Радин

Редактор Владимир Коробов

Текст публикуется в авторской редакции

Издатель П. Подкосов

Продюсер Т. Соловьёва

Руководитель проекта М. Ведюшкина

Художественное оформление и макет Ю. Буга

Корректоры Е. Аксёнова, Ю. Сысоева

Компьютерная верстка А. Фоминов

Иллюстрация на обложке Getty Images

© Л. Элтанг, 2022

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2022 Издательство благодарит Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency за содействие в приобретении прав

؂

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Глава первая

Темный человек

Радин. Воскресенье

Он предпочел бы остановиться в знакомом отеле под названием «Тилак», где хозяином был непалец, служивший когда-то в стрелковом батальоне, маленький и суровый гурк. Над стойкой портье висел на расшитом коврике кинжал, отливающий голубоватым светом, и Радин выслушал немало историй о том, как хозяин применял его в открытом бою.

Он жил в этом отеле в прошлом году, когда приезжал в Порту по делам лиссабонской фирмы, и до сих пор помнил миндальный привкус чая, которым хозяин угощал его на террасе, выходившей на церковь Св. Ильдефонсо. Поразмыслив, Радин заказал гостиницу классом повыше. Он ехал на собеседование по поводу новой работы и знал, что директор непременно спросит, где он остановился.

В полночь он купил билет у сонной кассирши, переплатив чуть ли не вдвое, потому что места были только в спальном вагоне, и в половине первого стоял на пустом перроне. Поезд подошел почти бесшумно, проводник взял билет, посветил фонариком и приложил палец к губам. Ночной поезд в Порту был неудобным и приходил слишком рано, но Радин не успел на вечерний экспресс, потому что застрял с друзьями в баре, а за вещами нужно было ехать на улицу Луз.

Его одежда и книги так и лежали в коробках с тех пор, как он ушел от жены; кроме дивана и стола, в комнате не было мебели. Вместо окон там была застекленная дыра в крыше, а древний холодильник был выкрашен красной краской. По ночам до Радина доносилось мяуканье павлинов из зоологического сада, а в начале весны он услышал зов оленя, низкий, отчаянный, похожий на скрип проржавевших ворот.

– Так и будешь искать повод сюда являться, – сказала Урсула, когда пару дней назад он пришел за дорожной сумкой. – Ты бы забрал отсюда все свое, найми грузовое такси и забери.

– Заберу, – сказал Радин, оглядывая полки с книгами. – Может, пару стульев одолжишь? И постельное белье.

– Мебель делить не будем. – Она вынула из шкафа несколько простынь. – Тебе здесь ничего не принадлежит. А если найдешь денег на адвоката, то я напишу в департамент эмиграции, что ты применял ко мне насилие, и тебя вышлют отсюда в двадцать четыре часа.

Насилие, надо же, удивился Радин, спускаясь по лестнице. Вот не думал, что она сможет сказать такое с серьезным лицом. Куда, черт возьми, подевалось наше веселье?

Сложив в сумку рубашки и рабочую тетрадь, Радин пристроил сверху компьютер, потом решил его не брать, но подумал о двух вечерах в отеле и оставил. Пригодится кино посмотреть. Прошлой весной он и дня не мог прожить без лаптопа, это было его лезвие, изрезанное рунами, вечный спутник в кафе и поездах. Теперь только бумага. Стоит положить пальцы на клавиши, как мысль тускнеет и, вильнув хвостом, уходит на глубину. Побочный эффект терапии, если верить доктору, но Радин не слишком ему верил.

В клинике Прошперу разрешали только рисовать, складывать пазлы или лепить из пластилина, так что Радин в основном рисовал. Может, поэтому маляр из него вышел не такой уж скверный. Когда через месяц ему пришлось снять себе жилье на окраине, стены в комнате оказались зелеными, того самого казенного цвета, которым были выкрашены коридоры в питерской школе. Через пару дней Радин затосковал, поехал в магазин, купил краску, валики и пластик, чтобы закрывать пол.

Десяток слов добавился к его португальскому, в том числе и lixa, наждачная бумага. Радин красил в три слоя, выжидая, пока просохнет, ему нужен был обещанный оттенок бирюзы, такого цвета были яйца дрозда, найденные однажды в роще под Токсовом. И обложка его рабочей тетради в косую линейку.

