История села Мотовилово. Тетрадь 14

Ванькина учёба в Чернухинской семилетке

По наущению брата Саньки Ванька Савельев отнёс в Чернухинскую школу-семилетку заявление о приёме на учёбу. Санька Ваньке наговаривал: «Слушай-ка, вся жизнь идёт к прогрессу, при котором малограмотным людям станет жить трудно, в нашей большой семье всем не ужиться, давай-ка, поступай в семилетку учиться. Хотя отец наш, ярый противник ученья, он будет протестовать, но ты стой на своём!» – давал назидание Санька Ваньке. Да и сам Ванька, окончив свою сельскую школу-четырёхлетку в 1928 году, мечтал о продолжении своей учёбы дальше, причиной чему явилось влияние на него старшего брата Саньки, который достиг своей учёбой на курсах хотя и не высокого звания, но все же стал избачом – человеком, уважаемым всеми односельчанами. На Ваньку повлияли и книжки, которые находились в Санькиной домашней библиотеке, прочитанные Ванькой все до единой от корки до корки. Не имея намерения попасть в науке в передовые, Ванька мечтал хотя бы попасть последним, причём хотя бы под самое закрытие дверей!

Ванька в школу-семилетку учиться был принят, и наступил первый день учёбы там. Занятия в школе производились в две смены: пятый класс, в который был зачислен Ванька, должен был заниматься во вторую смену. В первый день учёбы, 25 августа, с утра Ванька по-праздничному обулся не в лапти, а в кожаные сапоги.

– Ты что это сегодня вырядился, как на праздник? Внедрился в сапожки-то, и думаешь дело! Скинь по чести, а то я тебе ими всю башку размолочу! – обрушился отец на Ваньку, видя, что он разоделся во все чистенькое.

За Ваньку вступилась мать:

– Чай пускай первый-то день он в сапогах в школу-то сходит, а там и снова в лаптях будет ходить. Ты уж, отец, разреши ему для первого-то дня порадоваться!

Отец, с недовольством нахмурив брови, промолчал.

– Ну, садись на телегу: поедем в поле, загон ржи посеем; ты заборонишь, а потом и в Чернуху пойдёшь, ведь учиться-то во вторую смену!

Обрадованный снисходительством отца, Ванька лихо запрыгнул на телегу, и они выехали со двора. Отец рассеивает, а Ванька, зацепив борону, стал боронить за ним. Шагая за Cерым по вязкой вспаханной земле загона, Ванька со всей осторожностью оберегал свои сапоги, чтобы их зря не запачкать землёй и не навести гнев на отца, который страшно не любил небережливое отношение к одежде или к обуви. Наконец, загон засеян, бороньба закончена, теперь Ванька может свободно идти в Чернуху, в школу. Передав вожжи в руки отца и заслышав: «Ну, теперь ступай!» – Ванька с радостью не пошёл, а побежал в Чернуху, не чуя под собой ног от восторга. В школу Ванька пришёл без опоздания, как раз звенел колокольчик, призывающий учеников занять места в классах за партами. После двух уроков, которые провёл довольно аккуратный и весьма строгий учитель математики Иван Константинович Харитонов, в пятый класс, где начал учёбу Ванька, к немалому удивлению Ваньки, явился уже другой учитель: Александр Сергеевич Алякринский, который начал урок русского языка. А на третью пару уроков в класс вошёл уже третий учитель: Семён Михайлович Суханов, и начал преподавать уроки физики. А на второй день учёбы уроки начал сам заведующий школой Федор Павлович Калинин, ведя обществоведение. Ваньке показалось за странность, почему здесь не как в своей сельской школе, в классе учит учеников не один учитель, а несколько их. Потом только Ванька понял, что в школах второй ступени и выше каждый учитель преподаёт ученикам уроки только по своей специальности. Во второй же день тот же Иван Константинович перед учениками пятого класса на уроке химии показывал, как на спиртовой лампочке можно свободно и легко гнуть стеклянные трубочки. Это-то занятие весьма заинтересовало Ваньку. Ему даже подумалось, что познание в науке химии заключается только в занимательных опытах и гнутье трубочек. А когда же дело дошло до головоломных формул и ангидридов, окиси и перекиси, то у Ваньки появилось полное отвращение к этой закомуристой науке. Математика с её «устным счётиком», с которого частенько начинал урок Иван Константинович, заставляла Ваньку напрягать мозгатуру и пошевеливать умом. Да и русский язык с литературой Ваньке давались нелегко, так, что во время изучения произведения писателя Гоголя «Мёртвые души» учитель спросил: «Как охарактеризовать Плюшкина в его разговоре с Маврой?», Ванька стоял за партой как столб и не мог ответить на этот вопрос. А наука обществоведения Ваньку вообще ставила в тупик, так что на вопрос Федора Павловича «какое преимущество коллективного хозяйства перед частным?» Ванька, стоя столбом минут пять, не смог сказать в ответ ни одного слова. И вообще-то, первый год учёбы в школе-семилетке для Ваньки был трудным во всех отношениях. В самих науках труднота, и в квартарном вопросе была несуразица. Но тем не менее, Ванька пятый класс все же закончил удовлетворительно, хотя не имел на руках ни одного учебника, кроме учебника по немецкому языку. Окончив пятый класс, Ванька понял и осознал, как надо учиться, если решил продолжать учёбу после окончания своей сельской школы. И Ванька с упорством стал продолжать учёбу; не испугавшись трудностей, не бросил её, как это сделали Санька Федотов, Васька Демьянов и Колька, которые, не доучившись в пятом классе, бросили учёбу, и Ваньке в Чернуху ходить пришлось одному.

