На крыльце под барельефом
В общении с детьми, а ей сразу перепали пятые классы, она придерживалась строгости и учебника. Уроки ее не занимали, а вот ее умение видеть психологические конфликты, во многом благодаря собственному опыту, сразу помогло ей выделить из среды учеников тех, кто был обижен, или пришел грустным после семейных криков, или завидовал соседу, или страдал из-за неразделенной первой влюбленности… Ирина Евгеньевна была готова понимать и сопереживать. И ребенок после уроков выкладывал ей все, что лежало на сердце тяжелым камнем несправедливости или небольшим, но острым камешком огорчения. Так рождалась детская преданность или, по меньшей мере, благодарность. Ирина Евгеньевна после таких минут задушевности и оказанной срочной душевной помощи выходила из школы, наполненная сиянием, которое горело в ней до самого дома, в течение целого часа постоянно людного и такого утомительного метро.
Дома она могла вдруг вспомнить историю девочки, переживающей из-за развода родителей, и за чаем поделиться с мужем. В ее рассказе, не без умысла, как красной ручкой, подчеркивалось самое важное: безответственность взрослых и страдание невинных деток. Пусть муж задумается. Правда, чаще всего она умело и практично оставляла школьные дела где-то там, за дверью квартиры.
Теперь, вступая в новый учебный год, Ирина Евгеньевна планировала расширить орбиту своего орлиного парения, свой круг общения. Она поглядывала, не подавая вида, на еще не охваченную территорию, где царили независимые и звонкие англичанки. Это сулило приятное времяпрепровождение, новые открытия в столичной галактике и, совершенно очевидно, – иную ступень в ее жизни.
Дни шли, звонки звенели, сухая листва сжигалась, наполняя весь мир особым осенним запахом гари и суетности. Потом приходили дожди, смывали листву и дым, оставляя серые подтеки на гордых и равнодушных барельефных профилях над школьным крыльцом.
В родном городе Ирины осень наступала позже, была суше, приятнее и тянулась дольше, логически понижая градус температуры и позволяя вдоволь поносить плащи и пальто. Москва оказалась непредсказуема: в сентябре мог случиться ноябрьский холод, а в октябре – настоящее лето. Впрочем, Ирину Евгеньевну, занятую работой, старательным общением с коллегами, обустройством квартиры (а это было непросто на новом месте при уже охватывающем все сферы жизни тотальном дефиците), погода занимала мало и скорее удивляла, чем раздражала.
Она помнила, что главной заботой в это время было не промочить ноги еще до прихода в школу и не потерять свой новый японский складной зонтик, который потом вместе с другими зонтами разных расцветок раскрывался и сушился в учительской раздевалке. Все зонтики сушились спокойно, дожидаясь своих хозяек, пока кто-то, начитавшись привезенных «оттуда» журналов, не сказал, что в Англии, оказывается, держать открытый зонт в помещении – плохая примета.
Слово «Англия» было священным, почти законом, поэтому с тех пор зонты сушились в коридоре. «Старая гвардия» не поддавалась на английскую провокацию, принципиально продолжая раскрывать с треском мокрые зонты в раздевалке. Ирине пришлось принимать первое на новом месте серьезное решение. Через какое-то время судьба оставленного без присмотра зонтика уже не на шутку волновала Ирину Евгеньевну, мешала сосредоточиться во время уроков. И она стала носить в школу старый зонт, привезенный еще оттуда, из прошлого.
К тому моменту, как выпал первый снег, новая учительница перестала быть новой. Все отметили ее доброжелательность и общительность, аккуратность, перестали обращать внимание на неуверенность, тщательно скрываемую за дробным барабанным боем устойчивых каблуков. Жизнь владелицы этих каблуков тоже за это время стала проще, понятнее, как будто смазали и завели хозяйской рукой добротный механизм. И вот закрутились, завертелись винтики, шестеренки, и стрелки бодро пошли по школьному кругу каждая своим правильным путем.
Ирина Евгеньевна была довольна, умело складывая все слагаемые своей удачи. Понемногу приручила и приучила к себе не всегда понятных «англичанок», пользуясь негласной симпатией Лидии Николаевны как пропуском в интересный и новый мир. Негромко, с опаской, но она уже могла запросто зайти в кабинет Лилианы Георгиевны, к примеру, после уроков или позвонить Нине Абрамовне, чтобы просто поболтать и обсудить разные школьные события.
