Чумные ночи
– Пока не собрался Карантинный комитет, схожу-ка я в Вавлу и Герме, – объявил Бонковский-паша. – Тот, кто вводит карантин, должен увидеть все своими глазами.
Доктор Илиас заметил, что справа от них, по ту сторону почтового прилавка, осталась открытой дверь отдела, где принимали посылки. Другая, выходящая наружу, дверь отдела тоже была приотворена; в проеме виднелась густая зелень садика за почтамтом.
Бонковский-паша уловил удивленный взгляд доктора Илиаса, но никак на него не отреагировал. Он обогнул прилавок, с непринужденным видом приблизился к открытой двери (директор почтамта Димитрис-эфенди и еще один служащий сидели к нему спиной и что-то читали), шагнул внутрь; не сбавляя скорости, подошел к следующей двери, ведущей в садик, толкнул ее и вышел из здания почтамта. Доктор Илиас, конечно, не бросил бы своего начальника, но все случилось слишком быстро, и он, словно завороженный, стоял и смотрел вслед Бонковскому, думая, что тот сейчас вернется.
А Бонковский, сообразив, что сумел на время избавиться от агентов и охранников Надзорного управления, очень обрадовался, вышел из садика, свернул в первый попавшийся переулок и двинулся вверх по склону. Скоро, конечно, Мазхар-бей разошлет повсюду своих подчиненных, и его найдут. Знаменитый ученый, разменявший седьмой десяток, был очень доволен своей шалостью и тем, как ловко ему удалось обвести всех вокруг пальца.
Через два часа окровавленное тело Бонковского будет найдено на краю пустыря через перекресток от аптеки «Пелагос», что на площади Хрисополитиссы. Что делал в эти два часа главный санитарный инспектор Османской империи и главный фармацевт личной аптеки его величества султана Абдул-Хамида II? Кто, когда и при каких обстоятельствах похитил его и убил? Эти вопросы до сих пор время от времени, пусть и неохотно, продолжают обсуждать историки Мингера.
Бонковский-паша медленно шел вверх по узкому переулку. С одной стороны тянулась старинная стена с осыпавшейся штукатуркой, оплетенная лианами и обсаженная рядами плакучих ив и теревинфов[59], а с другой – пустырь, где весело перекрикивались, вешая белье на веревки между деревьями, женщины и бегали их полуголые дети. Пройдя еще немного, Бонковский увидел в переплетении плюща двух ящериц, озабоченных продолжением рода. В греческом женском лицее Марианны Теодоропулос еще не были объявлены каникулы, однако на занятия ходила едва ли половина учениц. Шагая вдоль ограды и заглядывая внутрь, словно в тюремную камеру сквозь прутья решетки, умудренный опытом главный санитарный инспектор понимал, что многих детей, несмотря на разговоры об эпидемии, отправили в школу просто потому, что родители не могли остаться днем дома и обеспечить своих чад едой – а в школе дадут тарелку супа и хлеб. Лица девочек, убивающих время в лицее, совсем не таком многолюдном, как еще недавно, выдавали затаенную тревогу.
Затем Бонковский-паша вошел во двор церкви Святой Троицы. Там было тихо. Две погребальные процессии только что отправились на православное кладбище за кварталом Хора. Бонковскому вспомнилось, какие ожесточенные споры (эхо их докатилось аж до Стамбула) разгорелись двадцать лет назад, когда начинали строить храм. Раньше на этом месте находилось кладбище, поспешно устроенное во время жестокой эпидемии холеры 1834 года. Разбогатев на торговле мрамором, мингерские греки пожелали предать забвению те ужасные дни и возвести на этом участке большую церковь. Тогдашний губернатор запретил строительство под тем предлогом, что возводить здание на земле, в которой лежат останки умерших от холеры, опасно с медицинской точки зрения. Султан Абдул-Хамид поинтересовался мнением Бонковского, который как раз тогда занимался вопросом чистоты питьевой воды в Стамбуле, и вскоре разрешение на строительство новой церкви на месте кладбища было выдано. Как и у всех православных церквей, возведенных после того, как шестьдесят лет назад, во время Танзимата[60], христианам Османской империи было дозволено строить храмы с куполами, купол у церкви Святой Троицы оказался чрезмерно большим. И купол, и колокольня были замечательно видны с входящих в порт пароходов, отчего у пассажиров создавалось впечатление, будто они прибывают на греческий остров. Это весьма беспокоило губернаторов. Купол Новой мечети, самого большого османского здания на Мингере, возможно, был и побольше, но выглядел не настолько эффектно, потому что мечеть не могла похвастаться таким же выгодным расположением, как православный храм.
