Зеленый свет
Пару часов спустя, довольный написанным, я снова принес стихи маме.
Она прочитала. Ничего не сказала.
– Ну как? – спросил я.
Она не ответила. Открыла книгу в твердой обложке на заложенной странице, положила передо мной, ткнула пальцем и заявила:
– А как тебе вот это?
Если все, чего мне хочется,это сидеть и говорить с тобой…Будешь ли ты слушать?Это было стихотворение Энн Эшфорд.
– Мне нравится, – сказал я. – А что?
– Вот так и напиши, – сказала мама.
– Как – так? В каком смысле?
– Ты ведь его понимаешь?
– Да, но…
– Если оно тебе нравится и если ты его понимаешь, то оно – твое.
– Мам, но оно ведь на самом деле не мое, а Энн Эшфорд.
– А что оно для тебя означает?
– Ну, когда тот, кого ты любишь, просто хочет посидеть с тобой и поговорить…
– Вот именно. Значит, если оно тебе нравится, если ты его понимаешь и если оно для тебя что-то означает, то оно – твое. Вот и напиши его.
– И подписать своим именем?
Да.
Я так и сделал.
И выиграл поэтический конкурс.
Мама не получила никакого воспитания и, поскольку не любила свое детство и юность, отвергла свое прошлое и придумала себе новое. Она твердо верила: то, что ты понял, принадлежит тебе, а значит, его можно присвоить, пользоваться как своим, продавать как свое и получать за это награды. Плагиат?
– Да плевать. Все равно никто ничего не узнает, а если узнают, то ничего плохого не сделают. Только обвинят и медаль отберут. Да ну их, – говорит мама.
Очевидно, что мама готовила меня в актеры задолго до того, как я сам избрал эту профессию.
ЗЕЛЕНЫЙ СВЕТ
Мама учила нас рисковому экзистенциализму, а отец – здравому смыслу. Он ценил почтительное обращение, «да, сэр», «нет, сэр», дисциплину, верность, настойчивость, добросовестность, честный труд, скромность, ритуалы взросления, уважение к женщинам и способность зарабатывать деньги на содержание семьи. А еще он писал картины, учился балету, играл в футбольной команде «Грин-Бей Пэкерс», не брезговал азартными играми, не пропускал мошеннических схем-«пирамид», любил выигрывать, а не покупать вещи и мечтал, «если сильно повезет», открыть закусочную на флоридском пляже.
Воспитывая сыновей, отец сперва ломал, а потом строил. Он уважал желтый свет, поэтому первым делом заставил нас усвоить основополагающие принципы поведения и лишь после этого проявлять индивидуальность. Выражаясь языком футболистов, сначала он учил нас играть в защите, а потом в нападении.
Всем было ясно, кто в доме хозяин, и если кто-то из нас троих пытался поставить это под сомнение, то отец хмыкал: «Ну вы знаете, где меня искать». Мы его боялись. Не потому, что он нас бил или еще как-то измывался, а потому, что он был наш отец. Мы брали с него пример. Для нас он был и высшим законом, и властью. Он не выносил дураков, но смягчался, если ты признавал, что сглупил. Огромный, как медведь, он был снисходителен к неудачникам и беспомощным людям, а к миру и к себе самому относился с грубоватым юморком. «Лучше потратить деньги на веселье, чем зарабатывать их скукой». Однажды, в конце 1980-х, банк отказал ему в выдаче кредита, и отец заявил банковскому служащему: «Ну, либо сейчас вы захлопнете передо мной дверь, либо мы с вами выйдем из банка друзьями». Кредит ему все-таки выдали. Отец обожал устраивать вечеринки, пить пиво и травить байки – и все это у него прекрасно получалось.
Майк – его старший сын. Майком отец занимался больше, чем Пэтом или мной, во-первых, потому что Майк был его первенцем, а во-вторых, к появлению нас с Пэтом отец работал в разъездах. У Майка – уверенного в себе, трудолюбивого, смышленого и запальчивого парня – была душа хиппи, и он вставал на защиту всех, кто послабее. Он никогда не терял головы, был равнодушен к боли, как барсук, и при первом же признаке неприятностей все обращались к нему. Мама всегда говорила, что он любую смерть переживет и, в отличие от нас с Пэтом, за него даже молиться не надо.