Вернувшись из клиники, Радин начал покупать себе тетради, наточил целый стакан карандашей, но работа все равно двигалась медленно, так медленно, что он уже не верил, что сможет закончить. Роман утопал в черновиках, черновики теснились в ящике стола, как некрасовские лакеи в прихожей, а дозваться никого решительно невозможно! В Порту он надеялся поймать волну и взял с собой основную тетрадь, толстую, рассыпающуюся, похожую на записную книжку букмекера.

Синий железнодорожный плед в лунном свете казался белым, поезд шел быстро, постукивая по стыкам, мелкий заветренный зубчик месяца летел за ним не отставая. Радин свернул куртку и сунул ее в багажную сетку, стараясь не шуметь. Розетки в купе не оказалось, зато обнаружился ребристый кружок радиоточки. На одной полке стоял чемодан, на другой, повернувшись лицом к стене, спал человек, лунный свет косо падал на крупную лысую голову. Радин замешкался, задел какую-то палку, с грохотом упавшую на пол, и тут же услышал шаги проводника. Тот показал большим пальцем на юг, пытаясь, видимо, сказать, что попутчик сел в Фаро, и посветил фонариком на пол, где они увидели трость с набалдашником в виде утиной головы.

Поставив трость на место, Радин устроился на своей полке, включил тусклую лампочку, достал тетрадь и собрался было работать, но тут попутчик завозился и спросил простуженным голосом:

– Пишете? Давно я не видел, как пишут ручкой по бумаге.

– Простите, что помешал вам спать.

– Вы русский? У вас славянский акцент, я его всегда узнаю!

– Да, русский, но живу здесь уже четыре года. – Радин захлопнул тетрадь, щелкнул выключателем и вытянулся на полке.

Попутчик спустил ноги на пол и сидел, облокотившись на откидной столик, где в железной вазочке белели хризантемы. Луну затянуло тучами, в купе стало темно, однако попутчик выпил воды и говорил теперь не умолкая: о погоде на побережье, о выставках, о скандале в футбольном клубе. Радин пытался отвечать междометиями, но голова становилась все тяжелее, и наконец, пробормотав извинения, он закрыл глаза.

– Это настоящая, безупречная смерть, – донеслось до него сквозь сон. – Непременно посмотрите на нее, когда будете в галерее. Вы ведь русский, вам доступны вещи такого рода. Смерть именно так и выглядит: августовское небо, сизая рябь на речной воде, погреба с портвейном. В ней нет ничего бесчеловечного.

– Погреба? – переспросил Радин, открывая глаза.

– Если стоять на мосту, то слева от вас будет Вилла-Нова, заставленная винными складами. Так вы согласитесь мне помочь? Это займет не больше часа, а я готов заплатить пять сотен, уж больно вы хорошо подходите. Как будто вас небеса послали! Будь вы португальцем, она бы не поверила. А с русского детектива какой спрос?

– Детектива? Простите, но я задремал и слышал только часть вашего рассказа. – Радин пытался рассмотреть лицо попутчика, но оно оставалось в лунной тени.

– Меня зовут Салданья. Я хочу нанять вас для одного несложного дела в городе, – терпеливо повторил попутчик. – Вам нужно будет зайти в картинную галерею, сказать, что вы частный детектив, специалист по розыску людей, и что теперь вы ищете русского парня, пропавшего в прошлом году. Он был приятелем австрийца, который там работает, они вместе играли на бегах. Некоторые следы, скажете вы, ведут в галерею, социальные сети, звонки и прочее. Они ответят, что ничего не знают, и вы пойдете к себе в отель. Это все.

– А зачем вам это?

– Не стоит вникать, просто заучите слова. Хозяйку галереи зовут Варгас. Со мной она разговаривать не станет, мое лицо ей хорошо знакомо. Меня в городе многие знают. Вы же читаете мою рубрику в «Público»?

– Нет, простите, – произнес Радин, чувствуя, как быстрый ход поезда прижимает его голову к подушке.

