Комплекс Венеры

ГЛАВА 3

Стать свободной. Простить себя. Простить отца. Стать счастливой. Чтобы Коря навсегда ушел и больше не приходил. Уйти от Романа. Полюбить Романа. Родить ребенка. Стать счастливой матерью. Все забыть. Чтобы мама не болела. Чтобы у меня появился друг, который был бы в меня влюблен, но оставался всегда просто другом. Чтобы мама оказалась не моей мамой. Влюбиться. Стать здоровой.

Все мои тетради в сумочке, листочки бумаг, заметки в айфоне и начатые вордовские документы были исписаны моими запросами. Я писала их и стирала, составляла списки, редактировала и направляла их к адресатам – психоаналитикам, коучам, Деду Морозу, самой себе, папе. Годами я писала и стирала, писала и стирала, готовила письма и не отправляла. Я ждала от психологов, что они помогут сделать мне запрос. Я принимала психоанализ, потому что он не требовал делать прямой запрос. Мне сказали, что начать психоанализ можно просто поточным рассказом о чем угодно, с любого момента и говорить пятьдесят минут не переставая и после очередной сессии аналитик тебя исцелит. Ведь аналитик – это сверх компьютера, который сопоставляет все сказанные тобой слова и их последовательность, выявляет в словах архетипы и символы, вытаскивает из снов разгадки, а потом помогает тебе нырнуть на самое дно океана. А если не хочется нырять, он выпишет тебе волшебный препарат, ты выпьешь его и проснешься новым человеком.

Если не получается, не беда! Психоанализ – долгая терапия. К Фрейду и Юнгу ходили десятками лет. Психоанализ – это процесс, а не результат. Вода точит камень. Я работаю над собой, не замалчиваю свои проблемы и честно посещаю терапию. Я отдаю на нее время и деньги, я делаю домашние задания, веду блокнот: я делаю все, что могу. В таком забвении прошло больше десяти лет. И вдруг я, наконец, сформировала запрос.

Мне захотелось после этого просто убежать, выключить телефон и весь последующий год отмечать, хвалить себя, поздравлять себя с победой, плакать, обвинять себя в том, какая я сука. Мой запрос – это квинтэссенция нелюбви. Но с другой стороны, главное ведь запрос, и, когда ты его озвучиваешь, мозг начинает подбирать решение сам собой. Если запрос означат желание все исправить, это значит, что хеппи-энд моих сессий с Софией – мой чистосердечный монолог: «Мне тридцать два года, и я всех люблю. Я психически здорова. Мои отношения с родителями гармоничны, и у меня нет открытых гештальтов и комплексов, связанных с отцом. Мне так жаль, что я сделала аборт, но я свободна от чувства вины, потому что тогда я не могла поступить иначе, и я прощаю себя за это. Мой муж любит меня, я люблю его тоже – как человека, как мужчину, я благодарна ему за поддержку, за партнерство, и я абсолютно свободна в дальнейшем продолжении брака: я могу остаться с ним, если я захочу, и смогу расторгнуть брак, если посчитаю так лучше, оставшись с ним друзьями. Я была с ним замужем, потому что хотела этого, и мои отношения с отцом здесь совершенно ни при чем. Как я заблуждалась, когда испытывала отвращение к плоду! Я даже не знаю, кого я теперь хочу больше – мальчика или девочку! Мальчик будет носить лучшие гены моего рода: у него будет математический талант, склонность к точным наукам, мужество и умение побеждать. Девочка будет хозяюшкой или капризной красавицей. Я хочу и мальчика, и девочку! Изнасилование давно в прошлом, я его пережила, и его больше нет со мной. Да, это болезненный опыт, но все, что нас не убивает, делает сильнее. Я больше не держу в себе зла на этих заблудившихся людей на низких вибрациях, их нет в моем настоящем времени. Они уже наказаны – кто физически, кто юридически, остальные кармически. Но я не упиваюсь мыслями о наказании и мести, их просто для меня нет. У меня нет ночных кошмаров, и Коря покинул меня. Он не был таким уж и страшным, я его выдумала, я его и забыла. Мне помогли препараты, а нетрадиционная терапия, осознанная на пути осознанности и принятия, лишь закрепила действие химических соединений на духовном уровне. Я совсем не склонна к саморазрушению. Я хочу жить долго и не боюсь смерти, не думаю о смерти и принимаю естественную смерть как часть жизни. У меня нет никаких навязчивых мыслей о сексуальности, потому что я принимаю свою здоровую сексуальность и направляю ее в то русло, которое приносит мне благо – личное и семейное счастье. Я не хочу изменять своему мужу, потому что мне не нужен такой сексуальный опыт, но даже если я изменю, я не буду считать, что сделала что-то ужасное, и готова буду проработать это. Мне больше не нужна терапия. Доктор, я вам очень благодарна. Я счастлива».