В нас воспитали уважение к Ветхому Завету, но адскими муками особо не пугали. В родительских принципах воспитания нашлось место и для милосердного учения Иисуса Христа.
В старших классах Майк отрастил патлы такой длины, что тренер футбольной команды Джим Колдуэлл попросил его подстричься. Отец с ним согласился, но Майк отказался.
На следующий день отец повез Майка в школу и по дороге сказал:
– Сынок, ты прямо как настоящий хиппи. Если не обкорнаешь патлы, тренер погонит тебя из команды.
– А мне плевать, пап. Мои волосы, что хочу, то и делаю. Пусть себе гонит, мне все равно. Стричься я не буду.
– Слушай, сынок, лучше не упрямься и подстригись.
Возмущенный Майк возразил:
– Нет, папа. Не буду я стричься.
– Сынок, я же тебе сказал…
– А у Иисуса тоже были патлы, – выпалил Майк.
Отец молчал. Майк знал, что совершил ловкий ход, помянув религию, и что, возможно, все сложится в его пользу. Отец молча вел машину. Когда они подъехали к школе, Майк окончательно уверился, что Иисус ему помог, но тут отец газанул и промчался мимо школы.
– Эй, пап, ты чего? – спросил Майк.
Не говоря ни слова, отец отъехал на восемь миль от школы, потом вдруг свернул на обочину, потянулся к пассажирской дверце, распахнул ее, вытолкал моего брата из салона и буркнул:
– Иисус ходил пешком.
В тот день мой брат явился в школу с опозданием. Не только потому, что ему пришлось пройти восемь миль, но еще и потому, что по пути он зашел в парикмахерскую.
Трудовой путь отец начал на бензозаправке «Тексако», потом занялся перевозкой труб, а потом стал поставщиком труб в местной компании «Генско». Он был хорошим продавцом. Он устроил Майка в отдел продаж, и Майк стал замечательным продавцом, причем очень быстро. Спустя два года, когда Майку исполнилось двадцать два, его признали лучшим продавцом компании. Директор компании поручил ему самого важного клиента, Дона Ноулса. Отец очень гордился Майком, но при этом помнил, что Майк – его сын.
За нашим домом был деревянный амбар, выходивший в проулок. В амбаре стоялa фура, оставшаяся с тех времен, когда отец занимался перевозкой труб. Как-то субботним вечером отец сказал Майку:
– Давай-ка выпьем пивка и пойдем в амбар, ножи метать.
– Договорились, пап. Вечером увидимся.
Часов в десять вечера, основательно залившись пивом, отец предложил:
– А пойдем покатаем трубы! Давненько мы с тобой этим не занимались.
«Катать трубы» означало подогнать пустую фуру к чужому складу труб, загрузить ее под завязку и умыкнуть товар. Когда отец занимался перевозкой труб, они с Майком частенько такое проделывали по субботам.
– А на чей склад поедем, пап?
Отец уставился на Майка и заявил:
– К Дону Ноулсу.
Вот же ж черт.
– Нет, пап, я пас. Ты же знаешь, Ноулс теперь мой клиент.
– Знаю. А еще знаю, что это я пристроил тебя в «Генско». Без меня не видать тебе таких клиентов как своих ушей. Кто для тебя важнее, сынок? Родной отец или долбаный Дон Ноулс?
– Пап, ну так нечестно!
– Что нечестно? С чего ты нос воротишь? Западло с отцом трубы покатать? Важной птицей заделался, а?
Вот же ж черт.
– Пап, ну не шуми…
Отец снял рубашку.
– Нет уж, давай-ка посмотрим, что ты за важная птица такая! Против родного отца выступаешь? Ну-ка, докажи, хватит ли у тебя силенок.
– Пап, я ж не хочу…
Бац! Отец влепил Майку увесистую оплеуху. Майк отступил на шаг, выпрямился и закатал рукава:
– Ах вот, значит, ты как?
– Да вот так! Давай-давай, молокосос, покажи, на что ты способен.
В отце было 265 фунтов веса и 6 футов 4 дюйма роста. В Майке – 180 фунтов и 5 футов 10 дюймов.
Вот же ж черт.
Отец, пригнувшись, хуком справа врезал Майку в челюсть. Майк упал. Отец подступил к нему. Майк приподнялся и заметил рядом пятифутовый отрезок бруса сечением два на четыре дюйма. Не успел отец в очередной раз ударить сына, как Майк схватил брус, замахнулся им, как бейсбольной битой, и стукнул отца в правый висок.