– Я много лет занимаюсь журналистскими расследованиями, и мне часто приходится привлекать посторонних людей. Романист, конечно, не лучший вариант, зато ваше происхождение идеально подходит. Ладно, плачу семь сотен, больше не могу.

– Да с чего вы взяли, что я романист? – спросил Радин и тут же заснул.

Проснувшись, как ему показалось, через минуту, он понял, что поезд стоит на маленькой станции, а сосед продолжает говорить. В утренней дымке голубели азулежу на фасаде: листья алоэ, лодки и паруса. Старый вокзал Авейру. Значит, ехать осталось часа полтора.

– Можно засолить акулу в аквариуме с формальдегидом, – бубнил попутчик, – и автора этой шутки не посадят в тюрьму за мошенничество. Это говорит о бедности нашего времени. О сговоре галеристов и критиков, лепящих статус художника кому попало, но больше – о бедности. Так вы согласны? Я напишу текст, который нужно произнести.

– Вынужден отказаться, простите. – Радин протянул руку к бутылке, попил воды из горлышка, откинулся на подушку и закрыл глаза.

Поезд тронулся, миновал туннель и теперь набирал ход, неплотно закрытая дверь купе постукивала о железный косяк, голос попутчика становился все тише, и последнее, что Радин услышал, было:

– Галерея Варгас, неподалеку от ратуши.

Лиза

По дороге на репетицию я снова видела эту пару на площади, только сегодня они были в красном, наверное, потому, что день был пасмурным. Девочку я знаю, раньше у нас училась на народном танце, у них там полоумный хореограф, строит из себя Фернандо Граса. А парня, кажется, уволили из «Companhia Nacional de Bailado» после июньской забастовки. И чего они взбесились из-за лишних пяти часов, взяли бы меня в эту труппу, я бы день и ночь скакала в кордебалете и еще полы бы в театре мыла. Эти двое ставят две колонки на землю, кладут шляпу и танцуют под por una cabeza при любой погоде, похоже, дела у них совсем плохи. Прямо как у нас с Иваном четыре года тому назад.

Когда мы приехали в этот город и сняли комнату, которая раньше была складом для пишущих машинок, у нас было три сотни на двоих, и деньги сразу кончились, в первый же день. Двести за комнату вперед, сорок за шерстяное одеяло, потому что зима была промозглая, десять за кофе в зернах и полтинник за газовый баллон.

Через два дня Иван ушел грузить вагоны, вернулся наутро с пакетом еды и двумя бумажками, на одной было написано «работа на руа Севильяна, 17», а на другой какие-то имена. На мой вопрос, что это за работа, он буркнул отделять зерна от плевел и ушел спать, а я представила себе Золушку, склонившуюся над мешками фасоли, и расплакалась, ведь если бы не я, он сидел бы в своей редакции, у окна с видом на Исаакиевский собор. Потом я пошла на репетицию, по дороге снова плакала, потом напудрилась чужой розовой пудрой, и стало еще хуже.

Когда я вернулась, он был уже веселый, сказал, что я фенек, маленькая пустынная лиса с большими ушами, снял с меня трико прямо в коридоре и отнес на кровать, я сразу поняла, что он курил траву, но промолчала, уж лучше трава, чем жизнь на сквозняке. С тех пор прошло четыре года, и чего только не было, однажды он оставил мой кошелек в зеленной лавке, и мы на неделю остались без копейки, точно такую же историю я слышала от бабушки, только там были хлебные карточки.

Радин. Понедельник

Начинать лучше прямо с утра, сказал доктор, которого жена Радина считала лучшим в городе, может, потому, что он был каталонцем, как она сама. У доктора было помятое лицо с неожиданно яркими зелеными глазами и лохматыми бровями, изогнутыми в скобку, отчего лицо всегда казалось удивленным.

Радину нечем было удивить доктора, его история была обычной, сначала депрессия, потом пьянство, после пьянства – клиника, на которую ушло все, что оставалось от американского издания, а после клиники – внезапные рыдания, настигавшие Радина где угодно, на встрече с клиентами, в постели с женой или просто на улице.