Ершов-лесник

Вот и снова наступила осень. Снова на деревьях завиднелись пожелтевшие листья. Снова можно наблюдать, как сорвавшиеся с берёзы жёлтые листья трепыхливо кувыркаются в воздухе, лениво падают на землю. И снова начался осенний перелёт птиц. Из-под поднебесья днями раздавалось журавлиное курлыканье, а по ночам слышалось гусиное гоготанье улетающих стройных стай журавлей и гусей. Огромная стая грачей, в которую участливо вклинились галки, живой тучей носилась над селом. Она то по невиданной спирали поднималась высоко, в самое подоблачье, то шумно и молниеносно, пикирующе спускалась вниз, рассаживаясь на близцерковных деревьях. Грачи горланисто гаркали «га-га-га!», а галки, вторя им, как бабы на базаре, галдели «как-как-как». Видимо, грачи устраивали прощальные концерты, а галки, провожая их в дальний путь, участливо присутствовали тут же. А вот стайка голубей, блестя белёсью подбоя крыльев, без всякого внимания к прощальному грачиному концерту пролетела мимо…

Картофельное рытье в самом разгаре. Савельевы рыли картошку в поле на загоне, концом упирающемся в овраг Рыбаков. Семья роет, а отец отвозит картофель домой. К обеду семья на рытье изголодалась и с нетерпением ждала возвращения из села отца с обедом. Ванька, то и знай, распрямлялся в борозде и всматривался вдаль по направлению села, ожидая, не появится ли серая лошадь. И, наконец, завидя Серого, Ванька, радостно прыгая, весело и игриво подпрыгивая на одной ноге в предвкушении обеда, извещающе напевал: «Едут наши, везут каши!» На второй день Савельевы рытье картофеля закончили; Ванька досы́пал картошку в подпол. Санька топил баню, а Манька принялась мыть полы. Благо, день был субботний. Не успела Манька домыть пол в нижней избе, как в избу вломилась ватага парней звать Ваньку на улицу гулять, так как Ванька к этому времени осыпку картофеля окончил.

– Вот вас тут чёрт принёс, своими лаптищами снова грязи на чистый пол наволозили! – обрушилась Манька на парней, жалея, чтоб свой труд не прошёл даром.

