Константин Игумнов. Великий сын Лебедяни

Писать «вирши» он перестал рано, только иногда писал шутливые и шаловливые экспромты типа:

«Шутка написана на отъезд исправника Горбова, весьма представительного с эффектными седыми бакенбардами, большого дамского кавалера с претензией на светскость, устроителя разных развлечений, прозванного знакомыми «душой общества», – пишет Сергей Николаевич и добавляет, что весь этот внешний антураж не мешал исправнику быть сифилитиком – даже в заразной стадии, а в отправлении своих служебных обязанностей – не чистым и тяжёлым на руку, «которою распоряжался беспощадно, – разумеется, не с дамами; у крестьян же от этой руки трещали зубы». Горбов ехал с повышением в Козлов, но там ему не повезло, и он скоро лишился места.

Проводя лето в с. Шовском, Николай Иванович писал такие стихи:

Дача Игумновых была построена на земле помещика Дурасова. Шовское было довольно большим селом (500 ревизских душ) с тремя кабаками, «гостеприимство которых положительно разорило всех, и не один крестьянин пошёл по миру» (замечает ТГВ). Впрочем, шовских крестьян выручали фруктовые сады, плоды которых продавали лебедянским и не только лебедянским дачникам, так полюбившим шовские воздух и природу.

Зимой 1883 года из дома Игумновых в Шовске с хозяйственным поручением был послан в Лебедянь крестьянин Иван Ковешников. На обратном пути из города он подобрал пешехода и, посадив его в розвальни, завёл разговор. «Благодарный» пешеход вспомнил о том, что у него где-то за пазухой осталась водка, и решил угостить Ковешникова. Тот, ничего не подозревая, с удовольствием припал к фляжке и тут же свалился мёртвым. Проснулся он в с. Хрущово Данковского уезда в каком-то крестьянском доме. Попутчик вместе с лошадью и санями бесследно исчез. Сообщая об этом мошенничестве, которое наделало в уезде много шуму, ТГВ от 19.2.1883 г. успокаивает своих читателей тем, что ограбленный работник жив-здоров и живёт у прежних хозяев.

А лошади у Н.И.Игумнова были отменные. Взять хотя бы жеребца Ваську, который на бегах на Лебедянском ипподроме в сентябре 1883 года выиграл денежный приз в размере 100 рублей.

С дачи хозяин съезжал первым. В городе обычно уже квартировал полк или, как в последние годы, батальон. И он спешил проинформировать оставшихся в Шовском:

А когда Сергей Николаевич помолвился с девушкой, то будущей невестке был преподнесён такой стих:

Нет, положительно много поэзии было заключено в груди этого человека!

Консерватизм и исключительная набожность отца плохо уживались со свободомыслием его сыновей, и между ними часто происходили ссоры и недоразумения. «Запевалой» был старший брат Николай, с 12 лет – с 3-го класса – обучавшийся в московской гимназии, а потом в университете. Тем не менее, пишет Сергей Николаевич, «припоминая тогдашнее время…, видишь, что сурового гнёта, каких-либо тяжёлых требований к нам отец не высказывал, а лишь настаивал на посещении …важных церковных служб – и то в урезанном виде – и на соблюдении поста на страстной неделе и в сочельник – и то в таком виде, что этот пост кажется лакомством и объедением».

Но сыновья бунтовали и с отцовским принуждением примириться не хотели. Они не желали выстаивать обедни или всенощные и изнурять себя голодом на страстной неделе. Брат Николай заочно ругал отца, семейные порядки и начальство, а потихоньку от родителей, к ужасу обожавшей его няни, доставал привезённую из Москвы колбасу и закусывал ею перед страстными службами. Няня Мария Савельевна боялась совершить грех, но всё равно прятала колбасу в потайное от родителей место.

Отец в своих требованиях сначала был настойчив, а потом сдался и ограничился упрёками и выражением своего глубокого огорчения поведением сыновей-безбожников. За сыновей вступалась мать, так что пост превращался часто в обеды с ухой из судачков или налимов пирогами с севрюгой или грибами, к которым подавались паюсная икра, отварная осетрина, кисели, левашники, оладья, пирожки с вареньем и пр. «И стыдно и горько теперь вспомнить, как мы фыркали и морщились на всё это, якобы страдая от голода», – сетует Сергей Николаевич. – «Теперь сознаёшь, что уступки желаниям родителей не бог знает чего стоили нам, настойчивость же их была весьма понятна: дело, с их точки зрения, шло ведь о спасении души любимых детей…»

Менее остро воспринимались разногласия политические. Их было не меньше, чем житейских, но отец уже махнул на сыновей рукой, понимая, что они всё равно пойдут своим путём. Принимали родители в расчёт и болезненность своего среднего сына Сергея и часто смягчали свои требования.