Отношения же с Лидией Николаевной оформились давно в нежно-задушевные с той ноткой ученичества, которое на тот момент совсем не обижало, а наоборот – позволяло молодой учительнице чувствовать причастность к чему-то особому, почти заговорщицкому. Так что, когда в один полуснежный день, вечереющий уже синим, коллеги, спускаясь с высокого крыльца веселой и шумной компанией, пригласили ее пойти с ними в ресторан, Ирина Евгеневна испытала чувство триумфа и немного от того радостного волнения, почти как перед первым свиданием.
Ресторан
В ресторане, открытом недавно и так стильно, приглушенно-камерно отделанном деревянными панелями, учителей из белой школы знали и любили. Достаточно было позвонить – и часов в 5, в будний день, когда не так много найдется желающих праздно провести время после работы, столик непременно ждал женскую, и не всегда женскую, компанию со всем радушием, на которое только был способен советский сервис. Официанты старались, а гардеробщица всегда держала в запасе для учительских скромных пальто вешалки-плечики. У нее тоже рос внук, а причастность к обслуживанию небольшого, но приятного общества учителей из знаменитой в районе школы грело ей душу обещанием правильного будущего для мальчика.
Нина Абрамовна, Нина, готовить не умела, не любила и в ресторанах чувствовала себя не просто хорошо, а естественно, в буквальном смысле в своей тарелке. В этот вечер «девочки» собрались не в полном составе: кого-то ждали дома, кому-то нужно было успеть забрать ребенка из детского сада – зато с ними впервые решилась на нестандартное мероприятие новая коллега, Ирина Евгеньевна. «Прямо явочным порядком!» – подталкивали ее, используя понравившееся в последнее время диссидентское выражение, веселые «англичанки».
Ирина Евгеньевна была в ресторане не первый раз в жизни, но так чтобы «явочным порядком», без мужа, после работы и с коллегами – это в ее жизни стало прорывом. Минувшим летом они отдыхали в Крыму – так там как раз захаживали в ресторан, не часто, пару раз, не то чтобы поесть – у них была курсовка в столовой, а чтобы, заказав пирожное с кремом и по бокалу местного вина, потанцевать под вокально-инструментальный ансамбль. Здесь, в Москве, в ресторан они еще ни разу не ходили, не до того было, да и все кругом говорили, что попасть туда чрезвычайно сложно.
В целом еда, даже прекрасно приготовленный бефстроганов – визитная карточка нового ресторана, – не была главной целью посетительниц. Ресторан служил местом, где не было лишних ушей при обсуждении школьных дел, сплетен и к тому же располагался вдали от семейных обязательств, посередине между работой и домом. Ирине Евгеньевне хотелось общения, ей нравились задорные, непривычные «англичанки» и их тесный круг-кружок. Она помнила, что не сразу удалось с ними сойтись. От этого ценность и сладость вечера наполняли медом ее душу.
Давно, как будто сто лет назад, когда учебный год двигался к завершению, ей неожиданно выпала удача – она пришла в белую школу. Краем уха она слышала, что место освободилось после того, как одна учительница эмигрировала то ли в Израиль, то ли куда-то еще. Ирина Евгеньевна никогда не сталкивалась с подобным. В газетах называли это предательством. Она не понимала, что должно заставить человека, более того – советского учителя, который несет ответственность перед учениками, покинуть родину и, главное, уехать из Москвы. Сейчас, общаясь с новыми коллегами, ей открывалась иная сторона этой реальности. Она и притягивала своей запретностью, и пугала, грозила разрушить уже сложившийся, как кирпичики колодца, ее слаженный внутренний мир. И точно как в колодце вода, новые знакомства и темы, вокруг которых кружились разговоры, оставляли на стенках ее души мутный, иной раз скользкий осадок.
Позже она узнала, что ее предшественница никого и ничего не предавала, а ей просто подвернулся случай поменять работу в белой школе на посольскую в ГДР. Слово «Израиль» просто настолько часто и секретно-полушепотно возникало в нынешних разговорах, что Ирина Евгеньевна, держащая уши по ветру и впитывающая каждое слово, соединила ни в чем таком, как оказалось, не замешанную и вообще не знакомую ей учительницу с запретной страной.
