Внутренняя линия

То и дело вспыхивают бунты: крестьяне – на Тамбовщине, рабочие – в самом Петрограде и его окрестностях… Знаемое ли дело – во время стачки на Обуховском заводе и в Колпино десятки тысяч воспетых “товарищами” пролетариев без всякой жалости разогнали прикладами и стрельбой поверх голов! Да что там рабочие! А мятеж Крондштадских моряков? Казалось бы, – вот она, цитадель революции, ленинская гвардия! Ведь и их допекло! И это только начальные толчки того огромного вулкана, которым не сегодня-завтра станет Россия!

Недаром же великий князь Кирилл Владимирович – местоблюститель императорского престола – в своем манифесте написал: “Пусть русская армия, хотя и называемая Красной, но в составе коей большинством являются насильно призванные честные сыны России, скажет решающее слово, встанет на защиту попранных прав Русского народа! И, воскресив исторический завет “За Веру, Царя и Отечество”, восстановит на Руси былой закон и порядок”. Если он так написал, наверняка ему известно нечто, позволяющее возлагать на Красную Армию серьезные надежды».

Граф Комаровский поглядел на генерала Згурского, углубленного в разбор корреспонденции:

– Владимир Игнатьевич, скажите, будьте так любезны, каково ваше мнение о манифесте великого князя Кирилла Владимировича.

– В котором он в императоры себя производит?

– Так точно.

– Не мое дело критиковать великих князей. Знаете ли, милейший Евгений Александрович, вот что я вам скажу: после взятия Камышина Антон Иванович Деникин присвоил мне звание генерал-лейтенанта. А мы с ним, извольте понять, в Академии Генерального штаба учились на одном курсе. И вдруг – на тебе. Он меня жалует. Как-то так мне это все нелепо стало, и передать не могу. Кресты не взаправду, звания… Смерть и кровь – те да, настоящие. А это так – игрушки для молокососов. Стыдно-с. Отписал Антон Ивановичу, – отпивая чай, по московскому обыкновению – с блюдца, усмехнулся Згурский. – Чтоб его не огорчать, сказал, что непременно присланные им погоны надену, когда войска наши Москву возьмут. Вот так-то. Пока, сами понимаете, не довелось обнову примерить. Суть же сей басни такова: можно и местоблюстителем престола, и самодержцем, и хоть императором себя величать. Но коли трон Российский там остался, а его императорское высочество здесь, то от мишуры позлащенной толку чуть. Эмиграцию российскую этот маскарад не объединяет, напротив, увы, на части рвет. Так что не обессудьте, Евгений Александрович, не одобряю.

– А насчет того, что Красная Армия сама может большевиков скинуть?

– Мочь-то она может. Вопрос – станет ли. Возможно, на этот и многие другие вопросы сможет ответить генерал от кавалерии Брусилов. Если, конечно, месье Шведов не пытается ввести нас в заблуждение. Кстати, Евгений Александрович, полагаю, следует отработать план встречи с его высокопревосходительством. Наверняка, он не будет иметь возможности вот так вот запросто прийти в вашу уютную квартиру и почаевничать с нами в задушевной беседе.

– Да… Но никто еще не знает о намерении генерала Брусилова прибыть в Чехию. Что же касается его размещения здесь – и вовсе тайна сия велика есть.

– Вы правы, господин штаб-ротмистр. Но давайте рассуждать здраво. Брусиловский прорыв да и вообще действия почтеннейшего Алексея Алексеевича против Австро-Венгрии, по сути, принесли Чехии свободу, уж во всяком случае, приблизили ее. Поэтому можно предположить, что президент Чехии пожелает наименовать Брусилова почетным гостем и разместить его в одной из своих резиденций. Надеюсь, вы знаете, где в Праге и около нее имеются такие объекты?

– Так точно.

– Вот и славно, – Згурский еще отпил чай, – сегодня туда отправляемся. Далее. Здесь, несомненно, живут участники Брусиловского прорыва.

– Именно так.