Так? Я не верила в это. Запрос – это приговор, какая я мразь и что с этим справиться невозможно. Мне захотелось исчезнуть, и я съежилась. София была вправе убить меня, и я этого заслуживала. Я призналась себе в трусости, так как мое признание была переполнено обвинениями в адрес других, в основном в адрес мужчин, но я ненавидела и свою мать. Я совсем не чувствовала себя ректором собственного же математического колледжа в Великобритании, я смотрела на Софию, как маленькая девочка, ожидающая кары. Но она лишь едва заметно улыбалась мне и предложила взять мне лист бумаги и цветные карандаши. Что? Арт-терапия? Вот прямо сейчас, банальная арт-терапия, как по четвергам в муниципальном психоневрологическом стационаре? Как в психологических группах для подростков, где все рисуют красками, пока куратор сидит в кафетерии, а потом раздает по два предложения каждому? А потом я наклеила бы свои рисунки на стену и хвасталась маме с папой, какая дочка художница? Вы серьезно?

София сказала, что мы будем рисовать мандалу. Мне мешал мой опыт и знания, моя чрезмерная для девушки начитанность про психотерапевтические методы и тесное знакомство со всеми течениями. Мандала казалась мне интересной и мистичной когда-то давно: какой-то цветной запутанный круг с узорами, такой красивый и личный, и что если его нарисовать, случится волшебство. Но когда я сталкивалась с рисованием мандалы в самых разных местах, она обесценилась. Я все больше и больше превращалась в скептическую невротичку, осознающую материальность своего тела. Все мои желания и ощущения были продиктованы телесностью. Мне было легко заболеть, меня легко было убить и трахнуть, потому что я была телом, самкой, биовидом, девочкой, девушкой, женщиной, животным, вещью. Никто не говорил, что это была простая для обладания вещь и безопасная в использовании. В составе этой вещи было много ядов, и она умела убивать сама. Ее можно было любить, можно было ненавидеть, ей можно было пользоваться согласно инструкции, как, например, это делал мой муж, оставаясь всегда в зоне безопасности. Эта вещь злопамятна и где-то самолюбива, она любила удовольствия, но боялась их получать. Как вещь могла нарисовать что-то кроме просто рисунка красками на бумаге? Вещь могла произвести только вещь, без всяких скрытых символов.

Бессознательное? Бросьте. Мозг слишком сложная нейронная масса, память непостоянна и несовершенна, нервная система – это клубок. Мужчины любят придавать своей нервной системе божественные свойства. Мужчины по своей сути дикари и носят в себе не только похотливые инстинкты древних туземцев, но и дремучие представления о мире. Они мистифицируют все вокруг себя, так любят тешить своих внутренних детей и желание переспать с собственной матерью, что выстраивают чрезмерную систему сублимаций. Вся архитектура, мировая литература, история, наука, искусство, абстракционизм, театр, секс, религия, наркотическое опьянение, в результате чего – шедевры мировой музыки, математические открытия, мода, культура, все это – просто материя, порожденная мозгом дикарей-мужчин. Они придумали бога и богинь, патриархат и матриархат, считают себя сверхлюдьми и не готовы признавать свои болезни и смертность такими, какие они есть.

Если бы даже, предположим, скрытые символы бы были и было бы что-то большее, чем плоть, и творчество было бы сверхъестественным, оно бы не тиражировалось, как типовой продукт. Мандалы рисовались по всему миру, примерно по одной и тоже схеме, в одних и тех же психологических школах, по одним и тем же лекалам. Они были однотипны, как бигмак или шампунь для волос: есть для жирных, ломких или от перхоти. Масс-маркет за пару евро, салонные профессиональные шампуни за десять-пятнадцать евро или селективные медицинские, стоимостью под полторы-две сотни. Также и с мандалами и всеми этими закорючками на бумаге, которые мы позаимствовали от дикарей, – их можно рисовать с детьми в раскрасках или проходить дорогостоящие индивидуальные кружки рисования с тибетскими монахами, суть не меняется. Мы тешим свою плоть через повторение одного и того же, мечтая, что мы обретем вечную жизнь или найдем философский камень.

