Река собачьих душ

Квартал искусств – некрополь искусств.

Город музей – некрополь всего.

Собаки бегают носом к земле или нос держат по ветру. Человек-нюхач парфюмерные запахи описывает в музыкальных терминах – нотах. Говорит, что в одних духах слышится высокая нота такого-то запаха, в других духах – доминирует нота такого-то запаха, а то и целый аккорд. К человеку пахучие звуки нисходят не из определённого места, а их смысл рождается в восприятии невидимых субстанций запаха и феромона. Пахучие звуки доносятся откуда-то сверху, с неба и говорят о виртуальной, а не земной реальности. За знакомым феромоном человек может идти как собака по следу запаха. Здесь был этот человек, здесь есть этот человек, даже если он невидим. Вомер скажет всё – надо уметь его правильно слушать и понимать.

Нюхач, как и собака, должен обладать уникальным обонянием; ассоциативной и оперативной памятью; воображением и фантазией.

На выставке «Поварская книга Музея» для собак должно было бы пахнуть как на кухне хорошего ресторана, коммунальной квартиры и химической лаборатории. Одновременно. Это было бы по-собачьи. Хотя, конечно, запахи и пахучие звуки индивидуальны и субъектны. А так в музеях пахнет пылью, лаком, красками, а не движущиеся и однообразно пахнущие объекты собакам неинтересны. В музее оружия – Арсенале – пахнет железной смертью.

Для собак всё – музей с застывшими запахами инсталляций, с перфомансом вновь появляющихся и исчезающих запахов. Лучший музей или выставочный зал – это парк, площадка для выгула и охотничьи угодья.

Физиология как искусство. Искусство экстерьеров. Интеллектов в природе множество. Собачий интеллект мало познан – у него своя эстетика: нюхательная.

Для собак всё – музей, если эстетика придёт в гости и объяснится.

Антиэстетика тоже бывает искусством.

Не только художественные эпохи, но и разные интеллекты часто непримиримы и переход из одного стиля в другой как эмиграция, как переход ГГ. Понимание непривычного как непонятный запах или проба необычного блюда.

Некоторые эстеты сжигают, давят бульдозерами, обливают непотребством искусство непохожее на их представления о жизни и на их представления о красоте.

Гёте давно ехидно сказал: «Право же, собачка достаточно мила! И почувствуй человек… страсть к подражанию, он бы, несомненно, попытался каким-нибудь способом изобразить это создание. Допустим даже, что подражание ему вполне удалось, но и тогда мы мало от этого выиграем, ибо в результате получим всего-навсего двух Белло вместо одного».

Но искусство – не подражание, а разговор, притча – вещи только для примера. И связанность мира, и связь с миром получаются разными.

Традиция вести повествование от животных не нова. Золотой Осёл описал свои метаморфозы, Фидель и Меджи писали друг другу письма, и Шарик, став человеком Шариковым, стал мерзким, вонючим рассказчиком и утратил лучшие собачьи качества и нюх.

– Почему-то на картинках в книге «История искусства для собак» все пограничники нарисованы леворукие – тебе, Шалый, на заметку, – сказал Буран, – но оружия для левшей я не видел.

– Композиция диктовала: как научили, так и рисовали.

Хотя, может быть, главное в книге истории искусства для собак – чувство прекрасного и человечность Человека, и человечность Собаки. Для собаки лучший запах – это запах спутника, еды и преследование по следу. Как говорил Лао-Цзы: «Небо и Земля не обладают Человечностью – она в отношении». В призрачном Петербурге-Петрограде-Ленинграде-Петербурге особая человечность – имя ей: бесчеловечность. Но это в лучшем, городе, самом культурном, витрине государства. А что говорить о других городах и весях? «В Петербурге жить – словно спать в гробу», – писал Осип Мандельштам.

Однажды на основании чьей-то служебной записки директор приказал убрать с глаз долой Борю и Вову. Хозчасть отвезла кобелей на городскую свалку за Колпино. Несчастные псы не понимали, за что их лишили дома. Они же служили верой и правдой, их кормили, с ними говорили, и их по-своему любили. В современном искусстве они ничего не понимают, но не за это же на свалку? За что?

На ветке

Сидели птица гнева

И птица любви.

И опустилась на ветку

Птица спокойствия.

И с клекотом

Поднялась птица гнева.

А за ней поднялась птица

Любви.

