Голодная бездна
– Плащ захватите, сегодня дождит…
Дождь, зарядивший с утра, и не думал прекращаться. Он окреп, и серые нити воды прочно связали небо с землею. Они в целом были похожи, небо в рытвинах, земля в яминах. Из водосточных труб стекала желтая вода, и ямины наполнялись до краев. Вымывало мелкий сор, и по грязным мостовым растекались грязные же реки.
Служебный автомобиль медленно полз, жался к краю мостовой, точно опасаясь провалиться, и Тельма слушала натужный рокот мотора. Уж лучше его, чем сопение Мэйнфорда, который был слишком уж близок.
От него и пахло камнем.
Мокрым гранитом.
Старым склепом.
А маму похоронили на Сайлент-холле, хватило совести. И памятник поставили. Тельма читала газеты, где писали о трагической случайности и невосполнимой потере. И Гаррет прочел вдохновенную речь, которая принесла ему изрядно голосов. Он впервые появился на людях со своей невестой, на пальце которой сверкал такой знакомый желтый алмаз.
Лжец.
Кругом лжецы.
Автомобиль свернул на боковую улочку.
Этот район Тельма не знала, она вообще была знакома с Нью-Арком, тем, который за пределами Острова, большей частью по путеводителям и картам. Но сомнительно, чтобы о таком месте путеводители упоминали.
Темно.
И воняет.
Сточными водами. Гнилью. Погостом. Не приличным, на котором хоронят граждан из Первого округа. Нет, это был погост, возникший сам собою, на месте старых скотобоен ли, за приютским ли забором, освященный наспех, зато с хорошей оградой, потому как и самые жадные понимали, что лучше потратиться на малефика, чем на собственные похороны.
На таких погостах земля черна.
Жирна.
И мертва. Она, насытившаяся плотью, не спешит поглотить новую, но напротив, переваривает ее медленно, норовя выпихнуть обглоданные кости на поверхность.
…на Терревиле старшие гоняли младших за этими вот костями, которые потом продавали в местные аптекарские лавки. Кости уходили за гроши, и аптекари прекрасно знали, откуда взялся ценный материал, но кому до этого было дело?
– Нам туда. – Мэйнфорд поморщился.
Тоже чует?
Тельма избегала кладбищ. Слишком много на них лжи для того, кто проклят видеть правду. Она выскользнула из теплого салона.
Дождь усилился.
Плохо.
И отнюдь не потому, что холодно и мокро, и Тельма после нынешней прогулки обзаведется насморком. Гораздо хуже, что вода разрушает тонкие связи. Мэйнфорд не может не знать этого… и получается, нарочно привез ее сюда? Собирается доказать профессиональную непригодность?
– Поспешите. – Он не удосужился подать руку, напротив, с явным удовольствием смотрел, как Тельма пробирается по лужам к узенькой полоске бордюра. – У нас много дел на сегодня…
Мелькнула подлая мыслишка, что стоило согласиться на предложение цвергов. А что, двадцать тысяч в год, премиальные, сдельные, оплачиваемый отпуск, полная страховка и никакого дождя.
А что до кошмара… кошмары сегодня неплохо лечат.
– Нам сюда. – Мэйнфорд провел ладонью над неприметной дверцей, и печать полицейского управления растворилась. Странно, что ее вовсе не смыло. Или здесь ставят особые печати, с учетом специфики климата?
Надо будет уточнить.
За дверцей запахло розами. И Тельма остановилась, давая себе привыкнуть и к запаху, и к сумраку. На ладони Мэйнфорда вспыхнул огонек.
– Ну?
– Не здесь. – Запах роз был ощутим, но не приторен. То самое, нужное ему место, находилось рядом. – Коридором пользовались. После.
Она смахнула воду с волос.
И решительно шагнула в темноту. Ей больше не был нужен свет, напротив, он только мешал. И Тельма подняла руку. К счастью, говорить не пришлось, Мэйнфорд послушно убрал искру.
Хорошо.
Как бы он к ней ни относился, но отношение отношением, а работа работой.
Тельма шла на запах, который больше не пугал, напротив, он манил, раскрывался новыми нотами.
…терпкостью солодового виски…
…и холодным металлом.
…металлом горячим, впитавшим тепло человеческих рук.
Коридор закончился.
И Тельма оказалась в небольшом полуподвальном помещении. Некогда здесь хранили вино, а может, огурцы или капусту, картофель, кукурузу или еще что-то, столь же безобидное. Но это было до Восемнадцатого Декрета.