Беседа между салатами и горячим вилась, струилась без особых препятствий вокруг разных школьных новостей. Коллеги были беззаботны, расслаблены, смешливы и совсем не высокомерны, как Ирине Евгеньевне казалось раньше. Она даже рассказала, как разнимала драку в коридоре между девочками, которые царапались и кусались не хуже диких кошек. Ей было непривычно пока быть в центре внимания, но очень нравилось. Правда, ее попытка всех развлечь была скорее редким исключением из ресторанных правил, потому что лучше Нины Абрамовны никто застолье не вел. Остальные, не считая нечастых моментов действительно серьезных обсуждений, создавали некую массовку, подыгрывали Нине как признанной приме.
О личной жизни женщин Ирина Евгеньевна знала мало, в гостях пока ни у кого не была. Но огромный интерес к новому для нее обществу, которое жило по каким-то не знакомым ей правилам, она старалась по мере сил насытить, присматриваясь и прислушиваясь. Ей было внове многое: шутки, анекдоты, чаще всего про политику, темы отъезда и диссидентства, «бульдозерные выставки», эпиграммы, любовные истории и измены известных актеров… Ей нечего было сказать на эти темы, но она была благодарным и внимательным слушателем. Она понимала, что ее допустили в мир, который лежит, как зазеркалье, в другом столичном измерении, – яркий, интересный, наполненный событиями и эмоциями, а также, что немаловажно, возможностями.
У «девочек», как они обращались друг к другу, было все схвачено. Взору провинциальной учительницы открывалась настоящая, разветвленная, но не видная обычному глазу, инфраструктура социального несоветского обеспечения: консультации у знаменитых врачей на дому, билеты в театр и на гастрольные концерты, спекулянтки со шмотками, портнихи из ателье Большого театра, скорняки с Кузнецкого, закрытые продажи в ГУМе, пирожные из Столешникова и прослушивание музыкально одаренных детей у преподавателей Гнесинки. У Ирины Евгеньевны расширялись зрачки, как у кошки, когда она присутствовала при их обмене «явками и паролями». Она надеялась, что со временем ей тоже удастся приобщиться к этой жизни, как и к новому стилю в общении и интеллектуальной остроте.
Пока же суть да дело, слушая разговоры и шутки коллег, Ирина попробовала мясную закуску с тонким вкусом неизвестной травки и выпила «Боржоми». Она пошла в ресторан не ради кулинарных открытий – дома ее ждал ужин, к тому же выбрасывать деньги на ветер она не привыкла. Общение, сближение, причастность – вот была цель. Ирина Евгеньевна вся превратилась в слух, стараясь при этом не показать своей жадности до каждой потаенной, но готовой призывно зазвенеть мелочи.
– Дочь-то дома? – Лилиана Георгиевна спросила Нину Абрамовну, которая листала записную книжку в поисках телефона известного офтальмолога.
– Думаю, да. А где ей еще быть? Уроки, наверное, делает. Она не доставляет проблем, пока на вешалке не качается и с мальчишками не дерется. Ты ж сама знаешь! Но растет, растет…
– Ты не думала, что ее имя может стать проблемой?
Ирина Евгеньевна чуть не поперхнулась недопроглоченным «Боржоми»: это ж надо, как можно обсуждать семейные дела вот так, походя, за салатиком? Семейные дела для нее были священны. Она не могла даже в мыслях допустить, что кто-то пройдется своим острым язычком по имени ее дочери. К моменту рождения малышки популярность Ирин, Елен и Татьян пошла на спад, и они с мужем выбрали ребенку имя редкое и возвышенное. В пользу правильного выбора говорило то, что ни в ее родном городе, ни в Москве она еще не встречала девочек с таким очаровательным именем Алина.
Впрочем, Нину вопрос скорее озадачил, чем задел:
– Не поняла. Лелечка, что ты имеешь в виду?
– Алла! Алла! – на разные лады провозглашала Лилиана. Кто-то из девочек начал потихоньку смеяться.
– И что? Мне нравится. И так мало Алл вокруг…
– Ты вообще чем руководствовалась, кроме оригинальности, когда так называла еврейскую девочку? А если вы уедете? Будешь на тель-авивской улице кричать «Алла! Алла!»