Хлебников В. 1905–1906

Некоторая часть музейной общественности возмутилась. Но решительные действия предприняла, вышедшая на работу после своих двух выходных дней, смотрительница Софья Моисеевна. Приехав на свалку-помойку, она нашла впавших в прострацию Борю и Вову там же, куда их выбросили.

Борю и Вову привезли обратно на музейной «Газели», построили им будку подальше от ворот и выпускали только ночью. Днём они стали выть и мешать работе дирекции. Их сослали в филиал Музея на помощь другим сторожам. Всё закончилось благополучно.

Искусство – это спасение.

В Петербурге под дворцами и доходными домами подвалы обширны и не предсказуемы. На одной из работ-подработок Ван Догу пришлось побывать в некоторых из них. В одном располагался цех по пошиву театральной одежды и изготовлению бутафории, в другом – склад старых афиш, поломанных кресел и другой культурной ерунды, в третьем – ничего, кроме воды, прибывающей во время наводнения и уходящей после него.

– А вот здесь была «Бродячая собака», – сказала начальница в одном из подвалов. В блокаду она была днём сантехником, а по ночам гасила бомбы-зажигалки на крыше.

Пришлось узнавать.

***

Кафе «Художественное общество Интимного театра» находилось недалеко от Музея, в том же квартале искусств на площади Искусств. Оно было давно, но легенды живут дольше людей, и в новом веке кафе возродилось вновь. По крайней мере, в том же месте и с тем же названием.

В самом известном литературно-артистическом клубе обитал живой художественный символ Петербурга Серебряного века – чёрная собака. Жизнелюбу и цинику писателю Алексею Толстому принадлежит идея названия кафе. Он сравнил литераторов, художников и поэтов с бездомными собаками, ищущими приюта.

Мейерхольд вспоминал, что многие мечтали о месте, которое объединило бы людей искусства яркого склада души: «Одна из лучших грез та, которая промелькнула на рассвете у нас с Прониным в Херсоне (ездили туда за рублем). Надо создать Общину Безумцев. Только эта Община создает то, о чем мы грезим».

«Посвященные» знаменитого подвала делили всё человечество на людей искусства и на всех остальных – «фармацевтов» или «буржуа»: «Наглухо не пускать фармацевтов и дрогистов!» (аптекарей). Термин «фармацевты» придумал Корней Чуковский в 1903 году и означал он людей, в искусстве не разбирающихся, но предъявляющих к нему «направленческие» требования: «О, фармацевты земли русской! Сколько вас? Зачем вас так много? Зачем водворяете вы рецепты не в аптеках только? Зачем суете их и в науку, и в искусство, и в жизнь? Как спастись от вас, куда уйти?» Общество, «фармацевты» никогда не были творцами и носителями искусства. «Фармацевты» или «буржуа» могут быть ценителями, почитателями, фанатами или указчиками, как правильно делать. Или мракобесами с самыми добрыми и благими, как им кажется, целями. Часть общества вернулась на сто лет назад к временам погромов, другая часть общества вернулась на восемьдесят лет назад к временам ярлыка «дегенеративное искусство». Вперёд! Но коленками назад!

Но те безумные бродячие собаки не вернутся.

Впрочем, все люди – бродячие собаки. Ищут хозяина, партнёра, понимания, где теплее, ищут конуру или дом.

***

На гербе работы М. Добужинского была изображена лохматая пуделиха Мушка, любимица Hunddirektor, почётного доктора эстетики Honoris causa Бориса Пронина, которой он, гладя, приговаривал: «Ах, Мушка, Мушка, зачем ты съела своих детей?». Не Мефистофель ли была Мушка? И есть ли пол у неугомонного духа творчества? Христиане говорят, что всё живое от Святого Духа. Пусть. Но Святой Дух по-арамейски женского рода, по-гречески – среднего, а по-русски – мужского.