– Их надлежит собрать, приготовить поздравительный адрес, организовать встречу, а затем – как в бою: вцепился в передний край – руби, коли, развивай успех.

– Все это так, но беда в том, – задумчиво начал Комаровский, – что генерал Спешнев, возглавляющий организацию ветеранов, как они себя называют, Луцкого прорыва и боев в Галиции, почитает Алексея Алексеевича продажной шкурой и отзывается о нем весьма нелестно.

– Позиция его понятна, но я надеюсь убедить собрата переменить решение… Если мы хотим за сегодня успеть все, что наметили, следует не медля выезжать.

– Так точно, ваше превосходительство! – граф Комаровский поднялся из-за стола. – Если не возражаете, оставайтесь здесь. Я куплю утренние газеты, заведу машину и вам просигналю.

– Пустое, – отмахнулся Згурский, – пройдусь по столице, подышу воздухом.

– Как скажете, Владимир Игнатьевич. Тогда буду ждать вас на углу возле аптеки. Ну, помните, там где лев…

– У аптеки, так у аптеки.

– Только ж вы смотрите, не пропадите.

– С какой такой стати?

– Да рассказывают, как-то ночью забрались в эту аптеку воры. Что уж там было, никто не знает. Может, спирта крепко хватили или еще что, но только начали сильно буянить. На звон битого стекла и крики прибежала полиция. А когда в здание ворвались, то никого из грабителей там не обнаружили – исчезли, как не было.

– Ерунда, – поморщился Згурский. – Могу поспорить, в подвале дома есть подземный ход. Постройка старая – в прежние века такие вещи любили. В моем доме на Сретенке такой ход тоже имелся. Мальчишками нас оттуда гоняли – боялись, как бы не засыпало. Но дед сказывал, что до самого Кремля по тому ходу дойти можно было. Вот так вот, дорогой мой Евгений Александрович! А вы говорите исчезновения, черные дамы, предсказания судьбы… Вроде дельный человек, а голова у вас забита всякими нелепицами!

Судаков ворочался в постели, стараясь отделаться от прилипчивого сна. Ему виделся Байкал: огромный, необъятный, пугающий своим холодным величием. Двадцать лет назад Петр Федорович совсем молоденьким солдатом был прислан с тремя сотнями таких же необстрелянных юнцов для пополнения растерзанного в боях с японцами полка Амурских драгун. Судакову снилось, будто стоит он в карауле, вдруг начинает дуть сильный ветер, и зеркальная гладь таежного моря вздымается огромными волнами, подступает к нему… А с поста не уйти. Он стреляет в воздух, чтобы вызвать разводящего, но тщетно. Вода уже по колено, по пояс, по грудь подступает, вот и воздуха не хватает…

– Батянь, батянь! Очнись, – Варька трясла его за плечо. – Там Фролиха прибежала. Сказывает, у Таисии Матвеевны в доме неладное!

– А? Что? – Судаков вскинулся, сел на кровати и замотал головой, стряхивая обрывки кошмара.

– Фролиха, говорю, прибежала! Псы, говорит, разлаялись. Она вышла во двор узнать, а во флигеле дверь нараспашку, крик – точно Ольга, дочка Таисии Матвеевны, орет… ну, она огородами – и сюда.

Судаков споро натянул галифе и вставил ноги в хромовые сапоги.

– Мне в управу к дежурному бежать? – вопросительно глядя на отца, предложила Варька.

– Сам разберусь! – отрезал начальник милиции, доставая из-под подушки револьвер. – Фролиха пусть здесь пока сидит! Капель ей накапай, чтоб не причитала зазря.

– Маманя уже налила.

– Вот и дело, – на ходу застегивая френч, кивнул отец.

«Это не бандиты, – стучало в его голове. – Их тут, почитай всех под корень извели. Да и не пошли бы бандиты к училке. Брать у нее нечего, нрава она благостного, не гулящая…

Судаков выскочил из дома и, не разбирая пути – огородами, через заборы, пугая собак, – бросился к учительскому флигелю. Дверь, как и говорила Фролиха, была нараспашку. В прихожей горел свет.

