелась она, похоже, – сообщает ангел. – Что-то совсем неладное в школе было, да и дома, похоже…
Женщина что-то говорит о сумасшедшем доме, но ничего плохого не делает, поэтому я осторожно открываю глаза. Мой ангел всё ещё улыбается мне. И гладит… Тут я вижу эту женщину – она полненькая, черноволосая с каким-то вытянутым лицом. Она что-то делает с ним, но ангел спокоен, значит, и мне надо быть. Он лучше знает, как правильно.
– Очень неплохо выглядите, молодой человек, – наконец, говорит она ему. – После утопления это редкость. Но вы держитесь прекрасно, Юрген.
Юрген? Ну, конечно же, Юрген! Как же ещё могут звать ангела? Я же сама придумала хорошего такого мальчика, конечно же, он стал ангелом! Значит, если он ангел, то, возможно, будет и Грасвангталь? С чудесным директором и очень добрыми учителями?
Когда мне было ещё не так плохо, я случайно увидела книгу о больной девочке. У неё был не лейкоз, а очень маленькое сердце, поэтому она постоянно умирала, как я. Мне очень понравилась и книга, и мальчик, который там был, и школа колдовская. Добрая-предобрая! Вот я в своей истории тоже хотела… Но не успела… Наверное, плохо в своей книге использовать чужое, но мне так хотелось…
– Строго говоря, утопления не произошло, – поправляет женщину ангел. – Произошла аспирация дерьма с последующим спазмом, так как бронхи возражают против такого способа купания в этом самом.
– Родители врачи? – сразу же интересуется она. – Очень у вас, Юрген, слог такой, характерный.
– Он сирота, – сообщает врач, ну, который мужчина. – И к опекунам уже есть вопросы и у полиции, и у югендамта.
Женщина говорит, что ей интересно, но прогонять ангела не хочет, а хочет, чтобы мы не умирали вдвоём. Я согласна умирать, если ангела не заберут, о чём и говорю, а он говорит, что умирать нельзя, а то в угол положит. Я соглашаюсь не умирать, если он будет.
– Ноги не отвечают совсем, – тихо говорит ангел докторам, они становятся серьёзными и что-то со мной делают. Ну, наклоняются, шевелят руками, но я ничего не чувствую. – Так бывает, если напугать, – добавляет он.
Взрослые начинают совещаться, время от времени ангел непонятно для меня комментирует, а они соглашаются. Я чувствую усталость, но боюсь закрыть глаза, а он…
Доктор Влад
Глядя в монитор, я напрягаюсь, продолжая ласково улыбаться застывшему на грани ребёнку. Что-то странное с ней творится, не должна она так стремиться «на ту сторону». Значит, что-то я упустил, и сейчас будет много интересной работы.
– Укладку сюда, – спокойным голосом прошу я.
Коллега реагирует правильно, а вот дама тормозит. Я краем глаза смотрю на очень интересную аритмию на мониторе, понимая, что танцы будут. На мониторе картинка, характерная такая. Я подобное у онкологических после химии23 видел, а вот у СЭДовцев24 – как раз нет.
– Что там? – так же спокойно спрашивает коллега. Я встаю из коляски, которую мне вместо стула выдали.
– Длинный ку-тэ25, – сообщаю я. – Не спать! – командую ребёнку и продолжаю. – Интересный очень. А сейчас будет пируэт26 и танцы. Сульфат магния27 набери-ка.
– Какие танцы? – не понимает меня женщина, застыв посреди комнаты, а я нашариваю в укладке АМБУ28, ибо есть у меня предчувствие.
Мы доверяем предчувствиям, верим в приметы, стараемся не поминать смерть. Для детей, стоящих на самом краю Бездны, важно многое, а толика везения нужна всем, даже нам. Особенно нам.
– Ламбада, – мрачно отвечаю я, потому что девочка перестаёт дышать.
На мониторе – ожидаемая картина, то есть пируэтная тахикардия, но вот апноэ29 с ней не вяжется никак. Не ребёнок, а загадка. Думать будем потом, а сейчас нужно откачать. Вот я и качаю, пока коллега колет, что положено. Ситуация, в общем-то рутинная, и я просто знаю, что всё будет хорошо. Но одновременно с первым самостоятельным вздохом ребёнка кто-то неумный хватает меня за плечо.
– А ну отойди от неё! – кричит это неудачное потомство макак, сразу же получая от меня пинок ногой – назад, куда попало. Судя по стону, попало хорошо.
– Почему посторонние в боксе? – привычно рычу я. – Убрать и продезинфицировать!