В церковь Бонковский-паша заходить не стал – подумал, что обратит на себя внимание прихожан, которые не дадут ему спокойно осмотреть мингерскую святыню, да и не хотелось, чтобы его снова обрызгали лизолом. Он прогулялся вдоль лавок, притулившихся к стене. Тут же, при церкви, имелся мужской лицей. Бонковскому пришло на память, как тридцать лет назад он преподавал химию в стамбульских лицеях, и ему захотелось рассказать здешним одуревшим от безделья ученикам о химических веществах, о микробах и о чуме.
Выходя с церковного двора, Бонковский заметил элегантно одетого старика грека и спросил у него по-французски, как пройти в Вавлу. Тот отвечал с трудом, запинаясь. Всего через два часа после обнаружения тела Бонковского этот старик (дальний родственник богачей Алдони) расскажет полиции о встрече и о заданном главным санитарным инспектором вопросе, после чего с ним еще долгое время будут обходиться чуть ли не как с подозреваемым; десять лет спустя он пожалуется на это в интервью афинской газете.
Покинув церковный двор, Бонковский-паша прошел мимо бакалейных и зеленных лавок, часть которых была закрыта, и знаменитой своим миндальным курабье пекарни Зофири, которая существует и сейчас, в 2017 году, когда я пишу эти строки. Затем он двинулся вниз по улице Эшек-Аныртан. Здесь ему навстречу попалась небольшая похоронная процессия, несущая вверх по склону огромный табут[61], и он посторонился, давая ей дорогу. Это из своей парикмахерской, на пересечении с проспектом Хамидийе, видел парикмахер Панайот. Поскольку покойника унесли, а следующего еще не доставили, во дворе мечети, построенной в 1776 году на деньги знаменитого уроженца Мингера Ахмета Ферита-паши, одно время занимавшего пост великого визиря, было безлюдно. Купол у этой мечети был куда меньше, чем у Новой. Бонковский-паша пересек двор, вышел через ворота, обращенные к морю, и, прогулявшись по узеньким улочкам, окутанным липовым ароматом, оказался перед больницей «Хамидийе». Строительство больницы было еще не вполне завершено, однако тем утром она уже начала принимать больных. Увидев это, Бонковский подумал, что здесь его могут поджидать люди из Надзорного управления, и углубился в кварталы Кадирлер и Герме.
Здесь эпидемия уже успела унести немало жизней. Бонковский-паша смотрел на текущие посреди улиц нечистоты, на босоногих детей, на двух братьев, по неведомой причине затеявших драку. Прошел он и мимо дома того шейха, что выдал Байраму-эфенди амулет, теперь лежавший у Бонковского в кармане. Об этом мы знаем из рапорта полицейского в штатском, который нес дежурство в этом районе.
Полицейский не знал, кто такой Бонковский-паша. Однако он видел, как неподалеку от текке незнакомца остановил какой-то молодой человек и между ними завязался разговор, начало которого полицейский успел услышать:
– Господин лекарь, у нас больной, осмотрите его, пожалуйста.
– Я не лекарь…
Они еще некоторое время разговаривали, но полицейский уже не мог разобрать слов. Потом эти двое удалились.
Через несколько минут быстрой ходьбы главный санитарный инспектор и взволнованный молодой человек оказались в садике при доме, окруженном низкой оградой, в которой, однако, не было калитки. Бонковский попытался открыть дверь дома, но она, словно во сне, не поддавалась, и, опять-таки как во сне, он понимал, что даже если она откроется, ничего хорошего из этого не выйдет. Наконец дверь открылась. Они вошли. Внутри стоял обычный для зачумленных домов запах: пахло по́том, блевотиной и зловонным дыханием. Бонковский почувствовал, что, если немедленно не открыть о́кна, он, чего доброго, сам заразится чумой, и задержал дыхание. Однако окон никто не открывал. Где же больной? Но и больного ему показывать не торопились. Вместо этого все смотрели на него так недобро и осуждающе, что Бонковскому стало не по себе и подумалось, что сейчас он задохнется. Вперед вышел зеленоглазый шатен.