…И уж испуганной орлицей

Хлопочет Пронин над теплицей…

Хлебников В. Олег Трупов. 1914

Свет красного фонарика приглашал в художественную преисподнюю. Узкая лестница заканчивалась дверью, обитой чёрной клеёнкой, на которой было написано «ТУТ». За дверью был тамбур-гардероб размером в собачью конуру. Камин из красного кирпича согревал, а виноградная лоза с лампочками на огромном деревянном ободе на цепях, освещала обитателей «Бродячей собаки». Вначале на стенах подвала висели шаржи, карикатуры, плакаты, лозунги и живопись. Потом художники во главе с С. Судейкиным расписали их. К годовщине подвала Узкая Оса написала такие строки:

…На стенах цветы и птицы

томятся по облакам…

В кабаре танцевали танго, завоевавшее к тому времени весь мир. Печально-эротичная, трагичная и пряная музыка лучше всего передавала ритмы и настрой «Бродячей собаки». Танго – это упругий шаг, быстрый как ритм города, резкий как стихи будетлян-футуристов и змеевиден, как узкое платье акмеизма и юбка с разрезом символистов. Танго – это страсть и нежность, надежда и отчаяние, грусть и битва, свобода и мелодия чего-то далёкого. И цвет танго – оранжевый, как цвет блузы Маяковского.

***

Из логова змиева,

Из города Киева,

Я взял не жену, а колдунью.

А думал забавницу,

Гадал – своенравницу,

Веселую птицу-певунью.

Покликаешь – морщится,

Обнимешь – топорщится,

А выйдет луна – затомится,

И смотрит, и стонет,

Как будто хоронит

Кого-то, – и хочет топиться.

Твержу ей: крещеному,

С тобой по-мудреному

Возиться теперь мне не в пору;

Снеси-ка истому ты

В Днепровские омуты,

На грешную Лысую гору.

Молчит – только ежится,

И все ей неможется,

Мне жалко ее, виноватую,

Как птицу подбитую,

Березу подрытую

Над очастью, Богом заклятою.

Гумилёв Н.

***

Муж хлестал меня узорчатым,

Вдвое сложенным ремнем.

Для тебя в окошке створчатом

Я всю ночь ждала с огнем.

Ахматова А.

***

Иногда днём в холодном подвале сиротливо бродила мохнатая слеповатая дворняжка Бижка. Вроде бы биологических собак там больше не бывало.

У кабачка был свой орден – медаль на цепи. Было два гимна: вначале один, потом – другой. Была книга отзывов – синяя «Свиная книга». Ещё была «Собачья книга» – фолиант размером в квадратный аршин, переплетенный в пеструю кожу. Здесь было всё: рисунки, стихи, жалобы, объяснения в любви и даже рецепты от запоя.

Гимн к открытию собачьего клуба:

Во втором дворе подвал,

В нем – приют собачий.

Каждый, кто сюда попал –

Просто пес бродячий.

Но в том гордость, но в том честь,

Чтобы в тот подвал залезть!

Гав!..

Князев В. 1911

Через год был написан новый гимн – он и пелся до закрытия в кабаре для «посвящённых».

От рождения подвала

Пролетел лишь быстрый год,

Но «Собака» нас связала

В тесно дружный хоровод.

Чья душа печаль узнала,

Опускайтесь в глубь подвала,

Отдыхайте, отдыхайте, отдыхайте от невзгод…

Кузмин М. Написан к 1 января 1913 года

Кто-то помнил и такой вариант Кузмина:

Не боясь собачей ямы,

Наши шумы, наши гамы

Посещает, посещает,

Посещает Сологуб.

Ещё до открытия кабаре символист написал стихотворение:

Милый бог, моя жизнь – твоя ошибка.

Ты меня создал не так.

Разве можно того, чья душа – улыбка,

Сделать товарищем буйных собак!

Я не хотел твоих планов охаять,

Думал: «Попытаюсь собакою быть».

Кое-как я научился лаять

И даже привык на луну выть.

Но все же, милый бог, мне тяжко,

Быть собакой уж и сил нет,

Ну, какая ж, подумай, я – дворняжка!

Я искусство люблю, я – поэт.

Сологуб Ф. 1911–18 июля 1912

Зоофутуристы были сродни прогрессорам Киплингу, Уитмену или Джозефу Конраду. Или конкистадорам. Или Миклухо-Маклаю, изучающему у папуасов новые значения звуков, слов и цвета. На Новой Гвинее он узнал, что есть созвездие «Колыбель для кошки».

Поэт и писатель Маринетти выступил в «Бродячей собаке» с лекцией (и потом до отъезда посещал кабаре почти ежевечернее) о свободном беспроволочном воображении, о словах на свободе без логических связей, о футуризме и божественной интуиции, способной узнавать законы и тайную жизнь реального мира. Это было необходимо для создания нового человека – идеального механического человека с заменяемыми частями, смыслом жизни которого будет создание новой истории человечества и новой культуры.

«Там, где правит варварство, кулак и пуля представляют собой достаточно веские аргументы»».