Девочка открывает свои светло-карие глаза, будто солнцем подсвеченные, глядя на меня так, как смотрят на святых. Не в первый раз я вижу такие взгляды, реанимация – такое место…
– Ну что, дышать будем? – интересуюсь я.
Судьба постороннего меня не интересует, даже если мой пинок попал очень хорошо. До тестикул вряд ли достал, а что-то ему сломать у меня сил не хватит сейчас. А жаль, потому что нужно быть полным орангутангом, чтобы лезть к врачу во время мероприятий по спасению жизни.
– Будем, – шепчет девочка, сразу же хватая меня за руку.
Я устало опускаюсь в коляску и оглядываюсь. Женщина что-то объясняет двоим взрослым, шокировано смотрящим на меня. Один из них, наверное, и есть тот самый результат порочной связи макаки с гориллой, по божьему попустительству давшей потомство. Гляжу в монитор – картина изменилась, и опять непонятно. Не должна она такой быть, все мои знания о медицине возражают.
– А кардиограф у нас есть? – интересуюсь я у коллеги. Ну, а кто их знает, может, они только на монитор полагаются?
– Грудные хочешь посмотреть, – понятливо кивает он. – Я тоже не против… М-да… Всё-таки, странный ты парень.
– Все мы странные, пока не бьют, – меланхолично пожимаю я плечами. – Волоки кардиограф, поглазеем.
– Что там, Дитер? – подаёт голос женщина.
– Вытащил её парень, – ошарашенно отвечает реаниматолог.
Вот мне интересно, почему мне это позволяется? Я бы такого умника связал бы и в койку положил, чтобы под руку не лез. А тут – принимают, как будто я свой. Забава, что ли, подсуетилась?
Скашиваю глаза в анамнез30, принесённый женщиной. Ничего неожиданного – симуляция, психосоматика… Отдельных коллег нужно бы на кол, но нельзя, Германия. У нас нельзя сказать коллеге правду в лицо – неколлегиально, значит. А-та-та сделать могут и по попе дать. А по попе не нравится никому, я точно знаю.
Устала малышка, но спать боится. Почему боится – понятно, раз запечатлелась. Всё же необычно это, чтобы так сходу, да и аритмия не самая обыкновенная… Ладно, сейчас её сначала успокою, потом историю вдумчиво почитаю.
– Юрген, – подходит ко мне коллега женского пола. – Это родители Моники, не бей их больше, пожалуйста.
Веселится она, по голосу слышу. Оглядываюсь на взрослых, имеющих очень бледный вид. На фоне стены ещё не прячутся, но уже где-то близко. Качество пугания, навскидку, на двоечку31, то есть они вполне готовы к адекватному разговору.
– Сейчас наша Моника закроет глазки и немножко поспит, – киваю я коллеге, показывая, что принял к сведению. – Нужно отдохнуть моей хорошей.
– А ты не пропадёшь? – жалобно спрашивает меня девочка. Краем глаза замечаю, что родитель Моники вздрагивает от тех интонаций, что звучат в голосе дочери. Эх, маленькая…
– Ни за что, – улыбаюсь я ей. – Давай закроем глазки… – Я напеваю ей русскую, очень старую колыбельную. Можно сказать, погодок её синдрома32. – Спят медведи и слоны… – замечаю, что родителей буквально затыкают. Это правильно. Хватит нам танцев.
Девочка успокоенно засыпает. Интересно, почудилось мне удивление в её глазах, когда я запел, или нет? Надо будет об этом подумать. Потом подумаю, а пока засыпай, моя маленькая, засыпай. Монике очень нужно отдохнуть, утомилась она, пока мне тут цыганочку с выходом устраивала. Сейчас уснёт, я проверю сатурацию и…
Разворачиваюсь в коляске к родителям ребёнка, внимательно смотрю им в глаза – женщине и мужчине, не верившим собственному ребёнку. Взрослым людям, обязанным всегда быть на стороне дочери. Тем, кто обрёк её на жизнь, полную боли, на издевательства и остановку в школе. Всё, накрутил себя, готов общаться.
– Болезнь вашей дочери, – не давая им раскрыть рта, давя интонациями, начинаю я, – относится к категории редких.
Я читаю привычную лекцию, не давая себя прервать, и вижу, что нехорошо становится даже коллегам, сообразившим, как нам всем в действительности повезло. Ну, и заодно пугать поучатся, а то что это за детский сад? Сорок минут лекция, несмотря даже на то, что после аспирации разговаривается грустно. Но ничего, мы сильные, мы сможем. А я ещё и зол на вот того – потомка макаки, который пытался мне помешать спасать ребёнка. Заказывали – получите!