А на следующий день, в воскресенье вечером, к Савельевым пришла толпа мужиков и баб сватать Маньку:

– Нам хотелось бы узнать, насчёт того: ведь у вас девка-невеста, а у нас парень-жених! Вы случайно не намерены свою дочку за нашего жениха отдать? – начал искусно и издалека свою речь о сватовстве дядя жениха Михаил.

– Да она у нас ещё молода. Нам хотелось бы это дело отложить до весны! – неопределённо и уклончиво ответил отец невесты Василий Ефимович.

– А между прочим, сколько ей годков-то? – поинтересовался отец жениха Иван.

– Только что, недавно минуло шестнадцать.

– Ну так чего же откладывать-то? Давайте сосватаемся, сроднимся, и дело с концом! – наступательно заявил Иван, его поддержали и остальные.

– Хотелось было подождать до весны, ведь она мне одна помощница в семье-то, остальные все парниши! – высказала своё мнение мать Любовь Михайловна.

Договорились, сосватались, устроили рукобитье, а свадьбу назначили на Покров.

В понедельник, перед тем как Ваньке пойти в Чернуху в школу, отец сказал: «Сначала съездим в лес за дровами, а там и в школу пойдёшь: там по перелескам-то до Чернухи-то ближе!» Спилив закомелистую, кряжистую, росшую на просторе около Воробейки сосну, распилив её на неприподъёмные плахи, грузя, отец с Ванькой, напрыжевшись, еле взваливали их на телегу. Маскируя самовольную порубку, оставшийся после сосны пенёк, отец тщательно затёр его своим землянистым лаптем.

– Ну, а теперь дуй в Чернуху! – отпустил отец Ваньку, когда он тронулся с возом.

На второй день недели, отец с Ванькой, долго распиливая, разделывали привезённую из лесу сосну на дрова, потом поочерёдно раскалывали её на дрова.

– Ну вчера и день у меня задался трудным! Дров, колотых два воза приложил в поленницу, и оставшиеся чурбаки на дрова докалывал, зато устал, как леший, и жрун на меня напал, как у голодного волка! – делился трудностями со своими товарищами по школе Ванька.

Но в упорном стремлении к учёбе ничто не могло ему препятствовать. И научившись читать и писать в своей сельской школе и перечитав все книжки, накопившиеся в Санькиной семейной библиотеке, Ванька задался целью овладеть познаниями литературы, и, возможно, когда-нибудь испробовать перо в написании рассказа на бытовую деревенскую тему.

Заметив, что в лесу участились случаи самовольной порубки, лесник Ершов стал бдительнее охранять свой обход:

– В лесу самовольники шалят, с корня лес рубят. Пойду подкарауливать! – объявил он своей жене, закидывая на плечо свою берданку.

Не успел он войти в пределы своего лесного обхода, как заслышал: невдалеке от дороги со звоном трудился топор, подрубая с корня дерево. Николай, тайно подкравшись к лесонарушителю, громко крикнул:

– Бог помощь!

От неожиданности тот судорожно вздрогнул, и с испугу у него из рук выпал топор. Чтобы придать большую важность своего назначения в лесу в качестве блюстителя порядка и для опуги, Николай, сняв с плеча берданку, уставил стволом в упор на самовольщика, который оказался вторусским мужиком.

– Ты опусти свою берданку и на меня её не наставляй! А то, не ровен час, и выстрельнет! – дрожа всем телом, сказал перепуганный мужик.

– А я и не ставил бы дуло-то, чтоб выстрелить в лесокрада, а то ведь вы без опуги-то слов не понимаете, что казённый лес воровать не положено! – казённым языком объяснил Николай, держа палец на спусковом крючке.

– Вот дурень! Ведь ни за что убить можешь, я ведь ещё не срубил, а только хотел, видишь: сосна-то стоит на своём месте! – оправдываясь, взмолился мужик.

– Ну ладно, на первый раз я тебе прощаю, учитывая, что дерево ты ещё не совсем загубил, а только попортил. Только не вздумай мне на глаза вторично попасться, – строго предупредил Николай мужика.