Судаков перекрестился, сплюнул, вскочил в сени и, взведя курок нагана, ногой ударил в дверь горницы!

– Руки вгору! Одно движение – стреляю!

Картина, открывшаяся взгляду охранителя закона, взорвала какой-то неведомый для самого Судакова фугас в его душе. Учительница лежала на полу без чувств, со скованными за спиной руками. Ее дочь, с кляпом из оторванного рукава платья, была крепко привязана к стулу. У стола валялись какие-то бумаги, вывернутые из комода вещи. Посреди этого хаоса стоял Василий Гуц.

– А ну прекратить! – рявкнул он.

В другое время этот окрик непременно возымел бы действие, но не сейчас.

– Ты что это удумал, паскуда? – не размыкая сведенных яростью зубов, прошипел Судаков.

– Приказываю убрать револьвер! Под трибунал захотел? – потрясая бумагой, закричал гэпэушник. – Вот ордер на ее арест!

– Да хоть подотрись этим ордером!

– Что-о? – рука Василия Гуца потянулась к висящей на ремне кобуре.

Короткий хлопок выстрела оборвал это движение.

– Да ты…

Второй выстрел.

Гэпэушник рухнул на пол. Судаков услышал, как стукнула калитка. К флигелю начали приближаться шаги. Поспешные. И не шаги вовсе, а бег.

«На улице мотор, – быстро сообразил начальник милиции. – Сам Гуц водить не умеет. Значит, приехал с шофером. Ну да, как же. Откуда ему здесь в такое время взяться. Не иначе из волости».

– Стой! Бросай оружие! – послышалось из сеней.

В дверном проеме обозначилась крупная фигура. Судаков вскинул наган и нажал на спусковой крючок:

– Кажись, больше никого.

Начальник милиции подскочил к лежащей без сознания женщине, с робостью похлопал ее по щекам. Метнулся к дочери, вытащил кляп изо рта. Принялся распутывать веревки.

– Что сталость-то?

– Не знаю, – всхлипнула дочь. – Я уже в постели была. В дверь постучали, мама открыла. А потом этот, – она поглядела в сторону лежащего в крови гэпэушника и начала бледнеть.

– А ну не сметь! – Судаков тряхнул её за плечо. – Не вздумай мне тут в обморок падать! Воды неси – мать в чувство приведи! Этой, как его? Нюхательной соли! – и вновь поглядел на Татьяну Михайловну. – Заковал! Вот же упырь!

Судаков бросился к Гуцу и начал обшаривать его карманы в поисках ключа. Тот застонал и приоткрыл глаза:

– Ты что ж наделал, падлюка, – прохрипел начальник ГПУ. – Тебя ж расстреляют, гнида!

– Не ты! – милиционер опустил увесистый кулак на голову гэпэушника.

– Петр Федорович, любезнейший. Что ж это? – раздалось за его спиной.

– Сейчас, Татьяна, сейчас я вас раскую! – он нащупал в кармане штанов Гуца маленький ключик. – Это хорошо, что вы очнулись!

Он повернулся к учительнице. По лицу ее стекала вода из вывернутого на голову ковшика.

– Вы того… Вы сейчас не переживайте! Страшное уже позади, – Судаков отомкнул наручники. – А что впереди – никому не ведомо…

– Да что же это было?

– А я предупреждал! Вот этот вас арестовывать явился. Вон и ордер имеется. Так что не подоспей я, ехали б вы уже отселя в места не столь отдаленные, сколь недоступные.

– Эти люди… Вы их убили?

– Не переживайте так. Подранил, наверное.

– Им надо незамедлительно оказать помощь! Могут же кровью истечь! – разминая затекшие в железных браслетах запястья, деловито сказала учительница. – Ольга, принеси сумку с бинтами и медикаменты.

– Мама! Ну что ты такое говоришь! Ведь они наши враги! Этот тебя по голове ударил – чуть не убил!

– Не смей! Они люди, раненые! И оказать им помощь – наш долг. А что ударил – служба у него такая.