А после…
Она сделала глубокий вдох.
– Здесь. Руку.
Странно, его рука оказалась горячей, обжигающей просто. А камню положено быть холодным. Тельма отрезала эту мысль.
Ничто не должно мешать.
Никто.
Она сосредоточилась на запахе. Нет, еще не крови… раньше… металл… тоже не то… еще раньше… виски и духи. Отменный солодовый виски, ныне запрещенный к открытой продаже, и сладкие духи. Не альвийские, отнюдь. Откуда здесь подобная роскошь? Местные девочки предпочитали аптекарскую лавку, где за шесть медяков можно купить пинту ароматной жидкости.
…дым.
Сигареты курили здесь же, и дым поднимался к потолку, сизым покрывалом растягиваясь поверх выщербленного кирпича. В дыму тонула пара дохлых искр, которые, если и подпитывали, то слишком давно, чтобы искры эти протянули до конца недели.
Горели свечи.
Дребезжало старенькое пианино, скрытое в самом темном углу. И на самодельной сцене пела девушка в розовом открытом платье. Слабенького дара ее хватало, чтобы голос звучал, но и только…
– …дама пик…
– …да иди ты в…
– Сам иди!
Карты.
Покер? Или что-то попроще? Если подойти ближе… но Мэйнфорд удержал. Пишет ли? Хотелось оглянуться, посмотреть в лицо, глядишь, и удалось бы прочесть что-нибудь без погружения, но Тельма удержалась. И удержала хрупкую иллюзию остаточной памяти.
Карты не важны.
Как и игроки. И очередная блондиночка с сахарными кудрями, которая повисла на руке худощавого типа. Его лицо показалось Тельме смутно знакомым.
Узкое.
Смуглое. С характерным альвийским разрезом глаз. Из-под верхней губы выглядывают клычки. Белые волосы перехвачены лентой.
Полукровка?
Скорее квартерон. От полукровок след остается менее четкий.
– Котик, мне скучно… – Девица ноет и дует пухлые губки.
Светлячок, но слабенький, о чем она прекрасно знает. И думает, что ей повезло, и этого, клыкастого, полагает величайшею жизненной удачей. Он ведь любит ее.
Ей так кажется.
Ведь колечко подарил. И ожерелье, которое девица нацепила, чтобы все видели. Она то и дело касается этого бриллиантового ошейника, точно проверяя, на месте ли он.
– Погоди, – квартерон нервно дергает плечом.
Ему наскучила девица.
И ее капризы. Он здесь по делу. Если подойти ближе, но Мэйнфорд пишет, а смена диспозиции исказит запись. Вряд ли Тельму за такое похвалят. Уж лучше потом дубль сделать.
– Иди, – квартерон достает из кармана бумажник, а из бумажника – пачку талеров, которые сует девице в вырез. – Сыграй… развлекись…
Сыграть она не успела.
Только развернулась, качнув бедрами, и получила шлепок по попке. Захихикала. Смех ее, неожиданно громкий, заглушил тихий щелчок двери…
Запахло металлом.
Странно, но в такие минуты Тельма особенно остро ощущала именно запахи, хотя ее учили сосредотачиваться на визуальных элементах.
Будут Мэйнфорду визуальные элементы.
Но сама она не способна была отрешиться от запаха. Тельма от души ненавидела его, изысканный и в то же время удушающий, проникающий сквозь одежду, сквозь кожу, пропитывающий плоть ее…
…будет выветриваться потом сутки.
Или больше.
Ничего. Потепится.
…запнулась певица на сцене. Рот ее забавно округлился, но закричать ей не позволили. Первый из вошедших передернул затвор…
…а выстрелов не слышно.
Или это просто Тельма не слышит?
Видит пули.
Свинцовые пчелы, роем устремившиеся к сцене, чтобы войти в кукольное тело девочки-светлячка. Ее отбросило, перекрутило, но, изломанная, она продолжала жить.
…замолчало пианино.
Игроки бросили карты.
…и шестерка пик из чьего-то рукава спланировала в лужу крови. Они падали один за другим, не люди – манекены из «Блэйтсборн»… да, если думать именно так, то становится легче.
Еще бы запах убрать.
Блондинка в алмазах успела закричать. А спутник ее – вытащить пистолет…
…брызнули осколками стекла бокалы. Алмазы заливало кровью, яркой, что лак на ногтях блондинки. И кровь же пузырилась на ее губах.