Все начали хихикать. Ирина Евгеньевна замерла в ужасе, так и не донеся бокал до стола. Нина наконец поняла, что Лилиана имела в виду, и в шутливом, театральном замешательстве подняла глаза к потолку. Она воздела руки в молитвенном обращении к комедийному богу – смешно, конечно, представить себя на тель-авивской улице, причем даже без криков «Алла»… Она даже не может вообразить себе ни этой улицы, ни этого Тель-Авива – кроме ослепительного солнца и почему-то военных самолетов, ей ничего не представлялось. Отъезд ей казался чем-то сродни полету на Луну, а Израиль, от одного названия которого замирало сердце, удивительной, но почти нереальной страной.
– Ничего, имя как имя. Ну… да, не для тель-авивской улицы, конечно. Так что отъезд пока отменяется. Отбой! Имя – это важное препятствие. Все остальное уже на мази, – Нина приглашала всех поучаствовать в смешном неожиданном столкновении разных миров. Потом посерьезнела, задумалась и устало произнесла: – Да ладно, что уж там. Вообще-то я не думаю, что мы уедем. Даже могу сказать больше: точно не уедем. Никуда мы отсюда не уедем… Мама вот… Да и как ехать – одной с ребенком, без мужа и в никуда? Моя жизнь здесь… С вами, девочки! Куда я без вас?
Вопрос про отъезд, который обсуждался последнее время всеми и везде, ей был не по душе. Он портил настроение. Он заставлял размышлять, примерять что-то ей неведомое и не свойственное, сурово-рискованное, граничащее с безумием. И при этом она прекрасно понимала, что просто боится, боится оторваться от этой серой, безнадежно социалистической со всеми вытекающими последствиями жизни. Но что ждало там? Не для нее такие решения, точно не для нее.
– Слушайте сюда, – перескочила на другую тему Нина, отгоняя от себя ненужные мысли. – Веду вчера урок. И тут приводят новенькую, беленькую такую девочку, Аня, что ли, прелестная. Тихая. Стоит так скромно себе в дверях. Предоставляют ее всем. Говорят: вот это Аня, она будет учиться в вашем классе и в этой группе по английскому.
– А я знаю! Она с родителями только что из Вашингтона приехала! Уже познакомились! – перебила ее Рита.
– Да, да, точно, это она. Форма на ней… Девчонки! Умереть не встать! Черт, не из «Машеньки», однозначно. Алке бы что-то такое симпатичное придумать, а то страх сплошной, этот гимназический экстаз синего чулка… Так вот, про девочку. Она прошла, села, тихо так просидела весь урок. Я по первости ее даже не трогала. А после урока подходит и протягивает мне коробочку. Говорит, дескать, вы будете моим классным руководителем, хочу вам от родителей передать сувенир. В знак, так сказать, нашего знакомства.
– Что же там оказалось?
– И ты взяла?
Девочки обожали красивые вещи. Это была их жизнь, другая жизнь, возможность хоть чуть-чуть подняться над реальностью – рыхлой, нездорового цвета, оседающей серыми творожистыми сгустками на всем, что только было видно и до чего дотягивалась рука. Сейчас они встрепенулись с особенным интересом. Они не желали ждать, пока Нина закончит обводить их многозначительным взглядом при взятой в лучших театральных традициях паузе.
– Так что в коробочке-то? Не тяни, говори давай!
– Оказалась красивая тарелочка с видом Капитолия. Взяла. А что делать? Думаете, не надо было брать? – Нина посмотрела на подруг с несколько наигранным сомнением. – Дорогие товарищи, так не стоило, что ли, брать?
– Да нет, все в порядке, – сказала Рита. – Что такого-то?
Подключились и другие:
– Они же несут от души, чтобы сделать приятное. Хотя… потом как им двойки-то ставить?
– Да ладно, ставить, ставить! Именно тем, кто несет, и ставить! Чем с ними строже, тем родители довольнее! И дальше чтобы несли!
Смех разрядил обстановку, и все заговорили, загалдели одновременно. Только Ирина Евгеньевна сидела, как мышка, мелко кивая головой. Она пыталась не показать вида, насколько все это ее поразило: и всякие насмешки, и то, что Нина так откровенно говорила об отъезде, и про подарок «оттуда» прямо в школе…
Дамы подняли бокалы с остатками «Боржоми» и нарочито церемонно выпили. Теперь они были готовы слушать продолжение истории, которая в исполнении Нины обещала стать не хуже хорошего свежего анекдота с ошеломляющей концовкой.