В 60-е годы порка считалась неизбежным средством воспитания. Очень редко, пишет Сергей Николаевич, она применялась и Николаем Ивановичем, но только по отношению к старшему сыну Николаю. Вероятно, болезненность среднего сына не позволила распространить это средство на других сыновей, так что Сергей и Костя розги не знали. К старости гневливость отца пропала вовсе и превратилась в ворчливость.

Сергей Николаевич приводит в своих воспоминаниях эпизод столкновения с отцом в более позднее время. Сергей Николаевич уже был попечителем богадельни и врачом Лебедянской земской больницы, когда в город приехал губернатор, пользовавшийся дурной славой. Николай Иванович выразил возмущение тем, что сын не принял никаких мер к встрече начальства, а работал, как в обычные дни. Отец считал, что начальство нужно было встречать достойно, с почётом и уважением, – что в глазах сына выглядело бы проявлением раболепства и угодничества. Они резко и откровенно объяснились на эту тему и разошлись, оставшись каждый при своём мнении. Вечером того же дня Николай Иванович, перед тем как лечь спать, зашёл к сыну, с любовью обнял его, перекрестил, поцеловал, сказал «Господь с тобой» и ушёл. Кажется, вспоминает Сергей Николаевич, у обоих навернулись тогда слёзы.

Николай Иванович обладал довольно вспыльчивым характером.

Поводом к бурным проявлениям чувств часто служили дети или работники, плохо или не к сроку выполнявшие работу, порча вещей, просьба выдать аванс за несделанную работу, пьянство и разгильдяйство работников. Пьянством грешила почти вся мужская часть работников и служащих, кучер, повар, лакей, писал С.Н.Игумнов. Тем не менее, своим служащим отец часто выдавал жалованье за месяц вперёд, и случалось, что иногда люди эти деньги не отрабатывали. Когда к нему в очередной раз приходил какой-нибудь работник просить денег вперёд, Николай Иванович взрывался, но тот не смущался, терпеливо выслушивал тирады хозяина и ждал, когда тот смягчится. И всегда получал то, что хотел. Иногда просители действовали через супругу хозяина Клавдию Васильевну. В экстренных случаях Николай Иванович выдавал просителям крупные суммы – на покупку дома, коровы, ремонт квартиры и т. п. «Разносы шли разносами, а пьянство и промахи своим чередом, …почти всегда остававшиеся без серьёзных последствий», – иронизирует Сергей Николаевич. – «Всякий знал, что эти гневные вспышки, во-первых, небезосновательны, во-вторых, не что иное, как досадный, но легко податливый барьер, которым огораживается доброта отца. И ею пользовались. Бывали обидные слова, но не было обидных дел, обидных порядков…» Мелкое воровство тоже имело место, но по-крупному не воровали, и хозяйство береглось в целом основательно.

Естественно, хозяин всегда помогал бедным и нуждающимся. Некоторые его подопечные получали эту помощь если не постоянно, то регулярно. Деньги выдавались практически бесконтрольно, а за подаяниями натурой (хлебом, рыбой, мясом, яйцами и пр.) у дома Игумнова выстраивалась очередь.

В Лебедяни долго не было катка, но вот ТГВ от 3.1.1891 г. сообщили, например, о том, что «благодаря старанию любителя Н. И. И. каток устроен и …даёт лучшее зимнее развлечение здешней молодёжи». За аббревиатурой «Н.И.И.» конечно же скрывался Николай Иванович Игумнов.

1891 год «отметился» в Лебедянском и соседних уездах большим несчастьем – голодом. В соседнем Данковском уезде Л.Н.Толстой устроил для голодающих бесплатные столовые. Писатель А. И. Эртель истратил на такие пункты питания всё своё состояние. Внёс свою лепту в борьбу с голодом и Н.И.Игумнов: он не стал продавать имевшиеся у него запасы муки спекулянтам, а по низкой цене продал её нуждающимся крестьянам. Для обсуждения деталей помощи голодающим он встречался с Л.Н.Толстым.

