Река собачьих душ

Кроме лапок,

вся, как вакса,

низко пузом стелется,

волочит

вразвалку

такса

длинненькое тельце.

Бегут,

трусят дворняжечки –

мохнатенькие ляжечки.

Лайка

лает,

взвивши нос,

на прохожих Ванечек;

пес такой

уже не пёс,

это –

одуванчик.

Легаши,

сеттера,

мопсики, этцетера.

Даже

если

пара луж, в лужах

сотня солнц юлится.

Это ж

не собачья глушь,

а собачкина столица.

Маяковский В. Краснодар. 1926

***

Можно повторить слова Щенка:

– Призрачный болотный город диктует.

И добавить:

– Город-кладбище. В живописи. За малым исключением. Питер – это графика, это – линия, а не живое пятно света, цвета и Солнца. Живопись – это время. Линия – это судьба красивой буквы, это судьба Акакия Акакиевича.

Началось с глаза.

Или сглаза.

В компании кто-то принёс коробку масляных красок и кисточки. На листке бумаги попробовал что-нибудь изобразить, пока соседи разливали напитки. Получился глаз. И даже похож получился, почти живой, смотрящий. Спокойный, он был один цветной на белом клочке мелованной бумаги. И взгляд что-то говорил.

В двадцать с чем-то лет началось путешествие по дороге нового.

Живопись можно представить как голос – чистый, звонкий, хриплый, глухой – но всегда страстный. Или как запах. Или как музыку. Или мазню разноцветной глиной, кровью или мозгами. Или как медитацию. Или как «Портрет Дориана Грея» с алыми парусами, или как «Портрет» Гоголя с перерезанным горлом. Или… Но всегда погружение в цвет и фактуру. А не в раскрашивание рисунка. Греческий платонический стиль не привлекал – ближе были пещерные росписи времён открытия и познания мира. Познание, а не каноны и повторения по принципу «как учили». Пусть ничего не получится, но это МОЁ путешествие.

***

Hundertwasser на первой лекции студентам говорил, примерно, следующее: вы зачем сюда пришли – искусству нигде не учат.

***

Урал реальный и мифологический Ван Дог не смог вытравить из себя, как делают некоторые приезжие провинциалы. Они вписываются в питерскую тусовку и вполне успешны. Кроме былого имперского нарциссизма и величия город всегда подвержен западным веяниям и влияниям. Дикие колонии и гламурная метрополия.

Но они или вернувшиеся ленинградские блокадники, или дети блокадников на Урале и возвратившиеся в родное поле смыслов. Они – не уральские роковары ДДТ и не искатели земных сокровищ смыслов. Они обращались к пустому, нулевому, но сакральному месту, где присутствовал некий издохший идеал, обитающей в горизонтали и вертикале империи, мужского аполлонистического государства Платона, неприступными стенами Кремля или Рейхсканцелярии Гитлера. Но не из современного вещества, а из старых и отживших форм и представлений. Как писали Ганс Поссе и Игорь Голомшток, «” героический мир античности преодолел усталость от жизни, пришедшую с христианством”. Их жизнеутверждающее, реалистическое искусство противопоставлялось всегда, существующим параллельно, реакционным, упадническим тенденциям, проявлявшим себя и в болезненных фантасмагориях Иеронима Босха, и в “истерическом надрыве” мастера Изенгеймского алтаря Матиса Грюневальда, и в мрачном мистицизме Эль Греко», в свежести импрессионистов, эмоциональности фовистов, субъективности экспрессионистов…

***

Не вписался в питерскую топонимику в своё время и «пчиловод» Рудым Панько. Пасечники – все чаклуни, колдуны и ведуны. Они слово природы видят и знают.

Знатоки хотят «школу», чтобы было узнаваемо понятно, а не отсебятина. Школа – это ступеньки, лестница, познание, Платон, Плутарх. Но живопись – это немного другое, не болтливое, своё живое. Против природы переть трудно. Мистическое как желание, знание и сознание. Откуда появляется «текст» живописного рассказа картины – неизвестно.

«Искусство, конечно, не существует – и, однако, мы делаем искусство, потому что это так, а не иначе», – писал Жак Ваше Андре Бретону.

***

«Фармацевты», кураторы и заказчики правят художественным миром. Только с них начиналось и начинается искусство, с их мнения. Не признанно – не искусство. Современная художественная пирамида, арт-рынок – способы отмывания и очищения капиталов. Поприщин отдыхает от тяжкой работы испанским королём. Они хотят что-то свежее в их мёртвом городе в парадигме их понимания искусства и коммерции. Усреднение некоторого музейного господства-традиции соответствия высоким рыночным образцам. Искусство для собак без дворовых собак. Фу, фундаменталисты и имперцы. Охранники имперского цинизма. Супервайзеры и певцы колониализма.

***

кабак академический

клуб-стриптиз партийный

мытари времени

уточнители воли

в стране каруселия

икра веселия

мечется волчья.

***

На петропервовском и блокадном кладбищах живут, на болоте. Армолду прошлого и смерти осталось всюду. Миражи фантастических белых ночей сюрреалистичны пустынностью перспектив и заданной изломанностью литературных героев. Город, похожий на все европейские города и по этому признаку отличающийся от них. Но Салтыкову-Щедрину здесь хорошо писалось: все герои произведений писателя жили рядом с ним.

Выставка в галерее расселённого дома на Пушкинской 10 была весной. Ричи осталась дома, но ей всё рассказали.

Батареи не грели, и воды не было, но электричество было: как-то помещение отапливалось, и свет горел. Ван Дог въезжал после какого-то французского художника. У него была большая лысина и две как кисточки косички из остатков волос. Кого-то он напоминал: Габриэле д’Аннуцио? Он снимал со стен и с потолка лифчики и ещё что-то. Симпатично. Любопытно, а что было во время выставки? И откуда столько не новых бюстгальтеров?

***

Из одних и тех же предметов может получиться выставка или помойка – как подать и где экспонировать. Из запахов можно составить букет благовоний или получить зловоние. Все запахи повторяются в растениях в виде ароматических формул, рисунков и нот, как раскрашенная картинка или графика. Это можно доказать, если просто повторить невыносимый запах отхожего кошачьего места соединив чудесные ароматы розмарина, жасмина, майорана, сандала, фенхеля и пачули.

Ван Дог эту формулу тогда ещё не знал. Он был провинциальный романтик. В провинции идеалистов и мечтателей с чугунными представлениями о поведении и живописи больше, чем в столицах. Ван Дог был почти художественный такитаванга – человек, живущий в собственном пространстве и времени. Анахронист, в общем. Но не полный, не агрессивный: просто мало контактный. Он не умел подлизываться, давать взятку, не любил обманывать, подличать, подсматривать. И не переваривал бандитов: больших и маленьких. При таких качествах найти тихий уголок в этом мире сложно, как бездомной собаке. Как лимите в столицах. Как сказал Оруэлл: «Быть честным и оставаться в живых – это почти невозможно». Уехать или уйти в себя. Ван Гогу было проще сходить с ума: брат обеспечивал холстами, кистями, красками и давал деньги на житьё-пропитье. Он был свободный от быта.