Отец покачнулся, слегка оглушенный, но устоял на ногах.
– Прекрати, пап! Я не хочу с тобой драться! И воровать трубы у Дона Ноулса тоже не хочу!
Из отцовского уха текла кровь. Отец повернулся и врезал Майку еще одним хуком справа.
– Хрен тебе! – сказал он, повалив сына на землю.
Брус отлетел в сторону. Майк, защищаясь от ударов, сгреб горсть мелкого гравия и швырнул отцу в лицо, на время ослепив его.
Отец отшатнулся.
– Пап, ну хватит уже! Все, закончили.
Но отец не унимался. Ничего не видя, он бросился на голос сына. Майк легко увернулся.
– Хватит, пап!
Отец взревел, как слепой медведь с окровавленными ушами, и снова накинулся на Майка.
– Где ты, сопляк? Где мой сын, который не желает с отцом трубы катать?
Майк поднял брус и перехватил поудобнее.
– Папа, я тебя предупреждаю, завязывай. Еще раз ко мне полезешь, я тебя этой деревяшкой шарахну.
Услышав это, отец выпрямился и заявил:
– Ну, попробуй.
И метнулся к Майку.
БАЦ!
Отец огреб брусом по голове. И в беспамятстве упал.
– Ох, черт! Папа!!! – встревоженно крикнул Майк и внезапно испугался, что убил отца.
Из глаз брызнули слезы. Майк опустился на колени:
– Папа! Ну я же просил, не лезь ко мне!
Отец не шелохнулся. Четыре с половиной минуты Майк на коленях рыдал над поверженным отцом:
– Пап, я не хотел, я же просил, не нарывайся!!!
Отец наконец-то очухался и медленно встал.
– Папа, извини, пожалуйста! Прости меня! – закричал Майк.
Отец расправил плечи и стряхнул гравий со щек. Майк, всхлипывая от страха и волнения, приготовился к очередной атаке. Отец свежим взглядом смотрел на молодого человека, который только что его оглушил. На своего первенца.
Драка закончилась. По отцовским щекам струились слезы – слезы гордости и радости. Он раскинул руки, подошел к Майку и сдавил его в медвежьих объятиях, нашептывая ему на ухо:
– Молодец, мальчик мой! Молодец, сынок!
С того самого дня отец признал Майка ровней себе и держался с ним на равных. И больше никогда не бросал ему вызов и не мерился с ним силами – физическими, духовными или моральными. Они стали лучшими друзьями.
Видите ли, для отца были очень важны ритуалы взросления. Если ты считал, что можешь с ним справиться, то должен был это доказать. Что Майк и сделал.
Пэту тоже выпала честь испытать на себе отцовские методы превращения мальчиков в мужей. За последние сорок лет, пока Рустер делал карьеру в нефтяном бизнесе Западного Техаса, а я – в Голливуде, Пэт оставался верен семье и поддерживал самые близкие отношения с мамой. В юности он со мной нянчился, защищал меня, принимал в компанию своих друзей, познакомил меня с рок-н-роллом, научил играть в гольф, водить машину и приглашать девушек на свидание.
Для меня Пэт был героем. Его же героем был Ивел Книвел.
Пэт прошел отцовское испытание на прочность в пятницу, ранней весной 1969 года, за восемь месяцев до моего чудесного рождения. Отец с друзьями отправился на охоту, в угодья Фреда Смизера, в нескольких часах езды от нашего дома.
Вечером подгулявшие охотники решили развлечься, устроив соревнования «кто поссыт выше головы». Все выстроились вдоль амбарной стены, пометили меловой чертой рост каждого, а затем по очереди «подходили к снаряду». Отец одержал уверенную победу, окропив свою отметку на высоте 6 футов 4 дюйма. Какой приз ему достался? Право хвастаться.
Однако же самым высоким среди собравшихся был не отец, а Фред Смизер, ростом 6 футов 7 дюймов. И хотя отца уже объявили победителем, он решил проверить, сможет ли взять и эту высоту.
– Давай, Большой Джим! – подбадривали его приятели. – У тебя получится!
Отец выхлебал еще банку пива, изготовился и пустил струю.
Но выше шести футов четырех дюймов не попал.
– Вот, я же говорил, выше моей головы не поссышь! Такого никто не сможет! – заявил Фред Смизер.