Николай Иванович и «папа Петя» продолжали расширять хозяйство и в 18993 году построили мельницу на р. Красивая Меча на окраине с. Курапово, хотя мукомольное дело стало повсеместно приходить в упадок. Последние годы жизни Николай Иванович, в силу указанного выше распорядка дня, а также глухоты и привязанности к церковным делам, несколько уединился от остальных домочадцев – встречались только за ужином и по праздникам. За столом велась оживлённая беседа, и отец, пишет Сергей Николаевич, был вынужден переспрашивать, говорить невпопад, что несколько раздражало остальных, докучало, и потому отвечали ему кратко, а иногда и отмахивались от него, упрекая в глухоте. Он редко отвечал протестами, лишь замыкался в себе, молча доедал ужин и уходил в свой кабинет. Туда ему подавали и чай. Из кабинета он выходил, чтобы умыться, пообедать или поужинать. Он сидел за столом, разбирал счета и прочие документы, читал газеты и журналы, к нему приходили приказчики и помощники по делам церкви. Иногда он ложился на диван и брал трубку с аршинным чубуком. Когда трубки вышли из моды, он перешёл на папиросы. Он курил много и курил с 12 лет, но лет за 10 до смерти курить бросил. Никогда не брал в руки табака до утренней и после вечерней молитвы.

Как все старики, Николай Иванович зяб и почти не снимал байкового халата. Но из-под халата всегда выглядывали пиджачная пара, рубашка с крахмальной манишкой и стоячим воротником, галстук. Туфель не носил, предпочитая им сапоги – тут он тоже придерживался старых привычек. Распущенности и неряшливости в одежде не терпел, одежду заказывал у хорошего портного в Москве.

По своей внешности он был смуглым человеком с тёмными негустыми прямыми волосами, карими глазами, довольно большим с маленькой горбинкой носом. Это был мужчина высокого роста – вершков семи; держался он всегда прямо, не горбясь, походку до последних дней сохранил лёгкую, упругую и довольно быструю; был худ, а к старости превратился в сущий скелет.

Он не чурался людей, но и не стремился к обществу. В гости ходил редко, да и то только к родственникам. Он не танцевал, не играл в карты, считая это богопротивным делом, всю жизнь не мог терпеть водку, пил только мадеру, но каждый день, поэтому в купеческо-мещанском обществе выглядел белой вороной. К нему иногда заходили в кабинет, изредка там сидел протопоп. Им приносили трубки с чубуками, что придавало компании «торжественную важность». Говорили степенно о погоде, урожае, вспоминали старые события и памятные даты, перебирали местные и общероссийские новости. Вечером подавалась закуска: сыр, икра, балык, сардины, домашние маринады, водка, мадера, портвейн. К закуске допускали и старших сыновей хозяина.

Он любил цветы и под старость эта любовь только усилилась. В парадных комнатах всегда стояли кадки и горшки с цветами: драцены, фикусы, китайские розаны, кактусы, позже появились пальмы, филадендроны, кипарисы, а также гиацинты, тацеты, тюльпаны, нарциссы и многие другие. За разведением цветов Николай Иванович наблюдал лично.

Было у него ещё одно увлечение – наблюдение за температурой наружного воздуха. Аккуратно, три раза в день, он проверял градусник и записывал его показатели в особую тетрадку. Наблюдения велись в течение нескольких десятилетий. «Записи эти ни для чего не использовались и определённой цели, по-видимому, не имели, но велись неуклонно», – писал С.Н.Игумнов.

Умер Н. И. Игумнов на 76 году жизни от сердечной недостаточности и отёка лёгких. Не будучи крепышом, болел редко, если не считать хронического катара желудка и геморроя, которыми страдал издавна. В семье были врачи (кроме Сергея Николаевича, врачом был зять, муж дочери Елизаветы – Леонов Дмитрий Николаевич), но ни сам больной, ни окружающие его домочадцы, ни врачи не осознали опасности случившегося с ним сердечного и лёгочного заболевания. В последние часы жизни он сильно ослаб и даже не мог завести карманные часы. Он тихо скончался в ночь с 13 на 14 октября 1898 года. Соборовать и причащать его по старому обычаю не стали, чтобы не пугать приближением конца. Отец при всей своей набожности и ортодоксальности этого не любил – он боялся смерти.