А квартерон не желал умирать. Он цеплялся и за жизнь, и за бесполезный револьвер, и тело его мелко вздрагивало, принимая пулю за пулей. Старшая кровь была сильна. И все-таки не настолько, чтобы вырваться.
– Вот ублюдок, – то ли разозлился, то ли восхитился автоматчик, и автомат убрал. Из-под короткого плаща появился клинок. – Ну что, твареныш? Тебя ведь предупреждали…
Он подошел.
Медленно.
И Тельма вырисовала каждый его шаг.
Стекло, которое хрустело под ногами, впиваясь в толстую подошву ботинок. По ходу она отметила, что ботинки эти – поношенные, потертые, но еще крепкие.
Штанины коротковаты.
Мокры.
Значит, шел дождь. Капли воды стекали с короткого мятого плаща. А вот лица было не разглядеть. Тельма пытается зацепить хоть что-то…
…рассеиватель прихватили. Подготовились…
…и те двое, которые спокойно ждали в углу…
– Предупреждали, а ты не послушал. Думаешь, самый умный? – Автоматчик присел рядом с полумертвым квартероном и, вцепившись в волосы, потянул, заставляя того запрокинуть голову. – Все вы тут думаете, что самые умные…
Он щелкнул квартерона по носу.
А потом отпустил.
Привстал.
И размахнувшись, опустил клинок на шею.
– Твою ж… крепкий… – Клинок вошел до половины, и пришлось бить снова, что автоматчика не обрадовало. Больше он ничего не говорил, но высвободил клинок, размахнулся и ударил снова.
И снова.
И бил, пока голова не покатилась к столу.
– Вот так…
Клинок автоматчик вытер о розовое платье мертвой блондинки. А потом подхватил голову и махнул рукой:
– Уходим. Догги скоро явятся…
Уходили они и вправду узким коридором.
И уже там, снаружи, Тельма с немалым облегчением отпустила размытые тени. Они просто шагнули в дождь, чтобы исчезнуть.
А дождь.
Дождь – это хорошо… и даже замечательно… она вытянула руки, радуясь возвращению. И холодная вода больше не доставляла неудобств.
Затекает в рукава?
И плащ остался в баре? Пускай… главное, смыть этот запах… в душ бы, но что-то подсказывало, что в ближайшие часы душ Тельме не грозит.
Мэйнфорд стоял.
Курил.
Курил он на редкость вонючие сигары, но сейчас Тельма радовалась и этой вони, и даже подумала, что если попросить одну, он не откажет. Поделится. Нет, она сама не курит, но иногда вот. Лучше сигары, чем духи.
– Вы как? – первым заговорил Мэйнфорд. Он стоял, прислонившись к стене, которая выглядела не настолько чистой, чтобы к ней и вправду стоило прислоняться.
– Жить буду.
Собственный голос был сиплым.
Помолчал.
Покосился. Вздохнул:
– Блевать хочешь?
– Спасибо. Воздержусь…
– Смотри… если вдруг, то отвернуться могу…
Какая внезапная щепетильность. Почти умиляет. И Тельма, тряхнув головой, оборвала эту ненужную нить ненужной же заботы.
– Записали? – спросила она.
– Записал. – Он выпустил кольцо дыма. – С лицами…
– Рассеиватели.
– Ясно.
А пепел, отломив, бросил в лужу.
– У тебя неплохо вышло…
Мило. Почти комплимент. И Тельма кивнула: неплохо, так неплохо… ему видней. Она молчала. И он молчал. Курил. И стоило бы вернуться, но сама мысль, что снова придется спускаться в подвал, вызывала тошноту. Но и плащ бросать… другого у Тельмы нет. И при нынешней ее зарплате не скоро появится. Стоит поискать подработку. Те же цверги намекали… один-два заказа…
Хотя бы для того, чтобы одежду приличную прикупить.
Но об одежде не думалось, вообще ни о чем, кроме… певички, почти разрезанной пополам… и той девочке с алмазами… их ведь не тронули, хотя ожерелье стоило тысяч двадцать… по нынешним временам и того больше.
И бумажник у квартерона был солидный.
Касса опять же.
– Кто это был? – Молчать и дальше стало невыносимо.
…если попросить Мэйнфорда, он спустится за плащом. Но лучше уж самой, рискуя вляпаться в остаточное воспоминание. Воспоминание Тельма как-нибудь да переживет.
– Кто именно?
– Все.
– Веселый Билли…
– Квартерон?
– Заметили?