На что отец тут же ответил:
– А мой сын сможет!
– Ну ты загнул, Джим, – ухмыльнулся Фред. – Выше моей головы никто не поссыт, даже твой сын.
– Ни фига. Хочешь на спор?
– Ладно. На что спорим?
В углу амбара стоял неновый мотоцикл-внедорожник «Хонда ХR-80». Дело в том, что Пэт целый год просил подарить ему внедорожник на Рождество, а отцу такие расходы были не по карману.
– А вот спорим на этот мотоцикл, Фред, что мой сын поссыт выше твоей головы.
Все захохотали.
Фред посмотрел на мотоцикл, перевел взгляд на отца и сказал:
– По рукам. А если не поссыт, с тебя двести долларов.
– Ну, таких денег у меня не водится, Фред. Но если мой сын не поссыт выше твоей головы, забирай мой пикап.
– Заметано, – сказал Фред.
– Договорились. Я съезжу за сыном, к рассвету вернемся, так что не вздумайте дрыхнуть.
Отец сел в свой старенький пикап и отправился домой, в Ювалде, за 112 миль от охотничьих угодий Фреда Смизера.
– Просыпайся, дружок, – негромко сказал отец, расталкивая спящего Пэта. – Надевай куртку и обувайся, мы сейчас поедем.
Восьмилетний Пэт вылез из постели, надел кеды, натянул куртку поверх белья и пошел в туалет.
– Нет-нет, сынок, – остановил его отец. – Терпи.
И повез Пэта за 112 миль, заставив по пути выпить две банки пива. К Фреду Смизеру они приехали без двадцати пять. Мочевой пузырь Пэта раздулся до предела.
– Пап, мне невтерпеж…
– Знаю, сынок, знаю. Погоди еще минуточку.
Отец с Пэтом (кеды, куртка, нижнее белье) вошли в амбар. Охотники поутихли, но не заснули. И Фред Смизер тоже.
– Ребята, это мой сын Пэт. И сейчас он поссыт выше Фредовой головы.
Все расхохотались.
Фред подошел к амбарной стене и провел над головой меловую черту – на высоте шесть футов семь дюймов.
– Пап, чего это он? – спросил Пэт.
– Видишь отметку на стене?
– Да, сэр.
– Сможешь до нее доссать?
– Делов-то! – Пэт стянул трусы до колен, обеими руками взялся за писюн, прицелился и пустил струю.
На два фута выше отметки Фреда Смизера.
– Молодец, сынок! Ну, что я вам говорил? Мой сын ссыт выше головы Фреда!
Отец метнулся в угол амбара, схватил мотоцикл и подкатил его к Пэту.
– Счастливого Рождества, сынок!
Они загрузили «хонду» в кузов отцовского пикапа и, проехав еще 112 миль, вернулись домой к завтраку.
Четырнадцать лет спустя Пэт стал лучшим гольфистом в команде университета Дельта штата Миссисипи. Пэта, игрока с нулевым гандикапом, прозвали Техасским Жеребцом. Он как раз стал победителем турнира Юго-Восточной спортивной студенческой конференции в игре на счет ударов, проходившего на гольф-поле ассоциации «Арканзас рейзорбекс». В автобусе по дороге домой тренер объявил, что намерен провести общее собрание команды.
– Завтра утром у меня дома, ровно в восемь.
На следующее утро тренер собрал игроков в своей гостиной и сказал:
– Мне стало известно, что вчера перед началом турнира кто-то из вас курил марихуану в городском парке Литтл-Рока. Необходимо выяснить, во-первых, кто привез марихуану в Литтл-Рок, а во-вторых, кто ее курил.
При этом он смотрел на Пэта. Пэт, воспитанный на отцовском принципе «всегда говори правду», сделал шаг вперед:
– Тренер, это я. Я привез марихуану, и я ее курил.
Он одиноко стоял в центре комнаты. Его товарищи по команде не шелохнулись и не произнесли ни слова, хотя косячок в парке Литтл-Рока курили на троих.
– И больше никто? – уточнил тренер.
Молчание.
– Решение я приму завтра и вас извещу, – сказал тренер. – А пока свободны.
На следующее утро тренер пришел к Пэту в общежитие.
– Об этом проступке я сообщу твоему отцу. А ты на семестр отстранен от соревнований.
Пэт вздохнул.