Но в тот момент я была слишком открыта для всего, что бы мне ни предложили. Я испытала чувство очищения, искренности, победы над собой и абсолютного доверия к человеку напротив меня. Это чувство граничило с истерикой и ощущением полной беззащитности, поэтому я бы согласилась на все, что мне сказали. Мозг отключил критическое мышление. Я была готова принять любой препарат без инструкции, съесть что угодно, переспать с кем угодно, выйти из окна, подписать любое соглашение, не читая. Я доверяла Софии, и я уже не могла мыслить системно и взвешенно. Я взяла карандаши и начала пытаться нарисовать идеальный круг. Я поискала циркули или линейки в стойке с пишущими принадлежностями и не нашла, посмотрела заплаканными ошарашенными глазами на Софию, она продолжала на меня смотреть с пониманием, не переставая ненавязчиво улыбаться. Я хотела ее спросить: «Не будет ли циркуля», – а она наблюдала за моей реакцией, предсказывая мое поведение. Она была благодарна за то, что я все вот так рассказала, в первые же пять минут? Она гордится, что я ей так доверяю? Она любит свою работу?

Я уникальная, особенная, сложная, травмированная или одна из сотен богатых женщин, приходивших сюда каждый день с одним и тем же нытьем? Моя проблема была открытием для Софии и вызвала у нее по-настоящему человеческую жалость и восторг в моей искренности и смелости? Ей тогда захотелось обнять меня, как ребенка, и просто долго гладить по голове, прижимая к груди, и только терапевтическая этика велела ей с ее отстраненной мифической улыбой заставлять меня рисовать кружочки?

Я сначала нарисовала маленький кружок в центре, от которого собралась развивать рисунок дальше. В его центре я изобразила ель, ту самую, под которой я молилась Богу в поисках папы, и папа нашелся. Момент моего счастья. На стволе елки я придумала дупло, там хранилось все, что было до того момента с самого рождения, из этого дупла я и родилась. Ранее, на сеансах регрессии, я пыталась вернуться в состояние рождения. Я не внушаема гипнозу, поэтому я буквально тужилась, заставляя сознание визуализировать свои ощущения перинатального периода, как я собираюсь выйти из матери наружу. Я увидела страшный багряный туннель и собственный дикий крик непреодолимого ужаса. Я-плод умирала, я-человек рождалась абсолютно беспомощной, уязвимой, насквозь зависимой от матери. После того как я сделала аборт, я постаралась забыть все, что связанно с родовыми регрессиями.

Нет, на самом деле сначала я была маленьким древесным существом, шишечкой или белкой. Я родилась из дупла, превратилась в девочку и жила под елочкой. Меня кормили звери, и у меня никогда не было мамы. Глубоко под землей жил Коря, и сначала я его не боялась, так как еще никого не видела и не могла понять, что он был страшным. Потом, когда я увидела первого человека на Земле – папу, и он был таким красивым, я пошла за ним. Я увидела себя в зеркале, и я тоже была красивой, и тогда я поняла, что Коря – очень страшный, неправильный, непропорциональный, как маленький младенец-старичок. Он хотел затащить меня под землю и жить со мной, а я хотела быть на планете с отцом. Папа привел меня домой к маме. Когда она готовила обед, на самом деле я тогда с ней первый раз познакомилась. И она была тоже красивой, только прятала свою красоту. Почему мама не красилась дома? В фильмах мамы всегда накрашенные, даже когда никто их не видит.

Я поместила центральный круг с елочкой во второй круг побольше. Там прошло все мое детство с рождения из дупла до моих шестнадцати. Мне захотелось его раскрасить в бело-розовое кружево, в цвет моего платья на выступление в школьном театре, когда я играла принцессу для папы. На меня тогда смотрели много людей, родители всех учеников класса. Там были и мои родители. Я хотела, чтобы они выглядели лучше всех, как король и королева, а я – их принцессой. Но родители других детей выглядели как будто величественнее. Не всех, но были пары, от которых исходила энергия важности и красоты. Нет, мои родители были настоящими королями, просто более серого королевства! Математика – королева наук, а мои родители математики, строгая академическая готика – атрибут нашего королевства. Но на выступлении я была в розовом и наслаждалась своей ролью. Я часто потом надевала это платье, пока из него не выросла. Я сшила своей кукле такое же платье.