– Старшая кровь иначе воспринимается… это как… как в кровать крошек насыпать. – Тельма сама не знала, зачем ему объясняет. Никому и никогда не было интересно, что чувствует чтец.
– Понятно… да, квартерон… бабка из альвов… отрезанная ветвь… когда-то ушла из дому по большой любви, но… печальная история. – Он посмотрел на сигару. – Не мешает?
– Что? А… нет…
– Старик наш не любил, когда курили. Мятные леденцы будешь?
– Буду.
Сладкого хотелось. А леденцы… Тельма еще вчера собиралась прикупить коробочку, но забыла как-то.
– Вельма очень расстроилась, когда внука убили… и от ее расстройства нам одна головная боль…
Вельма… бабка… отрезанная ветвь… вряд ли она стара, альвы живут куда дольше людей, даже малефиков.
– Мы уговорили ее подождать… – Мэйнфорд поморщился.
И недокуренную сигару выбросил.
Глава 4
Зачем он вообще что-то объясняет?
Рассказывает?
Было бы кому… девице, которая ненадолго прибилась к участку, но неделька-другая и она передумает… или нет?
Стоит, обняла себя. Плечи узкие. Шея длинная. И белые волосы прилипли к ней. Вымокла вся. Пиджачок дрянной, юбка перекрутилась, сбилась набок. Мэйнфорд всегда задавался вопросом, из какого же дерьма шьют форменные костюмы. Этакую поганую ткань найти непросто, а поди ж ты…
Плащ свой оставила в подвале.
Спускаться не хочет.
Старик и не стал бы, послал бы кого, а эта молчит, гордая.
Но крепкая.
Ребят, которые по вызову прибыли, выворачивало, хотя они к местной кровище привычные. Эта же видела, как оно было, а держится. Побледнела слегка, и то не скажешь, то ли от увиденного, то ли от холода.
– Держи. – Мэйнфорд набросил на плечи чтицы свой плащ. – Не хватало, чтоб засопливела. У нас работы много.
Прозвучало так, будто он оправдывается.
И заботится.
Чушь собачья. Мэйнфорд, конечно, заботится, но исключительно о своих людях и из побуждений эгоистичных. Да и теперь… пока девчонка не сбежала, надо пользоваться.
Чтица она и вправду великолепная.
Первый уровень.
Он и не представлял себе, что такое и вправду первый уровень. Старик обладал третьим. И слепки его получались мутными, порой расплывались, рвались, выцветали до черно-белых и желто-бурых цветов. Ни звука, ни запаха.
Жаль, что запахи записать невозможно…
Или хорошо?
Вельма наверняка узнает и про чтицу, и про запись… и получит. Демонова баба всегда получала то, чего хотела.
– Им не нужны были деньги. – Тельма от плаща отказываться не стала, закуталась поплотней, так, что наружу торчали нос и белобрысая макушка.
– Не нужны.
– Тогда зачем это все?
Хороший вопрос. Мэйнфорд и сам им задавался, единственный ответ, который в голову приходил, ему совершенно не нравился.
– Они хотят войны.
– Кто?
– А вот это нам и надо выяснить. Вельма держит эту часть города. Торговля спиртным, игры, девочки. У нее широкий круг интересов.
И неплохое наследство, доставшееся от Громилы Ги, которое она не только сохранила, но и приумножила.
– Кто-то решил ее подвинуть.
– Убив внука?
– Не только. Если бы дело было только в нем, нашли бы другое место. Билли охрану не жаловал. И вообще на редкость безголовым типом был. Нет, дело не в том, что убили, а в том, как это сделали… ее клуб… ее люди… ее кровь… они пришли, чтобы положить всех. А голова – это и вовсе оскорбление.
– Иль-агра…
И о Предвечной искре, дарующей жизнь, она знает. С другой стороны, ничего удивительного, чтецов учат не только пользоваться даром.
– Да. Голову нашли… ее спалили в мусорном баке.
– И теперь он не сможет возродиться.
Мэйнфорд кивнул.
Старая ведьма явилась в управление. И да, на ведьму она походила меньше всего. Милая дама неопределенно средних лет…
Костюм из жатого шелка.
Нить черного жемчуга единственным знаком печали.
Сумочка на золоченой цепочке. Аккуратные пальчики с аккуратными ноготками. И сложно представить, что этими пальчиками Вельма когда-то выдавила глаза Веселому Джеку. Если, конечно, верить слухам… она всегда оставляла за спиной только слухи. Ни доказательств, ни уж тем более свидетелей.