– Вы снова, желая нам зла, принесли на наш остров чуму и карантин, – процедил он. – Но теперь у вас ничего не выйдет!
Глава 9
Высадив главного санитарного инспектора на Мингере, пароход «Азизийе» шел до Александрии еще два дня. По прибытии члены делегации были восторженно встречены сотрудниками дипломатической миссии Германской империи. Немецкий консул, озабоченный и разгневанный убийством посла Германии в Китае, устроил для них прием, на который были приглашены также консулы других европейских стран, и пресс-конференцию, дабы о цели делегации сообщили «Пирамид», «Иджипшн газетт» и другие издающиеся на английском языке египетские газеты, а вслед за ними – газеты индийские и китайские (в особенности мусульманские). Кайзер Вильгельм, видевший в подавлении китайского восстания хороший повод показать всему миру свою силу, желал, чтобы еще до прибытия делегации в Пекин всем было ведомо: султан Османской империи, халиф всех последователей ислама, поддерживает не китайских мятежников-мусульман, а европейцев.
Пакизе-султан и ее муж проводили дни и ночи в своей каюте на «Азизийе». Когда пароход пришвартовался у недавно отстроенной александрийской пристани, на палубу хлынули, словно пираты на абордаж, босоногие носильщики-бедуины в халатах и, не спрашивая ни у кого разрешения, принялись хватать и тащить на берег тюки и чемоданы. Глядя на это зрелище, Пакизе-султан вслух порадовалась, что, как османская принцесса, не может сходить с корабля. Ей было известно, что колагасы[62] Камиль, которому поручена охрана делегации, имеет приказ ни на шаг не отходить от родственницы султана, если той вздумается сойти на берег в каком-нибудь порту.
В первый александрийский вечер, любуясь закатом с палубы «Азизийе», Пакизе-султан заговорила с мужем о своем отце, царственном узнике Чырагана. Рассказала, как иногда вместе с сестрами улучала случай побыть с ним наедине в битком набитом людьми дворце, чтобы поиграть на фортепиано. Поведала о том, каким чувствительным и ранимым человеком был ее отец, как он, движимый самыми добрыми намерениями, тайно вступил в масонскую ложу, что, к сожалению, было впоследствии неверно истолковано. Однажды, увидев, что Пакизе-султан с сестрами разглядывают в географическом атласе карту Африки, отец припомнил, как двадцать лет назад ездил в Египет вместе с тогдашним султаном, своим дядей Абдул-Азизом, и младшим братом, шехзаде Абдул-Хамидом-эфенди, будущим Абдул-Хамидом II. (После все трое побывали также в Париже, Лондоне и Вене.) В Египте три султана Османской империи (один правящий и два будущих) не только отправились на верблюдах к пирамидам, но и впервые в жизни прокатились на поезде. «Если будет угодно Всевышнему, то и по османским землям когда-нибудь проляжет железная дорога!» – поклялись тогда они друг другу. И еще Мурад V рассказал дочерям, пока те разглядывали карту Африки в атласе, что египетский народ проявлял к османскому султану и его племянникам самое доброе расположение. Восемнадцать лет назад смещенный правитель в своем дворце-узилище сильно огорчился и даже заплакал, когда узнал, что Египет заняли англичане.
Пакизе-султан была третьей дочерью Мурада V, который правил всего три месяца в 1876 году, после чего высшие сановники империи свергли его, сочтя неуравновешенным, если не сумасшедшим, и посадили на трон его младшего брата. За три месяца до того его дядя, султан Абдул-Азиз, тоже лишился власти в результате заговора высокопоставленных сановников, а затем через неделю был убит – якобы покончил с собой. Неудивительно, полагала Пакизе-султан, что после таких страшных злоключений ее отец Мурад V испытал нервное потрясение. Шехзаде Абдул-Хамид-эфенди, ставший в результате этих неожиданных событий султаном, не пользовался такой известностью и любовью в народе, как его старший брат Мурад. С самых первых дней правления его охватил страх остаться не у дел вслед за дядей и братом, и оттого он уготовил Мураду V строгий режим заключения.