Я нарисовала третий круг. Это мое студенчество. Мы ходили с отцом в один и тот же вуз, там он преподавал статистику, а я училась. Мама тогда уже работала дома и посвящала себя больше домашним делам. Все мои подруги были богаче меня. Наше королевство оскудевало, а я стала совсем красивой девушкой. Я начала носить яркие короткие платья и научилась делать себе эффектный макияж. Я перевоплощалась от невинной девушки в роковую красотку, и я научилась наслаждаться своей внешностью. Я начала нравиться мужчинам, и у меня появилось много подруг и друзей. Моему первому платоническому мужчине было чуть больше тридцати лет, когда мне было восемнадцать. Он заезжал за мной в университет на джипе, и я была уверена, что выйду за него замуж и стану богатой невестой. Отец становился подавленным, его раздражал мой жених. Он был уверен, что я с ним спала и поэтому получала подарки. Ревность отца забавляла меня, мне казалось, что он любил меня еще больше, поэтому я лишь подогревала его миф о том, что я уже спала с мужчиной. Мама все больше упрекала папу в нашей финансовой несостоятельности, что, мол, выбрал удел преподавателя и упустил все коммерческие и карьеристские возможности. У родителей начался кризис, и я так и не знала, любила ли мама папу, но нарастающий ком недовольства и раздражения пугал меня. Я мечтала, чтобы у нас все было хорошо. Я напрямую никогда не «накидывала» на папу из-за денег, но мне хотелось, чтобы мой папа был богатым и сильным.

Отец был строгим преподавателем, его боялись и уважали студенты, это компенсировало его авторитет, но было мало для принцессы. Время конфетно-букетного периода моего жениха подходило к концу, он больше не готов был ходить со мной за ручку и целоваться в джипе, он хотел большего, но я с ним так и не переспала. Я до сих пор не могла ответить себе на вопрос, хотела ли я этого с ним, была ли я в него влюблена или мне просто хотелось быть в обществе состоятельного приятного мужчины на «Гелендвагене».

Но почему-то до сих пор своим первым мужчиной я называла именно его. Я сидела в итальянской кафешке недалеко от университета с подружками, когда вошел он. В том кафе многое было в первый раз: первые суши с дешевым белым вином, первые сигареты, первый странный поцелуй с девушкой, когда я первый раз была достаточна пьяна. Мой первый «Б-52», о который я чуть не сожгла себе волосы. Затем мой второй «Б-52». И третий. И шестой. Я вышла в туалет, чтобы меня вырвало, и напоролась на своего первого мужчину. Я была пьяная и красная от стыда, когда сама упала к нему на плечи. Он что-то мне говорил и предлагал, а я с хохотом от смущения и радости, что он обратил на меня внимание, выскочила на улицу и подняла руку. Одна за другой останавливались «девятки», а он все же догнал меня и усадил в свой джип. Мы целовались, припарковавшись у подъезда моего дома, и я тогда уже была готова ко всему, но все же выскочила из машины и пошла домой, оставив ему номер телефона. Тогда мне казалось, что напечатать свой номер на его телефоне было намного сексуальнее, чем просто продиктовать.

Он начал звонить, а я не брала трубки, потому что мне было очень стыдно, ведь принцессы не напиваются. Каждый раз, когда я выходила из подъезда, я изучала парковку в поисках его автомобиля. В первый день его не было, и я была зла на себя. Второй день его тоже не было, и была зла на него. В третий день, когда я выходила из подъезда с папой, чтобы поехать в университет, внутри меня екнуло, когда я увидела черный «Гелендваген» на парковке. Отец открыл мне дверь своей «Тойоты Королла», а я оглянулась и увидела его. У меня зазвонил телефон, я сбросила и показала ему глазами на папу.

Я села в машину, и мне хотелось, чтобы джип поехал за нами, и мое желание исполнилось. Отец не замечал слежки, и меня это взбесило: почему мой отец такой неважный человек, что не привык следить, едет ли за нами хвост? Почему его нюх так слаб, что он не учуял готовящееся похищение дочери? Мне захотелось пересесть из «Тойоты» в «Гелик». Когда мы приехали в универ, я нашла повод как можно скорее разминуться с отцом и подойти к моему преследователю. Если в день нашего знакомства он успел подумать, что я пьющая доступная шалава, я обязана была его переубедить в этом. Мы поехали кататься и долго разговаривали. Он спросил меня про отца, и я с гордостью ответила, что он преподаватель. А мой новый друг оказался крупным бизнесменом, ему было тридцать четыре года, и он был женат. Но, конечно же, находился в стадии развода, уже практически не жил с женой, и все, что их связывало, это волокита с документами. Он влюбился в меня, а я обязана была встречаться с ним месяцами, чтобы окончательно развеять его надежды. Сначала я не хотела его.