– Моя клиентка, – она и разговаривала сама редко, предоставляя высокую сию честь семейному адвокату, – крайне опечалена ужасным событием, которое недавно имело место быть.
Опечаленной она вовсе не выглядела, скорее злой. И Мэйнфорд ощущал ее злость, как и давящую, но вместе с тем притягательную, силу Старшей крови.
– И она желает знать, какие действия предприняты полицией, чтобы покарать злоумышленников.
– Следствие ведется.
– Моя клиентка…
– Узнает обо всем в свое время.
Она позволила себе улыбнуться, показывая тем самым, что уже знает, и быть может, куда больше полиции.
– Моя клиентка…
Вельма подняла руку.
– Выйди. Нам с мальчиком надо поговорить.
Тихий ее голос, не голос – шелест ветра в гривах ив – заставил адвоката вжать голову в плечи. Ослушаться он не посмел. И дверь прикрыл плотно.
– Он вас боится.
– Люди в большинстве своем меня боятся, – согласилась Вельма. – Но не вы… с другой стороны, вас нельзя назвать в полной мере человеком.
Она склонила голову набок.
– Вы ведь не хотите войны, Мэйнфорд из рода Альваро? Во всяком случае, я очень надеюсь, что вы не хотите войны… конечно, с точки зрения разума, вам было бы выгодней не вмешиваться.
Острый язычок скользнул по губе.
А ей кровь нравилась. По слухам… конечно, не всем слухам можно верить, и сложно было представить, чтобы эта холеная дама, идеальная во всем, купалась в крови врагов.
Негигиенично это.
– Предлагаете постоять в стороне? Хорошая мысль… позволить таким, как вы, перебить друг друга…
– Таких, как я, больше нет, Мэйнфорд-мааре, не заблуждайтесь. Но… я не буду возражать, если ваша полиция и вправду… немного отдохнет.
Коготок коснулся коготка.
Беззвучно.
И все же Мэйнфорд вздрогнул.
– Если случится война…
– Погибнут невинные люди…
– Невинные люди всегда гибнут, – глядя в глаза, ответила Вельма. – Впрочем, я слишком давно живу, чтобы поверить, что невинные люди и вправду существуют. Что до остального, то небольшая чистка пойдет городу на пользу. Вам ли не знать, что он тоже любит кровь…
Она коснулась коготком губы.
– Город будет вам благодарен… очень благодарен…
– Обойдусь я как-нибудь и без этой благодарности.
Злила не откровенность, а сама бессмысленность разговора. Можно подумать, что Вельма и вправду испрашивает разрешения, чтобы развязать войну. Разрешения ей не нужны. И мнение Мэйнфорда, что по поводу войны, что по поводу самой Вельмы, глубоко безразлично. Тогда зачем она здесь?
– Жаль, – она встала. – И зря… поверьте, я умею помнить… оказанные услуги…
– И какую именно вы хотите получить?
Полусомкнутые веки, пелена ресниц.
Розовый румянец.
Она прекрасна, как может быть прекрасна альва, но… эта красота скорее отталкивает.
– Найдите тех, кто убил моего внука…
– Ищу.
– Ищите лучше. Из уважения к нашим предкам я дам вам две недели. Две недели Мэйнфорд-мааре – это много… а дальше город получит свою войну.
– Вы угрожаете?
– Помилуйте, кому может угрожать слабая женщина? Я… просто слышу, что происходит. И вы услышите, если дадите себе труд… если не побоитесь вспомнить о том, кто вы есть.
Она коснулась дверной ручки.
– Погодите. – Мэйнфорд поднялся. – Зачем вы приходили?
Не ради этой отсрочки, на которую Мэйнфорд не особо и надеялся, и не ради угроз. Тогда зачем? Вельма одарила его нежной улыбкой:
– Взглянуть на вас… давно было любопытно, каков из себя новый Страж…
– И как?
– Будем считать, что мое любопытство удовлетворено сполна.
Мэйнфорд зябко повел плечами.
Две недели.
И первая уже прошла, а у них пустота. Даже теперь пустота, потому что лиц не разглядеть. Чтица смотрит в дождь. Попросить дубль? И просить нечего, приказать стоит, она подчинится. Только какой в дубле смысл? Запись уже есть. И качество отменное. Ребята поработают, авось и скажут чего…
…по одежде.
…обуви.
…оружию… автоматы стандартны, таких сотни в городе, который и вправду любит кровь, и эту часть его древней натуры не изменить. А вот клинок… клинок – дело другое…
И Мэйнфорд нащупал кристалл.