Урсула смирилась с потерей денег, выброшенных на выпивку, а потом на лечение, она смирилась даже с тем, что Радина выставили из конторы, куда она засунула его всего полгода назад, подняв все свои связи в чужом городе. Но смириться с рыданиями она не смогла. Мужчина, способный показать свои слезы, был для нее чем-то обреченным, скользким, безнадежно бьющимся, будто речной карась в ведре у рыболова.

Радин принес ей записку от нарколога, где скудной латынью объяснялось: тра-та-та, побочный эффект, все пройдет, как только психика пациента стабилизируется. Но Урсула отправила его к остроглазому каталонцу, владельцу кабинета в Альфаме, где кушетка была ковровой и пыльной, будто в марокканской курильне. От докторского стола кушетку отделяла ширма с резными панелями, на одной панели Радин разглядел журавля.

– Вас в детстве просили покашлять, когда доктор приставлял к спине стетоскоп? А я попрошу вас заплакать. Заплачьте!

– Не могу. У меня в горле пересохло!

– Друг мой, представьте свою обиду и заплачьте. Давайте подкрутим колесико яркости. Вас нигде не печатают? Жена не читает ваших рукописей?

– Моя жена вообще ничего не читает. Мой первый роман перевели уже на два языка. А другие колесики бывают?

– Подумайте о своей склонности к деструкции, и слезы польются. Даже работодатели чувствуют вашу разрушительность, как лиса чует ружейное масло.

– Может, они и правы, эти ваши работодатели. Две фирмы, в которых я здесь работал, уже обанкротились. Даже страна, в которой я некоторое время жил, развалилась!

– Много на себя берете, – хихикнул за ширмой каталонец. – Еще скажите, что это вы породили суровую зиму, удушливую жару, ядовитых змей и насекомых. У вас обычный вельтшмерц, друг мой. Эмиграция, алкоголь и недостаток любовного жара.

– Доктор, давайте ближе к делу. Мой нарколог обещал, что побочные явления пройдут, но они не проходят. Например, я совершенно не слышу музыки, разве что барабаны немного различаю. Все остальное – нагромождение звуков, вой и разноголосица. Слышали, как настраивают инструменты в оркестре?

– Не слушайте своего нарколога, он просто бодрый дровосек. Люди вашей профессии часто живут так, как будто ждут прихода взрослых, и, когда становится ясно, что взрослые не придут, они огорчаются, как дети. Видите ли, огорчение – это ливень, который никогда не прекращается, льет на крышу, пока несущие балки не сгниют.

– Вы хотите сказать, что я не в себе? Так скажите прямо.

– Он еще учить меня будет! Начните с простых упражнений: убедите себя, что любить вас не за что, придумайте мантру из пяти слов, начинайте прямо с утра. Например: я бездарь, я темный человек. Лучше произносить ее на родном языке!

Через полчаса Радин вышел на залитую солнцем улицу, купил в автомате кофе и пошел домой, предвкушая, как он станет описывать эту сцену своим друзьям. Урсула уехала в Валлирану, к родне, так что можно выпить в баре с ребятами из русской газеты. Откуда его тоже попросили, потому что он разрыдался во время интервью с тренером футбольной сборной, которого редактор упрашивал целую неделю.

Дожидаясь зеленого света, Радин почувствовал жажду, которую кофе не мог утолить. Не хватало еще заплакать на перекрестке авениды Диагональ. Проходя мимо стены парка Курсель, выложенной зеркальными осколками, он наклонился к самому крупному осколку, скорчил своему отражению рожу и тихо сказал: я бездарь, я темный человек.

– Северная столица приветствует гостей! – сказал скрипучий голос, и Радин открыл глаза. Дверь купе была приоткрыта, и сквозняк шевелил хризантемы на столике, теперь он разглядел их матерчатые листья, на одном листке сидела божья коровка, совершенно как живая. Проводник прошел по вагону, заглядывая в пустые купе, и рассмеялся, увидев Радина:

– Так и знал, что проспите! Ничего, время есть, собирайтесь не торопясь. Ваш сосед велел вам кланяться.