Пакизе-султан родилась на четвертый год пребывания ее отца под арестом и очень долго не видела в своей жизни ничего, кроме дворца Чыраган. (А вот ее любимая старшая сестра Хатидже появилась на свет в Курбагалыдере[63], где у ее отца, тогда еще шехзаде, был загородный особняк, и позже, когда тот стал султаном и переехал во дворец Долмабахче, сидела на коленях у него и у своего дяди Абдул-Хамида.) Дабы Мурад V не смог через своих детей наладить связь с оппозиционными группами и вернуть себе трон, Абдул-Хамид полностью изолировал его семью от внешнего мира.
Вопрос о замужестве дочерей, выросших в маленьком дворце, очень заботил и огорчал их отца. Абдул-Хамид дал понять, что, если какая-нибудь из трех его племянниц захочет выйти замуж, ей нужно будет покинуть отца и поселиться в дядином дворце Йылдыз. И это вполне понятно: подозрительный и жестокосердный султан не мог допустить, чтобы туда, где был заперт его старший брат, проник кто-нибудь посторонний, даже под таким уважительным предлогом, как приготовления к свадьбе. Подобное условие очень печалило отца Пакизе-султан, поскольку между ним и детьми существовали прочные узы сердечной привязанности. Он жаловался дочерям на жестокость Абдул-Хамида, говорил, что разлучать дочерей с отцом – великий грех, но в то же время наставлял их, что нет большего счастья, чем обрести семью и детей. Лучше всего для них будет, твердил он, если они на некоторое время оставят своего отца, переедут во дворец Йылдыз, докажут султану, что не таят на него обиды, что вполне благонадежны, и найдут достойных себя мужей.
Самая старшая сестра Хатидже-султан, которой уже немного оставалось до тридцати, и Фехиме-султан согласились на эти условия, однако восемнадцатилетняя Пакизе поначалу никак не хотела разлучаться с родителями. Однако через два года все устроилось наилучшим образом: Абдул-Хамид в последний момент подыскал для Пакизе-султан жениха («ничего, что он врач»), и три сестры вместе отпраздновали свадьбы во дворце Йылдыз. Причем, в отличие от старших сестер, Пакизе-султан была теперь счастлива с неожиданно доставшимся ей мужем (оттого, по уверению некоторых, что уступала сестрам красотой и меньше о себе мнила).
Пока супруги, запершись в каюте, беседовали и лучше узнавали друг друга, Пакизе-султан ласкала взглядом пшеничного цвета кожу доктора Нури, его покрытое пушком крупное, полное тело, испытывая блаженную истому, о которой раньше даже не подозревала. Просто замечая, как на лбу у мужа выступают капли пота, когда он увлеченно о чем-то рассказывает, или слыша его быстрое дыхание, она чувствовала себя необычайно счастливой (о чем упомянула в письме своей сестре Хатидже). Порой, когда он вылезал из постели, чтобы налить себе воды из графина, Пакизе-султан, сама тому удивляясь, умилялась его пухлым ногам, удивительно маленьким для мужчины ступням и огромным ягодицам.
Бо́льшую часть времени супруги проводили в постели, предаваясь любовным ласкам. Когда же они уставали от любви, им чаще всего было достаточно просто лежать рядышком, ни о чем не разговаривая, во влажной и жаркой каюте, и радоваться, что здесь их не одолевают комары. Когда же они разговаривали, то порой, если им случалось затронуть какой-нибудь острый и кажущийся важным вопрос, оба, опасаясь обидеть друг друга, старались поскорее разрядить возникшую напряженность. Иногда они вставали с кровати, тщательно одевались и продолжали беседовать так, но, если всплывала опасная тема, замолкали.
Опасными темами, разумеется, были ненависть Пакизе-султан к Абдул-Хамиду и годы, проведенные ею в заточении за стенами дворца Чыраган. Доктор Нури понимал, что жене хочется излить ему душу, но не торопил события, опасаясь повредить их счастью, и держал свое любопытство в узде. Кроме того, когда жена принималась говорить о чем-то печальном, ему все казалось, что и он должен поведать ей свои самые горькие воспоминания: рассказать о том, что ему приходилось видеть в Хиджазе, и о мучениях несчастных паломников, но он боялся, что столь жестокая правда жизни потрясет и испугает принцессу. А с другой стороны, доктору Нури хотелось поделиться наболевшим с этой умной, весьма уверенной в себе женщиной, хотелось, чтобы жена знала, что творится в вилайетах, один за другим отпадающих от империи, которой правит ее дядя, и о том, что его подданные мрут как мухи от заразных болезней.