Вот это правильная бледность – с синевой. Можно сказать, знак качества, как в Советском Союзе. Там – звезда, тут – синева, все счастливы. Они уже готовы к конструктивной беседе.
– Моника… она… я… – женщина, мать ребёнка, рыдает. Честно рыдает, не на публику, значит, любит девочку, и у Моники есть шанс.
– Моника не ходит, – говорю я ей. – После смерти такое бывает, – сейчас надо называть вещи своими именами, потому что «дикари-с, не поймут-с»33. – Ваша задача – обеспечить её теплом, поддержкой и пониманием.
Всё, оба готовы. В этот момент я понимаю, что о себе тоже следовало позаботиться, потому что голова начинает кружиться очень уж активно. Вот будет юмор, если я в обморок бухнусь.
Глава четвёртая
Ирочка
Просыпаюсь внезапно. В душе какая-то непонятная тревога. Рядом с моей кроватью двое взрослых, но нет ангела. Куда исчез он? Куда? Почему его нет рядом? Нас разлучили, пока я спала! Я не хочу без него, не хочу!
– Тише, тише, Моника, – надо мной появляется озабоченное лицо врача. – Здесь Юрген, вот, посмотри, он никуда не делся.
Но я не верю, меня точно хотят обмануть! В этот момент что-то начинает прерывисто гудеть, а в следующее мгновение рядом появляется ангел. Он очень бледный, но он есть! И я успокаиваюсь, потому что это же он.
– Она не хочет жить без него, – слышу я женский голос, а смотрю только на ангела. Всё неважно, главное, что есть он.
– Ну, чего ты, маленькая? – произносит мой ангел. – Не надо так пугаться, я никуда от тебя не денусь.
– Тебя не заберут? – наверное, у меня очень жалобный голос, но я так боюсь…
– Никто меня не заберёт, – вздыхает Юрген. – А если ты будешь так пугаться, то будет нехорошо. А «нехорошо» нам не надо… Коляску дайте, – просит он кого-то.
– А можно… – я боюсь, что откажут, поэтому запинаюсь. – Можно, ты рядом… ну… ляжешь?
– Пусть, – говорит какой-то мужчина, чей голос мне знаком, но я не помню, кто это. – Если ей это так нужно, пусть. Лишь бы жила…
– У меня девочки не умирают, – хмыкает мой ангел, но бледнеет ещё сильнее, поэтому, наверное, его укладывают рядом со мной.
И мне вдруг становится так спокойно, как будто это всё, что мне в жизни надо было. Я некоторое время борюсь с собой, но потом обнимаю его, притягивая к себе, и кладу голову ему на грудь. Сердце моего ангела стучит так спокойно, а мне так хорошо, что я снова, кажется, засыпаю. Ни за что на свете не соглашусь с ним расстаться. Я на всё согласна, лишь бы был он…
Мне ничего не снится, а просыпаюсь я спокойной. Мне легко дышится, руки почти не болят, а ухом я по-прежнему слышу размеренное «тук-тук-тук» сердца моего ангела. Я, наверное, жуткая эгоистка, но я просто не хочу быть без него. Не хочу – и всё. Его рука вдруг начинает двигаться и обнимает меня. Хочется мурлыкать, но я не умею, а жаль, сейчас бы помурлыкала, как кошка, от его тепла.
– Проснулась, маленькая, – ласково произносит он, а я слышу всхлип где-то рядом.
Надо мной снова появляются взрослые. Мужчина и женщина. Что-то внутри меня тянется к ним, одновременно боясь этих двоих, но вот кто они, я не знаю. Может быть, они хорошие? Я смелая, потому что ангел рядом, он меня точно защитит от всех нехороших людей, я знаю.
– Как ты себя чувствуешь, доченька? – спрашивает меня женщина. Значит, это моя мама? Интересно, она добрая или злая?
– Хорошо, – отвечаю ей. – Потому что ангел со мной.
– Ангел? – удивляется она, а мой ангел вздыхает.
– Многие врачей реанимации так называют, – спокойным голосом объясняет он. – Потому что свет лампы так падает, что возникает ощущение ореола, понимаете?
– Ангел… – шепчет моя мама, кажется, она о чём-то думает. – Прости нас, доченька, за то, что не поверили тебе.
Вот тут я замираю, потому что не знаю, как реагировать на эту фразу, а он гладит меня, поэтому я просто киваю. Говорить мне ещё почему-то сложно. Надо будет ангела спросить, почему так. Интересно, а это действительно мама?