Радин сел, спустил ноги на пол и огляделся. На столике лежали апельсиновая кожура и перочинный нож, рядом стояла бутылка с водой. Голубой тетради не было. Он проверил сумку, обшарил постель, прощупал батарею под откидным столиком, заглянул под матрас. Некоторое время он стоял, оглядывая купе, чувствуя, как немеют кончики пальцев. В тетради было два года работы, там оставалась всего пара чистых страниц, и он уже приглядел новую в витрине писчебумажной лавки.

Попутчик украл роман? На кой черт ему исписанный кириллицей гроссбух? Радин взял со стола бутылку и залпом выпил теплую воду. Потом он достал куртку из багажной сетки и проверил карманы: документы и бумажник были на месте. В боковом кармане лежала записка, написанная карандашом, он прочел ее несколько раз:

Я взял вашу тетрадь, у меня не было другого выхода. Свяжитесь со мной, когда исполните мою просьбу. Вы немедленно получите свой роман и деньги. Плачу тысячу (1000!). С.

Дальше шли какие-то инструкции, но Радин скомкал записку и швырнул ее на пол.

В полицию идти бессмысленно, скажу, что у меня тетрадку украли, а они скажут vai tomar no cu. Мимо двери прошел проводник со стопкой полотенец, придержав полотенца подбородком, он показал рукой на перрон и подмигнул. Радин взял сумку, поднял смятую записку и вышел на перрон.

И все же в океане, далеко, вспомнил он, оглядывая вокзальную площадь, залитую холодным утренним солнцем, рейс, кажется, идет не так легко! До гостиницы было минут двадцать пешком, и Радин решил позавтракать на набережной. Два года назад там подавали свежую рыбу, а на прилавке стоял бочонок местного пива, почти черного, с кислинкой от жженого солода.

До встречи с директором фирмы оставалось восемь часов. Если и здесь не возьмут, придется уходить на фриланс и сидеть над чужими текстами, над поэмами о сыре, сычужине и молочном сахаре. Или дописывать роман, в конце концов. Но что теперь дописывать? Тетради больше нет, а в лаптопе болтается прошлогодний вариант, унылый, словно заброшенная ферма с торчащим посреди двора колодезным оголовком.

Добравшись до моста, Радин обнаружил, что кантину снесли и поставили фанерный киоск, где продавали картошку с анчоусами. Он купил подтекающий маслом пакет и устроился на парапете, глядя на берег Гайи, сплошь застроенный винными складами. По реке медленно двигался пароходик с туристами. Каждый раз проходя под мостом, капитан подавал сигнал, и пассажиры послушно задирали головы.

Мостов было пять, и самый последний – мост Аррабида – казался едва заметным штрихом, сарматской застежкой на устье реки, золотой изогнутой фибулой. За мостом начинался океан.

Иван

День был такой солнечный, когда она зашла в редакцию на Большой Морской, что казалось, краски выцветают на глазах, стены, бумага, свет из окна, все стало белым, как топленое молоко. Под потолком слабо поскрипывал вентилятор, от этого духота казалась еще плотнее. В полдень все ушли обедать в столовую, я остался один и лежал головой на столе. Дверь хлопнула, и я поднял голову. Она стояла на пороге, маленькая, прохладная, с бритой головой, в мятых льняных штанах.

– Какое у вас тут арктическое лето, – сказала она. – Я принесла объявление, это правильный кабинет?

– Давайте его сюда, – сказал я шепотом.

Любовь, будто простуда, чиркнула по горлу. Когда она села напротив меня и принялась копаться в рюкзаке, жара сразу спала, и лопасти вентилятора тихо зажужжали. Я смотрел на золотую луковицу ее головы, на губы африканского мальчика, на розовое пятнышко между бровями. Я не знал, о чем спросить, чтобы она подняла глаза, и любовался ею тайно, будто карпом в японском пруду.

– Зачем вы так голову побрили?

– У меня были вши, – сказала она, вынимая из рюкзака бумажки, заложенные почему-то в справочник «Лекарственные растения». – В нашей балетной школе недавно были вши, почти у всех, и у меня тоже.

– Так вы танцуете? – Я взял ее бумажки, сунул в папку для субботнего номера, спросил, не хочет ли она мороженого, и она кивнула.