В это время в лесу смежного обхода раскатисто грянул выстрел, а вскоре запахло горелым порохом. Николай поспешил на выстрел и там встретил лесника, у которого в обходе он, Николай, ещё по зиме самовольно срубил берёзу на дрова.

– Здорово, друг! – поприветствовал Николай своего коллегу.

– Здорово! – отозвался тот.

– Ты охраняешь или охотишься: из ружья-то палишь? – поинтересовался Николай.

– Конечно охочусь, вот видишь, какого глухаря я свалил! – показывая птицу-красавицу, только что подстреленную тем лесником.

– Я однажды вот так же, как и ты, один бродил по лесу с ружьём, охотился и вдруг заплутался, забрёл в какую-то чащобу, – начал в свою очередь рассказ Николай о своих охотницких страстях и похождениях. – Выбрался я тогда из чащобы, набрёл на свою дорогу и тилялся по ней ближе к дому. Гляжу, а невдалеке от дороги какой-то зверёк ходит. Поросёнок – не поросёнок, а похож на него. Я его давай ловить: цап, и в сумку. А он визжит. Только вышел я тогда из лесу, обернулся назад, а за мной кабан гонится. Носом фырчит и клыками щелкает. Думаю, мне от него несдобровать: вот-вот он меня настигнет, и Николаю Сергеичу хана наступит, в поминанье тут же запишут. Ладно я такой сметливый, догадался поросёнка-то из сумки достать да бросить. Только этим и спасся. А то бы кабан настиг и разорвал меня в клочки, у него клыки-то оскалились как у борзующей свиньи. Тогда я с этим поросёнком да с кабаном так измучался, да изрядно проголодавшись (что брал продукцию из дома – с утра съел), чувствую, а у меня силёнка-то на исходе. Руки едва ружье на плече сдерживают, а ноги – шагнуть бы, а они как деревянные стали. Совсем выбившись из сил (только бы не сесть на отдых да совсем не замёрзнуть). Я взором выбрал впереди себя высокую сосну и мысленно решил: дойду вон до этой сосны, отдохну. Дойдя до неё, я остановился: сделал один передых, чтобы не застояться, решил превозмогая себя идти до толстенной сосны, более приметной, чем первая. Однако, дойдя до «толстенной», я мысленно снова передумал встать на долгий отдых: а чем хуже этой сосны вон та, которая по вышине не ниже, и по толщине не тоньше – так и манит меня к себе: ползком доползу, а до неё достигну. И вот, веришь или нет, такими урывками я тогда все же добрался до края леса, а там до дому рукой подать. Слушай-ка, бишь друг, помнишь, я у тебя зимой-то берёзу-то срубил, – напомнил Николай.

– Помню, ещё не забыл, – отозвался его коллега.

– Я теперь имею возможность расплатиться с тобой: бери за ту берёзу в моем обходе две. И не жалко, их у меня в обходе много: за год не пересчитать! – разглагольствовал и раздобрился Николай.

– Нет, не надо, у меня берёз-то своих немало!

Пожар в Жигулях. Санька на пожаре

За неделю до Покрова, в Воскресенье, Василий Ефимович с Любовью Михайловной ещё с вечера стали собираться и хлопотать о поездке в город на базар. На базаре и в магазинах надо было многое что-либо приобрести к Манькиной свадьбе сродни закусок, а также и к Минькину отделу, ведь и ему на новоселье-то спонадобится немало разной хозяйственной утвари: горшков, чугунов, ухватьев.

– Ваньк, бери листок бумаги, карандаш в руки и пиши, а я буду тебе диктовать, чего надобно купить, а то без записи-то, бегая по базару-то, забудешь, – приказал отец Ваньке. – Пиши: перво-наперво, колбасы на закуску, пять кило; рыбы: сазана и леща с селёдкой, килов десять; кренделей связку, конфет с пряниками кила по два. Да бишь, арбуза не забудь, запиши штуки три, семечек с полпуда. Ну, а для Минькина новоселья напиши: два чугуна, чашек, ложек, солоницу не забудь, ухватов два, и сковородник с кочергой!