– Послушайте, я же честно признался. А вдобавок я лучший игрок в команде.
– Это не имеет значения, – сказал тренер. – У нас запрещено употреблять наркотики, а ты это правило нарушил. Поэтому и отстранен. И я сообщу твоему отцу.
– Ну хорошо, – сказал Пэт. – Хотите – отстраняйте. Но отцу ни в коем случае не говорите. Да поймите же, ему можно сказать, что я пьяным сел за руль. А за марихуану он меня убьет.
Подростком Пэта дважды уличали в курении марихуаны, и он, испытав на себе отцовские методы дисциплинарного воздействия, был твердо намерен не допустить третьего раза.
– А это уж ваше дело, – заупрямился тренер.
Пэт снова вздохнул:
– Ну ладно, тренер. А давайте мы с вами прокатимся.
Они уселись в машину Пэта, «Шевроле-камаро Z-28» 1981 года выпуска, и поехали по кампусу университета Дельта. Минут через десять Пэт нарушил молчание:
– Знаете, вот я вам честно скажу: хотите отстранить – отстраняйте. Но если вы позвоните отцу… я вас убью.
Пэта отстранили.
Отец об этом не узнал.
Как я уже говорил, мое рождение было незапланированным – мама до сих пор зовет меня «случайностью», а отец полушутя заявил ей: «Это не мой сын, Кэти, а твой». В моем детстве отец работал в разъездах, поэтому бо́льшую часть времени я провел с мамой. И это правда. Я был маминым сыном. Когда я был с отцом, то радовался каждому мигу.
Мне очень хотелось заслужить его одобрение, и иногда мне это удавалось. А иногда он весьма изобретательно и радикально изменял мои представления.
В детстве у меня был любимый сериал: «Невероятный Халк» с Лу Ферриньо.
Я восхищался его мускулами и, стоя перед телевизором, скидывал рубашку и копировал его позы: сгибал руки, сжимал кулаки, что было сил напрягал бицепсы, воображая себя бодибилдером.
Как-то раз отец застал меня за этим занятием.
– А что это ты делаешь, сынок? – спросил он.
– Когда-нибудь у меня будут такие же мышцы, – заявил я, указывая на экран. – Бицепсы как бейсбольные мячики!
Отец хмыкнул, скинул с плеч рубаху и встал перед телевизором в той же позе, что и я.
– Ну да, при виде бицепсов девчонки визжат от восторга, и выглядит все это впечатляюще, но этот тип такой перекачанный, что без посторонней помощи задницу себе не подотрет… Бицепсы эти его… фуфло.
Он медленно опустил руки, сжал кулаки, вывернул локти наружу и напряг массивные трицепсы.
– А вот трицепсы, сынок, – продолжил он, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, к бугрящимся мускулам на задней стороне плеча, – это рабочие мышцы, они тебя и прокормят, и крышу над головой построят. Трицепсы – вот это бабло.
Отец предпочитал ворочать мешки на складе, а не красоваться напоказ.
Летом 1979 года отец перевез маму, меня и Пэта из города Ювалде, штат Техас (население 12 000 чел.), в Лонгвью (население 76 000 чел.), самый быстро растущий – на волне нефтяного бума – населенный пункт Восточного Техаса. В Ювалде я научился справляться с трудностями, а в Лонгвью – мечтать.
Как и все, мы переехали из-за денег. Отец по-прежнему торговал трубами, а на буровых скважинах в Лонгвью можно было быстро разбогатеть. Едва мы обосновались в Лонгвью, Пэт уехал на сборы гольфистов, а мама решила провести «продолжительный отпуск» на пляже Наварре-Бич во Флориде. Рустер, которому еще не исполнилось и тридцати, уже стал мультимиллионером и переехал в Мидленд, штат Техас, так что в автодоме на окраине Лонгвью остались только мы с отцом.
Отцовские руки могли искалечить, а могли и исцелить. Когда мама страдала мигренями, отцовский массаж снимал боль лучше любых лекарств. Отцовские руки и отцовские объятья с одинаковой легкостью лечили и переломы, и сердечные раны, особенно у беспомощных слабаков.
Кроме нас, в автодоме жил попугай по кличке Везунчик. Отец обожал попугая, а попугай – отца. Каждое утро отец открывал клетку и выпускал Везунчика полетать по автодому. Попугай любил сидеть на отцовском плече или на предплечье. А еще они разговаривали друг с другом.