Вернулись наши из столовой, дверь принялась хлопать, загудели принтеры, жара вернулась, и я сразу устал. Потом мы дошли до ее дома и постояли на лестничной площадке, куда свет попадал через грязные витражи, а потом полгода куда-то делись, и началась винтовая португальская лестница, по которой мы побрели, заходя в съемные комнатушки, гарсоньерки с расколотыми биде, и выходя из них с коробками, которых становилось все больше, потому что она помешана на местной керамике, с оленями, похожими на ящериц, а я иногда все же выигрывал и покупал ей дурацкие тарелки.

Еще она любит рисовые хлебцы и запах клеевой краски. Теперь я знаю цвет ее глаз, я даже знаю цвет ее внутренних бедер, или как там это называется, я еще не насытился этими бедрами, недрами и алой чавкающей глиной ее болот, другое дело, что она смотрит на меня ледяными глазами, будто на вора, да я и есть вор.

Радин. Понедельник

В гостинице шел ремонт. За стеной номера жужжало сверло, а двери внизу хлопали так часто, будто в коридоре завелся морской сквозняк. Здание смахивало на ганзейское судно, застрявшее на стапелях: окна были круглыми, полосатые маркизы полоскались на ветру, а корму занимали площадки с ресторанами. Радина поселили на самом верху, в бочке для лучников.

Выложив вещи на кровать, он вспомнил, что нужно найти мастерскую, потому что в лаптопе поселились муравьи. Вчера, укладывая компьютер в сумку, он обнаружил пятерых, крошечных, как кунжутные семечки.

Радин открыл мини-бар и выпил холодной газировки. Потом он заглянул в туалетную комнату и увидел душевую кабину, хотя номер обещали с ванной. Раздевшись догола, он надел наушники, нашел в телефоне сенегальские барабаны, намочил полотенце под краном и растерся им до красноты.

Спустившись в лобби, он подошел к портье, чтобы взять карту города, и его попросили расплатиться за номер наличными. На карточке не хватает средств, сказал портье, свяжитесь с вашим банком! Радин сказал, что так и сделает, и отправился искать мастерскую. Портье отметил ее точкой на карте, но Радин немного заплутал и вышел на площадь Триндаде только к десяти утра.

Мастерская обнаружилась в подвале, мастер вынес на улицу стул и сидел с чашкой кофе, жмурясь на утреннем солнце. Радин вспомнил слово формига, рассказал про муравьев, и тот засмеялся:

– Да ты шутишь, парень! Муравьи похожи на людей, они любят сладенькое. Поставь-ка его на карниз и смотри, как все просто.

Мастер отхлебнул кофе, сунул палец в чашку и покрутил там немного, потом провел пальцем по карнизу, мазнул кофейной гущей вокруг дисковода и снова откинулся на спинку стула:

– Сейчас сами выйдут, а ты пойди погуляй!

Обойдя пустую площадь с фонтаном в виде пеликана, Радин не нашел скамейки и лег на газон. Вчерашнее вердехо еще давало себя знать, во рту пересохло, лоб замерз.

Он достал из кармана джинсов записку попутчика, расправил и прочел несколько раз. Текст монолога был не слишком сложным, под ним приписали номер телефона, обведенный кривым сердечком. Листок был вырван из его собственной тетради. Вор Салданья, наверное, до утра сидел, глядя в темное окно и размышляя, как меня принудить.

Вода из клюва пеликана мерно капала на мозаичное дно. Слева от него голубела мозаика церковного фасада, а сверху смотрели пророки Илья и Елисей. Капли становились все громче, казалось, они падают в жестяное ведро, белый пеликан задрал голову и захлопал крыльями. Потом он разодрал себе грудь и напоил птенцов своей кровью. В мешке у пеликана с грохотом перекатывались камни, принесенные для строительства мечети.

Какой еще мечети? Некоторое время Радин лежал не шевелясь, стиснув зубы, он уже знал, что сопротивляться бесполезно.

С колокольни донеслись два удара, половина одиннадцатого. Радин сложил записку вчетверо, сунул обратно в карман и попытался вспомнить голос попутчика. Что он там говорил – что меня бог ему послал? Я даже лица его в темноте не видел. А он не видел моего. Тысяча монет за то, чтобы произнести четыре фразы?