Ночью в Арзамас выехали рано: в час ночи, с тем расчётом, чтобы в город приехать с рассветом, ведь осенний-то день не долог, а надо везде успеть побывать, и что надо закупить. Санька в это время ещё гулял: наслаждался в любезных похождениях с Наташкой. Вдруг до Санькина слуха донёсся приглушенный расстоянием, тревожный крик, просящий о помощи, с диким воплем: «Горим!». «Ох, где-то горит», – тревожно произнёс Санька и, оставив Наташку, бросился по задам, напрямик домов по берегу озера, по направлению дикого крика. Саньку окутывала ночная темень, слегка озарённая разгоравшимся пожаром. Санька ястребом перескочил через плетень чьего-то огорода, попавшегося ему на пути, и что есть сил побежал в Щегалев к загорающемуся дому. «Галка» горящего клока соломы, подхваченная ветерком, коварно упала возле кучи соломы, сложенной позади двора Матвеечего дома. Не дав разгореться огню, и превратиться ему в пожар, Санька, сняв с ноги калошу, зачерпнул ею воды в озере, живо залил огонь. Подбегая к загоравшемуся дому, Санька видит, как из разбитого окна задней избы вымахнуло рыжеватое пламя. Оно настойчиво стало подбираться к карнизу: огненные языки пробовательно принялись облизывать карнизные доски. Какая-то баба тревожно и судорожно мельтешилась у окна передней избы, сумасбродно забарабанила в окно и неистово заорала: «Караул! Горите!». С испугу и спросонья баба-хозяйка взбешённо заметалась по избе, не зная, что делать. Она бросилась к зыбке и, схватив из неё ребёнка, кинулась к окну, из которого Санька успел выломать раму. В ужасе, очумело выпучив глаза, испуганно широко и косо распялив рот, она с диким криком и визгом стала вылезать из горящей избы. Подол её ночной рубахи, зацепившийся за гвоздь, располосовался надвое: оголилось бело-розовое крепкое и тугое тело. По чердакам и соломенным крышам бушует всепожирающий огонь, захватив в свои объятия и смежный с горящим домом дом соседний с его надворными постройками. Тревожно и судорожно забалабанили в набат… «Воды-ы-ы-ы!» – дико взревел Санька и, выхватив ведро набегу у спешившей бабы к пожарищу с ведром воды, он выплеснул воду на пламя огня, прилепившегося к раскалённому забору третьего дома, находящегося от пожара через пробел. Народу набежало много, звеня колокольчиками, примчалась и пожарная машина. И Санька Лунькин, моментально размотав шланг, бросился со стволом укрощать пожар. А огонь все бушует и бушует. Небольшая шапка горящей соломы, подхваченная вихревой струёй, которые обычно разыгрываются на пожаре, осев на соломенную крышу двора, находящегося через четыре дома от пожара, плотно прилипла к соломе, и пошёл играть огонь, и пошло хозяйничать всепожирающее пламя.

Подъезжая к Ломовке, от нахлынувшей на все тело какой-то неловкости и тревоги, Василий Ефимович внезапно оглянулся назад. Завидев зарево над своим селом, он с тревогой в голосе вскрикнул:

– Эх, горит у нас в Мотовилове!

– Эх, чай уж не наш дом! – встревожилась и Любовь Михайловна, пугливо вглядываясь в зарево.

– Я сейчас распрягу вон у крайнего дома и верхом помчу туда – узнаю, а ты здесь с телегой оставайся! – проговорил Василий Ефимович, подгоняя лошадь к крайней ломовской избе.