– Таисия Матвеевна, – с нажимом заговорил Судаков. – Уходить надо! Сейчас на стрельбу сбегутся, нет времени на перевязки. Хватайте, что есть ценного, да поскорее! Иначе и вам конец, и мне заодно!

– Петр Федорович, я очень благодарна за вашу заботу, за помощь! Вы повели себя как мужчина, как настоящий рыцарь. Но я не смею злоупотреблять добротой. К тому же, нам бежать некуда.

– Уходите, спасайтесь, говорю!

Не слушая его, Згурская бросилась на поиски сумки с аптечкой.

Вся жизнь кавалерийским галопом пронеслась в мозгу начальника милиции. Жизнь, закончившаяся этой ночью тремя прицельными выстрелами.

– Нет уж, как хотите, – тихо сказал Судаков. – Ольга, собирай вещи! А этим, – он сделал еще два выстрела, – помощь уже не нужна. Поторапливайтесь! Место одно знаю – там вовек не сыщут. А дальше… Господь – он всех видит, всех спасает.

Шум утренней Праги вливался в уши кваканьем автомобильных клаксонов, скрипучим патефонным соло и непривычным звучанием разговоров спешащих по делам прохожих. Генерал Згурский улавливал в чешской речи нечто отдаленно знакомое, будто на германский манер говорили на одном из славянских языков. Прежде Владимиру Игнатьевичу не доводилось бывать в чешской столице. Он рассматривал дома, видневшиеся за черепичными крышами, высокие шпили колоколен… Город не был похож ни на Париж, ни на чопорные немецкие бурги, в которых он останавливался прежде. Было в городе что-то сказочно-величественное, точно вся Прага строилась как огромная декорация для грандиозного спектакля.

От мысли о спектакле разум быстро перебросил мостик к предстоящей встрече. Что это будет – трагедия или фарс? Действительно ли генерал от кавалерии Брусилов, рискуя жизнью все последние годы, создавал мощное боевое подполье в Красной Армии? Или же это страстная попытка выдать желаемое за действительное? Но чья попытка? ОГПУ или десятка «бывших», находящихся в непосредственной близости к Брусилову? Реальна ли организация, о которой рассказал Шведов? Реальна ли сила этой организации? Правда ли, что подполье внутри «красного дракона» ищет связь с таким же, по сути, подпольем «дракона белого»? С какой целью? Вопросы оставались без ответа.

Згурский досадливо поморщился. Он крайне не любил вопросов без ответов. С ночи его мучила неопределенность. Он готов был предположить, что Шведов и впрямь до конца искренен – во всяком случае, в том, что касалось покушения на Троцкого и дальнейшего пути боевиков. Но ситуация продолжала оставаться в высшей мере подозрительной.

«Очень может быть, что неведомый Орлов-Орлинский на самом деле не член таинственной брусиловской организации. Возможно, он хитрая ищейка ГПУ, один из тех, продавших первородство за чечевичную похлебку».

Згурский неспеша, постукивая по брусчатке тяжелой, залитой свинцом тростью, подошел к перекрестку, где возле старинной аптеки скалило клыки изваяние льва. Он погладил каменного царя зверей по роскошной гриве и покачал головой. Столько загадок без ответа. А ответы так нужны! Сейчас как никогда Згурский жалел, что прежде ему не довелось познакомиться с Брусиловым. Он видел его лицо на плакатах, газетных фотографиях и даже в синематографе – в семнадцатом году принимающего награду из рук французского посла Мориса Палеолога.

Но сейчас, здесь, важно было личное знакомство. Увы, ни в Москве, ни в Петербурге, ни в Китае, ни на Дальнем Востоке, ни на Кавказе, ни во Франции их путям не суждено было пересечься. Згурский раздраженно пристукнул тростью.

«А вот с великим князем Михаилом Александровичем как-то раз встретиться пришлось. На Кавказе, на даче у шефа Мингрельского гренадерского полка великого князя Дмитрия Константиновича»…

Тогда он как командир первого, шефского батальона прибыл поздравить великого князя с Пасхой. Рядом с болезненно худым Дмитрием Константиновичем высокий, атлетически сложенный Михаил казался настоящим русским витязем.