На ночь Везунчика запирали в клетку, а весь день он порхал себе по автодому, только надо было осторожно закрывать и открывать входную дверь, чтобы попугай не вылетел на свободу.
Однажды вечером, за день нагулявшись по окрестностям, я пришел домой как раз тогда, когда отец вернулся с работы.
Мы вошли в автодом, но Везунчик почему-то не взлетел к отцу на плечо. Странно. Мы обыскали весь автодом. Везунчик пропал. Черт, может, утром попугай выпорхнул в раскрытую дверь, а я не заметил? Или кто-то приходил сюда без нас?
Внезапно из дальнего конца автодома послышался отцовский голос:
– Ох, Везунчик! Боже мой! Ну надо же…
Я бросился к отцу. Он опустился на колени перед толчком. В воде на дне телепался Везунчик. По отцовским щекам струились слезы. Он обеими руками достал попугая из воды и, нежно покачивая в ладонях, причитал сквозь всхлипы:
– Ох, Везунчик! Как же ты так….
Везунчик сдох. Отец держал в горсти мокрое неподвижное тельце. Похоже, попугай случайно свалился в толчок, крышка захлопнулась, и он не смог из-под нее выбраться.
Рыдая, отец поднес дохлого попугая к лицу и вгляделся в поникшую птичью головку. Потом широко раскрыл рот и осторожно всунул в него Везунчика, так что наружу торчали только кончики крыльев и хвост. И начал делать попугаю искусственное дыхание. Он втягивал носом воздух, чтобы поддерживать ровный приток, и дышал размеренно и осторожно, чтобы не повредить крошечные птичьи легкие. Он стоял на коленях у толчка, наполовину засунув в рот попугая по кличке Везунчик, и делал птице искусственное дыхание. Один выдох… Второй выдох… Третий выдох… Отцовские слезы орошали и без того мокрое птичье тельце. Четвертый выдох… Пятый… Дрогнуло перышко. Шестой выдох… Седьмой… Затрепетало крыло. Восьмой… Отец чуть разжал руки и ослабил напряженные губы. Девятый… Затрепетало другое крыло. Отец раскрыл рот пошире. Десятый выдох… И тут из отцовского рта послышалось слабый писк. Горькие слезы стали слезами радости. Отец бережно вытащил голову Везунчика изо рта. Попугай дернулся, стряхнул с себя капли воды и слюны. Отец и птица смотрели друг другу в глаза. Попугай издох. А теперь ожил. Везунчик прожил еще восемь лет.
Тем же летом, пока отец был на работе, я целыми днями шастал по окрестным лесам Пайни-Вудс – босоногий, обвязав вокруг пояса фланелевую рубаху и сжимая в руках духовое ружье «Дейзи». В Ювалде таких деревьев не было. Тысячи высоченных сосен подпирали небо. Среди них была одна, которая нравилась мне больше всего, – белoствольная канадская сосна среди бесчисленных орегонских. Ее ствол был шести футов в поперечнике, а вершина устремлялась в космос.
Однажды, ближе к вечеру, в полумиле от дома, пытаясь подстрелить белку, я набрел на заросли, среди которых виднелась ограда футов десяти высотой, увитая густым плющом и увешанная обшарпанными табличками «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Я пробрался сквозь кусты и заглянул за ограду. Во двор лесопилки. Повсюду расхаживали рабочие в касках, работали вилочные погрузчики и высились аккуратные штабеля бруса, досок и листов фанеры. Отлично, подумал я. Самое то для домика на дереве.
На том самом дереве. Я дождался, когда погрузчики остановятся, рабочие разойдутся, а лесопилку закроют, и часов в шесть побежал домой. У меня родился план, о котором я не мог рассказать отцу. План на все три летних месяца.
На следующее утро отец позавтракал и, как всегда, в половине седьмого отправился на работу. Как только он ушел, я залез в ящик с инструментом и отыскал кусачки для проволоки. Потом надел рубаху, схватил воздушку, оставил кеды в чулане и бегом бросился на разведку.
Как бы все это провернуть? На лесопилке целый день люди, поэтому надо приходить по ночам, решил я. А если меня там поймают? Или отец узнает, что я по ночам сбегаю из дома? А потом выяснится, что я ворую доски с лесопилки в полумиле от нас? Я волновался. И радовался.