Он торопливо выпряг Серого из телеги, вскочил на него верхом и с места галопом помчался в Мотовилово. Подъезжая к селу и видя, что пожар с краю села – в Жигулях, Василий Ефимович сбавил лошади бег и рысцой подскакал к самому пожару. Около пожарища под треск и гул ещё слышны визг, стон, оханье, тревога и смятенье. У догорающей избы с ребёнком на руках с причетами выла баба, видимо, хозяйка этого пепелища; подойдя к ней и, видимо, только сейчас осознав случившееся, взвыл и мужик, видимо, муж этой бабы и хозяин огарышей, оставшихся им от пожара. Губы старухи, стоявшей около дороги у мазанки, судорожно трясутся, беззвучно шепча молитву. Видит отец, как в сероватой ночной полутьме около пожарища белой бабочкой порхает кремовая рубаха сына Саньки. Санька, помогая мужикам тушить пожар, всюду толмошился среди толпы: то качая на пожарной машине, то тяня за багор, роняя стену горевшей избы, то залезая на крышу двора, веником брызгая воду из ведра, не давая огню притулиться к соломе, то сидя и заливая огонь уже на горевшей крыше. Конечно, сидеть на горевшей крыше опасно: достаточно одного неосторожного человеческого вступа, и вся система перекрытия крыши рухнет в огненное пекло, а из него выбраться живым – большое счастье!

Пожар стал постепенно стихать, огонь затухать, зарево стало блекнуть. Видя, что пожар вдалеке от своего дома, Василий Ефимович снова ускакал в Ломовку, где его тревожно поджидала Любовь Михайловна.

– Ну, где горит-то?!

– В Шегалеве, в Жигулях, вот отсюда с краю! – ответил Василий, запрягая Серого.

Огонь на пожаре стал совсем утихать, опасность разгорания пожара миновала. В стороне, около сваленного в кучу домашнего скарба, куда столпились мужики, натрудившись на тушении, отдыхали. К мужикам, развесив уши и полуразинув рты, присоединились и парни: любители послушать «скромные» мужичьи рассказы. Девки овечьим гуртом собрались поодаль, воспользовавшись полутемнотой, втихомолку их пощипывали парни-женихи, от приятной щекотки девки звонко визжали. На пожар сбегаются кто зачем: кто самоотверженно тушить, кто только поглядеть, как горит, кто покурить и понюхать табачного дымку (а он на пожаре особо ароматен), а парни с девками – чтобы повидаться.

– Воры хоть стены да оставляют, а пожар все метёт! Все подчистую подбирает! Собравшиеся кучей мужики и бабы, рассуждая о пожаре, ведут такой разговор:

– Хотя бог не без милости: вон у Петра – дом со двором натло сгорели, а сарай с баней остались! – вклинилась в общий разговор Дарья Федотова.

– Как-никак, а с огнём шутки плохи: за каких-нибудь час с лишним, а двенадцать домов как корова языком слизнула! – с сожалением произнёс Михаил Максимович.

– Да, двенадцать добротных домов, как и не бывало! – поддержал его и Иван Фёдоров.

– Не знай, от чего загорелось-то? – поинтересовалась о причине пожара Стефанида.

– Да бают от курева! – осведомила её Дарья.

– А по-моему, поджог, какой дурак во втором часу ночи на двор с огнём ходит, ведь загорелось-то во дворе, значит явный факт: подожгли, да и все тут! – горячился Иван.

– А кто это мог сделать, поджечь-то? Ведь этими пожарами людей в разор разоряют, – сожалела к людям Стефанида.

– Найдутся такие хахали. Нынче не бывало: народ стал отбойный, совести нет, бога не боятся!

– Не знай, штрахованы были дома-то или у некоторых нет? – с любопытством высказался Иван.

– Не знай! Если заштраховано, то туда-сюда: сгоревшим мужикам с полгоря, а если нет, то трудно построиться-то! – высказался на эту тему Михаил.

Тут присутствующий Санька Савельев даже счёл продекламировать стишок на эту тему:

Хотел Егор застраховаться,

Чтобы с лихой бедой не знаться.

Но лодыри «авось-небось»

Ему шептали: «брось да брось!»