– Что потом? Потом я ее вежливо так, мягко спрашиваю: «Аня, и как тебе Москва? Привыкла уже?» Она на меня посмотрела, девки… Я ваще молчу. Ей лет двенадцать, глаза распахнуты, как две зеленые лужи, смотрит она на меня этими… лужами, впору лягушкой квакать… «Я, – говорит, – еще не поняла, когда и в какие магазины надо ходить, чтобы застать доставку товаров».
– Доставку товаров?
– Когда ходить в магазины? Умираю, девочки!
– Правда, скажите и мне тоже, а когда все-таки у нас доставка товаров?
Взрыв хохота. Нина с восторгом и нескрываемым удовольствием наслаждалась реакцией на свой рассказ. Краем глаза скользнула на новую коллегу, удивилась внутренне ее сдержанной, немного вымученной улыбке и понеслась дальше, к овациям. Впрочем, это была бы не Нина, если бы она задумалась хоть на минуту, а не продолжила играть дальше. Она не могла оставить слушателей наедине со скучными тарелками. Ни за что! Засмеялись и стоящие недалеко официанты, которых ресторанным хлебом, как говорится, не корми, но дай побыть рядом с учительской компанией, подышать инородным воздухом.
– Господи, я давно так не смеялась, – Рита утирала платочком с вышивкой самые настоящие слезы. – Ну ты даешь! Нинка, а ты что? Что ты ей ответила?
– А я ей так осторожно: понимаешь ли, Аня, в стране временные трудности… А вот ты же не будешь спорить с тем, что хорошо иметь фиксированные, постоянные цены на продукты, а не когда утром в американских магазинах одна цена на молоко, а вечером другая?
– Это ты специально? Добавила социалистического видения? Или как?
– А ты уверена, что там так все прыгает? – спросила Лидия Николаевна, убежденная в том, что Нина, как обычно, слишком просто воспринимает жизнь, причем по обе стороны границы – что тут, что там. – Ты откуда знаешь, что там одна цена утром, другая вечером?
– Да ладно вам смеяться! А про цены я читала, между прочим. И по телеку показывали. Все это знают! Может, конечно, не так и прыгают, не сильно, но неважно. Речь-то не об этом. Дальше слушайте. Смотрит она на меня, лягушка такая, и вижу я: она уже не рада тому, что рот открыла. Тогда я вдруг безумно четко понимаю, что с ребенком провели работу, да еще какую, что долго дома над этим трудились, внушали… Она хоть и глупенькая еще, маленькая, выросла на всем готовом, в Вашингтоне опять же жила, а тоже ведь не дура – видит разницу в свои двенадцать лет… И плохо ей, представляете, девки, ей прямо на глазах становится физически плохо от того, что она рот открыла, разоткровенничалась со мной. Она чуть сознание не теряет от страха! Клянусь! Я ее тогда нежненько так приобняла и говорю в шутку, ну знаете, чтобы внимание переключить: «Английский, небось, у тебя как родной? Будешь ошибки у нас поправлять?»
– Да, когда дети оттуда приезжают, – заметила задумчиво Лилиана, – «спикают» вовсю, как американцы…
– Она расслабилась немного под моими руками, потом улыбнулась и говорит: «Это некрасиво, Нина Абрамовна, ошибки исправлять у тех, у кого не было возможности слышать настоящую английскую речь каждый день. Американскую, если точнее. Американский английский отличается от классического английского языка, который вы преподаете».
– Ну ничего себе! И чем, по ее мнению, отличается? Сказала? Надо же, двенадцать лет и размышляет…
– Говорит, что так, как в текстах, которые в наших учебниках, никто вообще не говорит. Не хватает живого языка. Очень все… как прямо у Шекспира. Старомодно, в общем.
– У кого? У Шекспира? Во дает!
Официант тихо подошел и вежливо намекнул на то, что ресторан то ли скоро закрывается, то ли столик им стоило бы уже освободить. «Что, Вадик, уже?» – с официантом давно были на ты. Задорных и всегда щедрых на чаевые учителок здесь любили, называли «англичанками» и даже готовили им пакетики с собой, жалели – вот ведь с утра до ночи работают с чужими детьми, готовить-то самим некогда, бедолагам…
Женщины расплатились. На Ирину Евгеньевну все дружно замахали руками: «Да вы не ели ничего! Салатик один какой-то! В следующий раз заплатите!»
Ирина была благодарна, смущена, порывалась что-то сказать, но все уже толкались, смеялись напоследок анекдотам, пересказывали Нинин рассказ и нежно приобнимали новую коллегу, не слушая.