В своей статье «О творческом пути и исполнительском искусстве пианиста» К.Н.Игумнов писал: «Осенняя песня» Чайковского у меня всегда связывается с отцом… Картина облетевшего сада… а октябрь – это месяц, когда умерли Чайковский и мой отец… Слушая или играя «Осеннюю песню», я всегда вспоминаю отца – это была его любимая пьеса… С «Подснежником» связаны воспоминания о том, как в детстве в Лебедяни ходили рвать полевые цветы в монастырь. Нигде их больше не было, а в монастыре – очень много…»12

Мать – Клавдия Васильевна, урождённая Игнатова, родилась в 1836 году в Серпухове. Воспитывалась в Москве в пансионе «Севенер» и прямо оттуда в 16-летнем возрасте пошла под венец. Как пишет её сын Сергей, часть денежного приданого она поместила в дело своих родителей и потом, нерегулярно и с задержками, получала с него какую-то прибыль. Другую часть она отдала мужу и тоже обратила в дело. Она сильно беспокоилась за их судьбу, боялась остаться с детьми к концу жизни без денег и очень успокоилась, когда «папа Петя» выплатил ей сполна все деньги – около 20 тысяч рублей.

После родов старшего сына Николая Клавдия Васильевна долго болела воспалением лёгких, но «отпилась» кумысом, для чего в Лебедянь был выписан татарин с кобылицей13. Впрочем, болезнь перешла в хроническую стадию, и скончалась она на 71-м году жизни в 1907 году от её очередного обострения.

Болезнь отразилась на её образе жизни. Она редко выходила зимой на улицу, но, тем не менее, успешно родила ещё троих детей. Жаловалась на плохой сон – обострённый слух и восприимчивость к посторонним звукам усугубляли бессонницу. Она сносила всё с присущей русским женщинам покорностью и терпением, характера была ровного, к детям относилась ласково. Почти ежедневно дом посещал семейный врач Андрей Константинович Арнольд, он же наблюдал за здоровьем Клавдии Васильевны.

До родов эта худая и бледная шатенка с серыми глазами и высоким лбом увлекалась танцами. С особенным успехом танцевала польку-мазурку, так что картёжники отрывались от карт и выходили посмотреть на её танец. Одевалась она в соответствии с модой (кринолины, турнюры и пр.) и выписывала одежду, как и муж, из Москвы.

Клавдия Васильевна была религиозна, но не так глубоко, как супруг. Она не была искусной портнихой, но кое-что шила сама и вязала крючком. На её попечении была кладовая белья и одежды. Там на специальных подставках стояли более дюжины огромных сундуков и «укладок», в которых хранились шубы, салопы, шапки, носильное и постельное бельё и т. п. Почти всё это было приданым Клавдии Васильевны, которое до конца её жизни истощено не было и досталось уже её дочери Елизавете.

Игумновы занимали единственный в городе 3-этажный дом на Дворянской улие. В доме часто собирались гости – обычно часов с семи вечера – преимущественно дамы, всегда принаряженные. Они чинно рассаживались в гостиной, ужин и чай им не подавали, а угощали вареньем в вазах, смоквой, домашней пастилой, яблоками, орешками, мармеладом, соломкой, винными ягодами, финиками и т. п. Если с ними были мужчины, то подавали закуски и спиртное. К закускам приглашали и дам.

Разговоры шли вяло, заполнить время не умели, и обычно брались за лото или карты (ералаш, рамс, вист, «сибирка» – то простая, то с «винтом»). Как-то в присутствии инспектора прогимназии Р.И.Гаека кто-то спросил у одного из игроков, в какую «сибирку» играют – с винтом или «без», на что был дан ответ:

– Не только с «винтом», но и с «гайкой».

Клавдия Васильевна тоже любила цветы, но не разводила их, а только за ними ухаживала. В месте летнего отдыха семьи, в Шовском, она высадила небольшую хвойную рощу, но дождаться больших деревьев не удалось, потому что имение в 1899 году было продано.

После смерти отца дом тоже был продан, и Клавдии Васильевне с одной няней Марией Савельевной пришлось съехать на квартиру в три крошечные комнатки и жить на средства, выделяемые старшим и младшим сыновьями (Сергея Николаевича братья от этого отстранили, поскольку у него была своя семья). Квартирка имела то преимущество, что соединялась сенями с квартирой её дочери Лизы и зятя Д.Н.Леонова. Позднее Леоновы переехали в Тамбов, потом в Воронеж, и Клавдия Васильевна последовала за ними. В 1903 году она приезжала гостить к Сергею Николаевичу в Звенигород, а в 1905 году – в Харьков. Весной 1907 года она заболела воспалением лёгких. Приехавший 28 марта по телеграмме из Харькова Сергей Николаевич застал её уже положенной на стол.

Похоронили Клавдию Васильевну на Нижнедевичьем кладбище в Воронеже.