Физиология как искусство. Искусство экстерьеров. Интеллектов в природе множество. Собачий интеллект мало познан – у него своя эстетика: нюхательная.
Для собак всё – музей, если эстетика придёт в гости и объяснится.
Антиэстетика тоже бывает искусством.
Не только художественные эпохи, но и разные интеллекты часто непримиримы и переход из одного стиля в другой как эмиграция, как переход ГГ. Понимание непривычного как непонятный запах или проба необычного блюда.
Некоторые эстеты сжигают, давят бульдозерами, обливают непотребством искусство непохожее на их представления о жизни и на их представления о красоте.
Гёте давно ехидно сказал: «Право же, собачка достаточно мила! И почувствуй человек… страсть к подражанию, он бы, несомненно, попытался каким-нибудь способом изобразить это создание. Допустим даже, что подражание ему вполне удалось, но и тогда мы мало от этого выиграем, ибо в результате получим всего-навсего двух Белло вместо одного».
Но искусство – не подражание, а разговор, притча – вещи только для примера. И связанность мира, и связь с миром получаются разными.
Традиция вести повествование от животных не нова. Золотой Осёл описал свои метаморфозы, Фидель и Меджи писали друг другу письма, и Шарик, став человеком Шариковым, стал мерзким, вонючим рассказчиком и утратил лучшие собачьи качества и нюх.
– Почему-то на картинках в книге «История искусства для собак» все пограничники нарисованы леворукие – тебе, Шалый, на заметку, – сказал Буран, – но оружия для левшей я не видел.
– Композиция диктовала: как научили, так и рисовали.
Хотя, может быть, главное в книге истории искусства для собак – чувство прекрасного и человечность Человека, и человечность Собаки. Для собаки лучший запах – это запах спутника, еды и преследование по следу. Как говорил Лао-Цзы: «Небо и Земля не обладают Человечностью – она в отношении». В призрачном Петербурге-Петрограде-Ленинграде-Петербурге особая человечность – имя ей: бесчеловечность. Но это в лучшем, городе, самом культурном, витрине государства. А что говорить о других городах и весях? «В Петербурге жить – словно спать в гробу», – писал Осип Мандельштам.
Однажды на основании чьей-то служебной записки директор приказал убрать с глаз долой Борю и Вову. Хозчасть отвезла кобелей на городскую свалку за Колпино. Несчастные псы не понимали, за что их лишили дома. Они же служили верой и правдой, их кормили, с ними говорили, и их по-своему любили. В современном искусстве они ничего не понимают, но не за это же на свалку? За что?
На ветке
Сидели птица гнева
И птица любви.
И опустилась на ветку
Птица спокойствия.
И с клекотом
Поднялась птица гнева.
А за ней поднялась птица
Любви.
Хлебников В. 1905–1906
Некоторая часть музейной общественности возмутилась. Но решительные действия предприняла, вышедшая на работу после своих двух выходных дней, смотрительница Софья Моисеевна. Приехав на свалку-помойку, она нашла впавших в прострацию Борю и Вову там же, куда их выбросили.
Борю и Вову привезли обратно на музейной «Газели», построили им будку подальше от ворот и выпускали только ночью. Днём они стали выть и мешать работе дирекции. Их сослали в филиал Музея на помощь другим сторожам. Всё закончилось благополучно.
Искусство – это спасение.
Дети Маугли
В Петербурге под дворцами и доходными домами подвалы обширны и не предсказуемы. На одной из работ-подработок Ван Догу пришлось побывать в некоторых из них. В одном располагался цех по пошиву театральной одежды и изготовлению бутафории, в другом – склад старых афиш, поломанных кресел и другой культурной ерунды, в третьем – ничего, кроме воды, прибывающей во время наводнения и уходящей после него.
– А вот здесь была «Бродячая собака», – сказала начальница в одном из подвалов. В блокаду она была днём сантехником, а по ночам гасила бомбы-зажигалки на крыше.
Пришлось узнавать.