Стараясь ничего не забыть, повязывая на ходу платочки и шарфики, женская компания направилась в гардероб.
– Училки, а училки! – Нина схватила меховую шапку и приложила к носу хвост пушистого зверька. – Асса! Напились и буяним! Ну скажите вы мне, что нам, красивым, на фиг делать в этой Америке? Со скуки подохнешь посреди их изобилия! Мы сами с усами! Нам-то есть, что терять! Нигде нет таких, как мы, – близких и самых умных! Кстати, как насчет билетов на Таганку? Лидочка, ты обещала! Я уже месяц не была в театре! Смотри, дичаю на глазах!
– Будут, будут билеты. Только, пожалуйста, Ниночка, умоляю тебя, не вступай в опасные разговоры. Ведь сама знаешь, и у стен есть уши… А тут ребенок. Ты никогда не думаешь наперед! Выходим, девочки. Осторожно, скользко, как черт знает что. А всего-то ноябрь… Темно, как в ж… Не буду, нелитературно это, хоть и правда. Давай, давай мне руку…
– Всем к метро? – открыла впервые за долгое время рот Ирина, ошарашенная ритмом веселья. Она уже была рада наконец выйти на улицу. Теперь она с надеждой смотрела на коллег, потому что не была уверена, что найдет дорогу до ближайшей станции. Район Ирина знала плохо, никуда, кроме школы, от школы до метро и обратно, пока не доходила – боялась заблудиться.
– Ирочка Евгеньевна, а вам куда ехать-то?
– Ирина Евгеньевна, Нине к метро и Леле. И Лидии Николаевне. А вы где живете?
– На Текстильщиках…
Ей стало зябко. «Текстильщики прозвучали как-то не так, не очень», – подумала Ирина. Вечер вдруг стал густым, она – уставшей, а впереди еще долгая, казавшаяся отсюда бесконечной, дорога до дома. Ей почудилось, что все на нее смотрят с презрением. Она попыталась разглядеть получше, где кто, различить коллег, идущих впереди. Девочки по двое, поддерживая друг друга, шли по скудно освещенной улице, болтали о театре, о выходных. Кто-то, похоже, Рита, подошел сзади и взял ее под руку.
«Запуталась совсем! Зачем им на меня как-то не так смотреть? В конце концов и в Текстильщиках люди как бы живут, не только на Арбате… Да я вообще не в курсе, кто из них где живет…» Когда-нибудь и она обязательно обоснуется, скажем, на самой улице Горького. Не ради Текстильщиков, где на улицах темно и как-то… слишком по-пролетарски, она ехала в Москву. «Все впереди. Все будет хорошо. Сейчас просто уже пора домой», – повторяла она про себя.
Ее мысли стали строже, выправились, подтянулись, как солдаты на плацу. Вдруг ее накрыло раздражение: «Америка им не подходит. Выпендреж. Передо мной эту, ну, комедию, разыгрывали. На самом деле, небось, завтра бы уехали отсюда. Их же всех только и тянет туда… Вранье все. Не верю… А то ладно, с ними весело, и польза тоже какая-никакая. Вон Таганка к примеру. Столько всего про этот театр слышала… Хотя зачем мне он, этот театр, скука смертная…»
Успокоившись немного, Ирина Евгеньевна двинулась к метро вместе со всеми. Она быстро догнала Лидию Николаевну, которая ей казалась оплотом разумности среди веселых и провокационных «англичанок».
Впереди Нина с Лилианой продолжали рассказывать анекдоты.
– Слушайте из свеженького. Армянское радио спрашивают: что было раньше – яйцо или курица? Армянское радио отвечает: м-м-м-м, раньше все было!
– А этот? О, он просто замечательный! Внимание: вопрос ко всем! – Нина обернулась. Пятясь, стараясь не упасть, повернулась к отстающим, сокращая дистанцию и приглушая голос. – Кто мне скажет, какие признаки отравления черной икрой, знаете? Ну? Давайте! Идеи есть? Да вы что! Это когда вырастают густые брови и нарушается дикция!
Ирина не очень поняла, при чем тут икра, да еще и к густым бровям, но сухо, в пол-улыбки посмеялась вместе со всеми. Чуть не упала, правда, при этом на скользкой дороге. «Надо будет Толю спросить, не забыть бы», – подумала она и повторила про себя анекдоты, чтобы запомнить наверняка.