Утром на третий день после прибытия в Александрию дамат Нури отправился в город. Сразу за площадью Мухаммеда Али-паши, на той улице, где располагался отель «Зизиния» (у дверей стояли дезинфекторы с пульверизаторами), он вошел в часовую лавку, принадлежащую его знакомцу, греку из Стамбула. Часовщик расспросил его о стамбульских новостях, а затем, как всегда, начал рассказывать любопытному врачу о том, как англичане, воспользовавшись антиевропейским и антиосманским восстанием Ораби-паши, несколько часов кряду обстреливали Александрию с военных кораблей, о том, как страшен был грохот пушек, и о том, что вся площадь превратилась в руины (в том числе и дома, принадлежавшие англичанам и французам) и над ней висело облако молочно-белой пыли; потом вспомнил о вооруженных стычках христиан и мусульман на улицах города и сообщил, как страшно было христианам, живущим в кварталах на окраине, – какое-то время они даже шляпы не рисковали носить. Потом, когда пожары и грабежи закончились, часовщик познакомился с Гордоном-пашой. Когда пашу убивали в Хартуме последователи суданского Махди, при нем были те самые часы фирмы «Тета», которые он, часовщик, лично отремонтировал. В который раз поделившись этой историей, часовщик так подвел итог своему рассказу: «По моему мнению, тут не справиться ни французам, ни османам, ни немцам. Нет, Египтом могут управлять одни только англичане!»
Во время прошлых встреч доктор Нури иногда возражал часовщику, если бывал в чем-то с ним не согласен, например говорил: «Нет, османы не уходили из Египта, они им и не управляли. Англичане забрали его под пустым предлогом». Или же с достоинством указывал, что это христиане первыми начали убивать мусульман, а не наоборот. Однако, женившись месяц назад на племяннице несколько раз упомянутого часовщиком Абдул-Хамида, он запретил себе делать подобные ремарки и вообще высказываться на политические темы.
На этот раз беседа с часовщиком не доставила доктору Нури ни малейшего удовольствия, как, впрочем, и прогулка по Александрии, где были приняты карантинные меры. Впереди его ждала новая, другая жизнь, но, какой именно она будет, он еще не мог понять. Вскоре, подгоняемый каким-то странным нетерпением, он вернулся в порт.
Едва доктор Нури поднялся на борт «Азизийе», стюард сообщил, что через агентство Томаса Кука дамату поступили две зашифрованные телеграммы.
Незадолго до отбытия из Стамбула один из чиновников Министерства двора[64] передал дамату Нури от султана ключ к особому шифру. Это был один из тех ключей, которые Абдул-Хамид давал послам, вождям кочевых племен и своим агентам, как внутри империи, так и за ее пределами, если хотел установить с ними доверительную связь поверх механизмов государственной бюрократии.
Обняв Пакизе-султан, доктор Нури рассказал ей о телеграммах, достал со дна своего чемодана ключ и начал, буква за буквой, цифра за цифрой, перелистывая страницы ключа в поисках соответствий, расшифровывать первую из них. Этим делом он прежде не занимался, так что ему пришлось непросто. Он даже попросил помочь расхаживавшую по каюте жену. И вскоре, запомнив, какие самые употребительные слова соответствуют определенным двузначным числам шифра, они смогли прочесть первую телеграмму.
Эта телеграмма была отправлена напрямую из дворца. В ней сообщалось, что в связи со смертью Бонковского-паши дамату Нури надлежит немедленно отправиться на Мингер и возглавить борьбу с эпидемией чумы на всем острове и в его столице. Русский капитан «Азизийе» получил приказ, не теряя времени, доставить на Мингер дамата Нури, Пакизе-султан и колагасы Камиля. Во второй телеграмме, также отправленной Министерством двора и содержащей личное распоряжение Абдул-Хамида, говорилось, что Бонковский, возможно, погиб в результате «покушения» и дамат Нури должен помочь губернатору Сами-паше с расследованием «в качестве детектива».
– Я же говорила, что дядя не даст нам доехать до Китая! – воскликнула Пакизе-султан. – Не сомневаюсь, что это он приказал убить беднягу Бонковского!
– Не торопитесь, – предостерег доктор Нури. – Давайте-ка я сначала расскажу вам о том, как устроено международное карантинное дело, и тогда уже выносите суждение.