***
Кафе «Художественное общество Интимного театра» находилось недалеко от Музея, в том же квартале искусств на площади Искусств. Оно было давно, но легенды живут дольше людей, и в новом веке кафе возродилось вновь. По крайней мере, в том же месте и с тем же названием.
В самом известном литературно-артистическом клубе обитал живой художественный символ Петербурга Серебряного века – чёрная собака. Жизнелюбу и цинику писателю Алексею Толстому принадлежит идея названия кафе. Он сравнил литераторов, художников и поэтов с бездомными собаками, ищущими приюта.
Мейерхольд вспоминал, что многие мечтали о месте, которое объединило бы людей искусства яркого склада души: «Одна из лучших грез та, которая промелькнула на рассвете у нас с Прониным в Херсоне (ездили туда за рублем). Надо создать Общину Безумцев. Только эта Община создает то, о чем мы грезим».
«Посвященные» знаменитого подвала делили всё человечество на людей искусства и на всех остальных – «фармацевтов» или «буржуа»: «Наглухо не пускать фармацевтов и дрогистов!» (аптекарей). Термин «фармацевты» придумал Корней Чуковский в 1903 году и означал он людей, в искусстве не разбирающихся, но предъявляющих к нему «направленческие» требования: «О, фармацевты земли русской! Сколько вас? Зачем вас так много? Зачем водворяете вы рецепты не в аптеках только? Зачем суете их и в науку, и в искусство, и в жизнь? Как спастись от вас, куда уйти?» Общество, «фармацевты» никогда не были творцами и носителями искусства. «Фармацевты» или «буржуа» могут быть ценителями, почитателями, фанатами или указчиками, как правильно делать. Или мракобесами с самыми добрыми и благими, как им кажется, целями. Часть общества вернулась на сто лет назад к временам погромов, другая часть общества вернулась на восемьдесят лет назад к временам ярлыка «дегенеративное искусство». Вперёд! Но коленками назад!
Но те безумные бродячие собаки не вернутся.
Впрочем, все люди – бродячие собаки. Ищут хозяина, партнёра, понимания, где теплее, ищут конуру или дом.
***
На гербе работы М. Добужинского была изображена лохматая пуделиха Мушка, любимица Hunddirektor, почётного доктора эстетики Honoris causa Бориса Пронина, которой он, гладя, приговаривал: «Ах, Мушка, Мушка, зачем ты съела своих детей?». Не Мефистофель ли была Мушка? И есть ли пол у неугомонного духа творчества? Христиане говорят, что всё живое от Святого Духа. Пусть. Но Святой Дух по-арамейски женского рода, по-гречески – среднего, а по-русски – мужского.
…И уж испуганной орлицей
Хлопочет Пронин над теплицей…
Хлебников В. Олег Трупов. 1914
Свет красного фонарика приглашал в художественную преисподнюю. Узкая лестница заканчивалась дверью, обитой чёрной клеёнкой, на которой было написано «ТУТ». За дверью был тамбур-гардероб размером в собачью конуру. Камин из красного кирпича согревал, а виноградная лоза с лампочками на огромном деревянном ободе на цепях, освещала обитателей «Бродячей собаки». Вначале на стенах подвала висели шаржи, карикатуры, плакаты, лозунги и живопись. Потом художники во главе с С. Судейкиным расписали их. К годовщине подвала Узкая Оса написала такие строки:
…На стенах цветы и птицы
томятся по облакам…
В кабаре танцевали танго, завоевавшее к тому времени весь мир. Печально-эротичная, трагичная и пряная музыка лучше всего передавала ритмы и настрой «Бродячей собаки». Танго – это упругий шаг, быстрый как ритм города, резкий как стихи будетлян-футуристов и змеевиден, как узкое платье акмеизма и юбка с разрезом символистов. Танго – это страсть и нежность, надежда и отчаяние, грусть и битва, свобода и мелодия чего-то далёкого. И цвет танго – оранжевый, как цвет блузы Маяковского.
***
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал забавницу,