А может… если показать Вельме, то… альвы способны видеть иначе, как знать… правда, увиденным она делиться не станет, скорее уж решит проблему так, как сочтет нужным: кроваво и громко, чтобы никто больше не посмел посягнуть на ее владения.
…и поговаривали, что во владениях этих Вельме давно уже тесно.
Война – хороший повод для передела.
– А вы не думали, – Тельма облизала губы.
Сухие. Обветренные. И на бледных щеках кожа шелушится. Из какой дыры она выползла? Надо будет заглянуть-таки в личное дело.
– О чем не думал?
– О том, что если они перестреляют друг друга, город станет чище… – она глядела не в глаза, но на потоки черной воды, на мусор, который качался на волнах.
– Это вряд ли.
Откровенный вопрос заслуживает откровенного ответа.
– Во-первых, погибнут не только те, кто завязан с бандами, сама же видела. Девушки. Пианист, бармен…
– От него пахло травкой.
Мэйнфорд хмыкнул. Надо же, заметила. Но запах… старик утверждал, что запахи относятся к той части остаточной памяти, зацепить которую почти невозможно. А она вот… первый уровень с потенциальным выходом на нулевой.
…Вельма заглянет к девочке…
…тронет?
…или все же и изгнанники блюдут Равновесие?
…впрочем, угрожать не обязательно, достаточно отыскать нужную приманку. Что ей надо, беловолосой чтице? Денег?
Нет, тогда она пошла бы работать к цвергам.
Славы?
Тоже нет. Сенат и альвы приняли бы ее с распростертыми объятиями.
Тогда чего?
Ах как не вовремя. Ему о войне грядущей думать бы, о том, кто рискнул выступить против старой ведьмы, а не разгадывать загадки девчачьих помыслов.
– Травкой здесь от многих пахнет. Есть еще во-вторых. Сейчас в Нижнем городе тихо. Относительно тихо. Последний передел случился лет десять тому. Если будет интересно, загляни в архив. Даже если не будет интересно, загляни. Туда вообще заглядывать полезно…
– Всенепременно, – это Тельма сказала абсолютно серьезно.
– За два месяца – около трех сотен трупов. Это тех, которые мы нашли и идентифицировали, а сколько пропало без вести, только Бездна знает. И да, плакать там особо не о ком, через одного – ублюдки, через второго – твари… только остались те же ублюдки и твари, но голодные, злые. Они выгрызали свой кусок, и когда выгрызли, пожелали получить награду. Немедленно. Здесь и сейчас. И сама понимаешь, кому пришлось платить.
…Мэйнфорд не любил вспоминать то время.
Темное.
И дождь шел почти всегда, словно город сам помогал прятать следы тем, кто потчевал его новой кровью. Нью-Арк умел быть благодарным.
И шутить.
…безглазый лавочник, насаженный на прутья ограды. И ведь нарочно выбрали место перед самым участком, показывая, сколь бессильна полиция…
…проститутка, забитая до смерти…
…упрямый торговец, решивший, что заработанные тысячи защитят его. Его нашли на седьмой день, безглазого, безъязыкого, с отрубленными пальцами, но живого. Правда, эта жизнь была хуже смерти. Впрочем, Мэйнфорд слышал, что мучился бедолага недолго.
…девушки, пропадавшие прямо с улиц, без следа, без надежды на возвращение. И холодное любопытство города, наблюдавшего за возней тех, кто полагал себя его хозяевами.
Тогда Мэйнфорд вновь услышал его.
И решил, что дед ошибся, и он все-таки сходит с ума.
…он и до сих пор сходил. Правда, от этого сумасшествия существовало спасение, лежало в кармане плаща, в жестянке, еще сохранившей аромат лакричных леденцов. И на вкус травяные пилюли, сотворенные Кохэном, походили на те же леденцы.
Лакрицу Мэйнфорд ненавидел.
Но шепот Нью-Арка, все его голоса, доносившиеся из Бездны, ненавидел куда сильней.
И порой пилюли уже не спасали.
Шепот проникал в сны, искажая их, превращая в красно-черный рисованный кошмар, выбраться из которого Мэйнфорд не был способен…
…и он увеличил дозу вдвое.
…а теперь трусливо думал о том, чтобы отказаться от пилюль вовсе. Если кто и знает, что творится на его улицах, то Нью-Арк. И тогда имеет смысл прислушаться к его голосу, вдруг да права старая ведьма… если именно за этим она и приходила?