И вот «Азизийе» покинул александрийскую гавань с тремя пассажирами на борту и всю ночь шел в северном направлении. Когда стемнело и скорость парохода упала из-за крепчающего северо-восточного ветра, доктору Нури захотелось объяснить жене, почему он думает, что несчастный Бонковский погиб не по вине Абдул-Хамида, что погубить его могла, вероятно, другая сила. Поэтому он начал рассказывать Пакизе-султан о международной карантинной политике.
В 1901 году англичане, французы, русские и немцы, которые благодаря военному и политическому господству над миром, а также первенству в медицинской науке могли диктовать всем остальным свою точку зрения, полагали, что чума и холера попадают в Европу и другие части света из Мекки и Медины, а приносят их на Запад (в Западную Азию, Южную Европу и Северную Африку) стекающиеся в Хиджаз мусульманские паломники. Иными словами, хотя чума и холера зарождались в Индии и Китае, центром распространения заразы был Хиджаз, один из вилайетов Османской империи. Турецкие врачи из разных уголков империи – и христиане, и мусульмане, и иудеи – понимали, что с медицинских позиций это мнение, как ни жаль, верно. Однако некоторые из них, особенно молодые врачи-мусульмане, были убеждены, что европейцы, преследуя свои политические интересы, преувеличивают роль хаджа в распространении болезней, а нужно им это для того, чтобы подавлять неевропейские народы и государства – интеллектуально, духовно, а там и военной силой. Власти Османской империи, и в первую очередь султан Абдул-Хамид, отлично понимали, что когда англичане говорят: «Вы не сможете уберечь от заразы индийских паломников, подданных Британской империи, мы лучше знаем, как это сделать!», в этих словах кроется не только презрение к уровню развития османской медицины, но и военная угроза. По этой причине султан («ваш дядя», сказал доктор Нури, глядя в глаза жене) потратил немало денег на организацию в Хиджазе карантинной службы. На острове Камаран, у южного входа в Красное море, были построены новые здания, военные объекты и пристани. Работать на остров отправили самых талантливых врачей.
Карантинная станция на острове Камаран в те годы была самым большим карантинным учреждением в мире как по занимаемой площади, так и по количеству людей, которое она могла принять. Рассказывая, как впервые оказался там семь лет назад, когда в дни хаджа[65] там вспыхнула эпидемия холеры, доктор Нури не мог сдержать волнения. В тот первый раз он порой плакал, видя, в каком бедственном положении находятся паломники, особенно те, что прибывали из Индии и с Явы, по большей части на дряхлых, изношенных, под завязку набитых людьми судах под британским флагом. Впоследствии ему предстояло наблюдать еще более ужасные условия на всех кораблях, приходящих из индийских портов. Английские транспортные агентства в Карачи, Бомбее и Калькутте требовали от паломников приобретать билеты в обе стороны, однако в те годы каждый пятый индийский мусульманин, отправляющийся в хадж, умирал в пути или не мог вернуться по другим причинам.
Доктор Нури видел пассажирский пароход вместимостью четыреста человек, идущий из Бомбея в Джидду[66], – на его борту находилось более тысячи паломников, набившихся как сельди в бочку, притом что билеты стоили весьма недешево! Некоторые особенно жадные капитаны распихивали пассажиров по самым неприспособленным для этого, невероятным местам – вплоть до плоского навершия капитанского мостика; те бедолаги, что ухитрялись на него встать, потом уже не могли согнуться и сесть, а те счастливцы, которым сразу удалось сесть или даже лечь, после уже не решались встать, чтобы не лишиться своей привилегии. И дамат Нури сел на пол, чтобы показать жене, как сидели паломники.
Всякий раз, когда судно карантинной службы медленно приближалось к очередному такому ветхому, ржавому, раскаленному от солнца кораблю, готовому, казалось, вот-вот пойти ко дну, с палуб, из иллюминаторов, изо всех отверстий на доктора Нури смотрели бесчисленные мужские лица, и ему становилось тоскливо и даже жутко. Когда же он в сопровождении военных поднимался на борт, чтобы произвести досмотр, ему сразу же становилось понятно, что все горизонтальные поверхности корабля покрыты сидящими и лежащими людьми, которых на самом деле раза в три больше, чем видно со стороны, и что все плывущие из Индии паломники измождены и разбиты, а многие уже сейчас больны.