Очень живо представлялось, что вместо конногвардейского мундира на младшем брате императора – богатый цареградский доспех с сияющим зерцалом и шлем с острым шпилем, вместо увенчанной двуглавым орлом каски. Как рассказывали, великий князь без особого труда гнул кочергу и складывал пальцами серебряный рубль. Впрочем, не только в этом, но и во всех личных качествах родственники смотрелись очень разно: довольно холодный, нервически-резкий Дмитрий и мягкий, добрый и обходительный Михаил. Первый – чурающийся дамского общества пуще огня, второй – центр громких любовных историй, сотрясающих устои царского дома.

Впоследствии Згурский искренне жалел Михаила, когда за женитьбу на дважды разведенной бывшей супруге однополчанина Михаил был лишен всех прав и, почти бедствуя, жил с любимой вдали от Отечества. Згурский радовался, когда вначале Великой войны Михаилу позволено было вернуться на родину и встать в строй. Предводительствуемая великим князем Дикая Туземная дивизия, составленная из свирепых кавказских горцев, снискала заслуженную славу беспримерной храбростью и удалью, и среди них командир слыл отъявленным смельчаком.

Когда в восемнадцатом году прошел слух, что содержащийся в Перми под гласным надзором Михаил сбежал вместе с секретарем, Згурский ликовал, надеясь вскоре увидеть любимого армией и народом великого князя во главе белого движения. Но этого не произошло. Позже стали всплывать крайне неприятные известия, свидетельствующие об убийстве брата государя большевиками. Правда, собранные колчаковской военной прокуратурой сведения отличались разнородностью показаний участников преступления, которые сильно противоречили друг другу. Но о самом Михаиле Александровиче по-прежнему не было ни слуху, ни духу. Это заставляло мириться с достоверностью факта гибели великого князя. И вот теперь сообщение Шведова…

«Неужели он действительно жив и скрывается в России? – размышлял Згурский. – Это очень многое меняет: Михаилу император передал власть, отрекшись от престола. Михаил и в прежние времена был известен своим мягким либеральным характером. Он не отрекался от трона, как о том любят врать большевики, а лишь издал манифест об отложении принятия им власти до Учредительного собрания, которое было созвано и разогнано большевиками. Стало быть, Михаил имеет неоспоримое право вернуть себе державу и скипетр. Но его положение в России…»

При этой мысли у Згурского заныло сердце. Образ великого князя растворился сам собой, уступая место другому – милому до боли и любимому.

«Она там, она жива, но ей плохо… Я чувствую, ей очень плохо!»

Генерал ухватился за спину льва, чтобы не упасть от внезапно нахлынувшей дурноты. Он ощутил, как земля уходит из-под ног.

– Не сейчас, – послышалось за спиной.

Згурский через силу повернулся – перед ним стояла дама в черном траурном платье с лицом, закрытым вуалью.

– Это скоро пройдет, – продолжала она по-немецки. – Род твой идет через реку крови, молнией начертан его путь. И ты пойдешь в тех молниях, чтобы найти свой ландыш, обернувшийся девочкой.

– Кто вы? – прошептал Згурский.

Ему хотелось сказать громко, но горло точно обложили ватой.

Дама, не говоря ни слова более, отрицательно покачала головой и вознамерилась уйти.

– Постойте! Вы что-то знаете, говорите немедленно!

– Уж сказала.

– Черт возьми, кто вы?!

Дама медленно приподняла вуаль. Незнакомое старушечье лицо, светлые и глубокие, точно неживые, глаза. Вдруг, будто под действием лучей утреннего солнца, глаза потемнели, разрез их стал по-китайски раскосым, а вместо сжатого, изрезанного морщинами рта проступила неизменная глумливая ухмылка Лун Вана.

– Ты?! – в глазах Згурского вспыхнула и померкла картина горящей улицы Бейджина. Он начал падать и вдруг почувствовал, как его подхватывают чьи-то сильные руки.

– Владимир Игнатьевич, да что же это…