И их послушался Егор,

Не страховал ни скот, ни двор.

Пришла беда к Егору в дом,

Сгорел весь двор с его добром!

«Авось-небось» – простыл их след,

От них в беде помоги нет…

Чтобы с бедой такой не знаться,

Скорее надо страховаться!

– Вот это правильно! – дружно поддержали мужики Саньку.

– С этим пожаром мы нынче так умаялись, и на волос не уснули! – высказалась в толпе чья-то баба.

– А я только было хотел подладиться к своей бабе и сообразить насчёт того. Как бы сыграть с ней «в свои козыри», как вдруг забалабанили в набатный колокол. Я вскочил и тилялся на улицу. Второпях-то и штаны забыл надеть: вот так и прилягал сюда в одних подштанниках! – вынырнув из густоты толпы на простор, возвестил мужикам Николай Ершов, как обычно любивший рассказать в каком положении, его застают удары в набат, тревожно извещающие о пожаре.

– Ну а как насчёт твоих козырей-то? – поинтересовался у Николая Максимыч.

– Тут уж не до этого: тот подходящий момент так и пропал ни за бабочку! – под общий весёлый смех объяснил Николай, лукаво подмигивая в толпу, сладко прищёлкивая языком.

– Я на пожар-то прибежал чуть ли не первым: сзади двора горит, а я хозяев едва достучался. А покуда я их будил, двор уже совсем принялся: полдвора сразу огнём объяло! Корову едва выгнал!

– Я выломал раму, впрыгнул в окно, а в избе-то темнотища, хоть глаз выколи! Слышу где-то ребёнок плачет, я давай руками шарить. А он с испугу-то забрался в угол под кроватью, и найди его там. Едва я его нащупал, под кроватью-то и выволок оттуда, и с ним махить из окошка-то, а дом-то уж весь огнём обняло! – рассказывал Санька в передышке, подойдя к артели девок, стирая с лица сажу рукавом измазанной в копоти кремовой рубахи.

– Саньк, видишь, как грачи-то обеспокоенно летают над своими гнёздами-то: хоть и молчком порхают над пожарищем, а видно, горестно плачут, как ни говори, а их гнезда-то тоже в опасности, того гляди к ним пламя подберётся.

А подвозчики воды воду подвозить на пожар все ещё не прекращали. Встревоженные криком и пожарищем лошади беспокойно пряли ушами: не хотели стоять смирно, пока наборщики рукавом насоса выкачивали из лагуна воду. Перетаптываясь с ноги на ногу, лошади безудержно рвались с места: огонь и народное смятенье баламутили их. Они судорожно дрожали всем телом. Санька Круглов, привёзший очередной лагун воды и стоя сзади его, с натужью натянул вожжи, едва удерживая взбеленившуюся от тревоги лошадь. Лошадь, косо угнув голову к самому хомуту, оскалив зубы из взнузданного рта, неудержимо попёрла на толпу девок. Перепуганные девки с визгом бросились врассыпную, уступая беспокойной лошади дорогу.

– Тпру-у-у! Леший! – сдерживая, орал Санька на лошадь.

– А мы только было улеглись спать, как кто-то по-дурацки загрохал в окошко! – слышался из бабьей толпы чей-то говорок в рассказе о том, кого в каком положении застал пожар.

На другой день вечером, гуляя, Санька рассказывал девкам о вчерашнем пожаре:

– Под тревожный звон набата бегу на пожар по берегу озера вдоль заборов. Гляжу, а оттуда, с пожарища, огненная «галка» летит. И надо же ей на соломенную крышу Матвеичева двора упасть-жмякнуться. Ну, думаю, если не затушить «галку», гореть Матвеичевым вместе с Лаптевыми и Мироновыми. Я, долго не раздумывая, снял с ноги калошину, зачерпнул в пруду воды и плёсь на огонь-то: он зашипел, как обозлённый гусь, пошипел-пошипел и заглох. А то бы гореть этим трём домам, это уж как пить дать!