Из манифеста итальянского футуризма.

Но агрессивные идеи Маринетти и итальянских футуристов не нашли поддержки среди будетлян. Новаторская словотворческая работа Хлебникова «Искушение грешника» была напечатана на четыре месяца раньше, чем первый футуристический манифест Маринетти.

Велимир Хлебников и Бенедикт Лившиц на приезд итальянца, который рассматривал путешествие в Россию как посещение одного из филиалов:

«Сегодня иные туземцы и итальянский поселок на Неве из личных соображений припадают к ногам Маринетти, предавая первый шаг русского искусства по пути свободы и чести, и склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы.

Люди, не желающие хомута на шее, будут, как и в позорные дни Верхарна и Макса Линдера, спокойными созерцателями темного подвига.

Люди воли остались в стороне. Они помнят закон гостеприимства, но лук их натянут, а чело гневается.

Чужеземец, помни страну, куда ты пришел! Кружева холопства на баранах гостеприимства».

В. Маяковский оскорбился за русский футуризм и ответил в тезисах:

«…Самостоятельность русского футуризма.

Люди кулака, драки. Наше презрение к ним…»

А. Крученых написал:

«…В искусстве может быть несогласие (диссонанс), но не должно быть грубости, цинизма и нахальства (что проповедуют итальянские футуристы), ибо нельзя войну и драку смешивать с творчеством».

М. Ларионов по поводу приезда Маринетти в Россию сказал:

«…Маринетти – футурист уже не первой свежести… Я лично не предполагаю забрасывать Маринетти тухлыми яйцами, не предполагаю и подносить ему букетов. В него уже достаточно бросали яйцами. Но если другие сделают это, то будет нормально».

Уезжая из России, Маринетти признал, что у итальянских и русских футуристов общим являются только название и борьба с прошлым. Но певцы и свидетели будущих фашизма и коммунизма оказались идеологически недалеки.

В фашистской академии наук академик Маринетти выступил с докладом в стихах: «Обыденная жизнь одного фокстерьера». Он лаял, кусался и задрал ногу на стену.

Футуристы называли себя «Помазанниками безумия».

«Богема – это было общество изысканно-остроумных и талантливых людей, и ходили туда отнюдь не пьянствовать», – вспоминал Маяковский за четыре года до смерти.

Не всем «Собака» нравилась. Поэт Одинокий (А. Тиняков), сотрудник черносотенного журнала «Земщина», в письме к Б. Садовскому от 11 ноября 1913 года писал: «В “Собаку” я не хожу, и вовсе не потому, что меня оттуда выставили (в день Вашего отъезда из Питера)… Выставляли меня оттуда не раз и в прошлом сезоне, но не в этом дело. Откровенно скажу Вам, что даже мне эта “Собака” – мерзость. Это какой-то уголок ада, где гнилая и ожидовелая русская интеллигенция совершает службу сатаны. Ходить туда русскому человеку зазорно и совестно. И до шабашей я не охотник…»

В «Бродячей собаке» под звуки граммофонного и живого футуристического танго было веселее, разнообразнее и поэтичнее, чем в буйной Италии. Со своим щенячьим восторгом и со своей собачьей человечностью, чем в жизни улиц озверевших черносотенцев и конкистадоров-казаков и стремящихся к скоростному имперскому чудовищу итальянских футуристов. Танцевала Тамара Карсавина и пела Анастасия Вяльцева. Ражий Щенок обыгрывал кого-нибудь в орлянку. «Мраморной мухой» он называл Мандельштама, а Ахматову и Цветаеву – «одного поля ягодицы». Ответки получал он быстро.

Гений-кретин однажды поссорился с Мраморной Мухой после того, как последний выступил с резкой критикой стихов первого.

Каждый молод молод молод

В животе чертовский голод

Так идите же за мной…

За моей спиной

Я бросаю гордый клич

Этот краткий спич!

Будем кушать камни травы

Сладость горечь и отравы

Будем лопать пустоту

Глубину и высоту

Птиц, зверей, чудовищ, рыб,

Ветер, глины, соль и зыбь!..

Бурлюк Д.

Пьяный купчик-«фармацевт» в 1913 году пытался разбить бутылкой голову Маяковского, который уничижительно высказался о буржуазно-мещанском романе А. Вербицкой «Ключи счастья». Но был остановлен мощной рукой поэта Василиска Гнедова. В августе 1968 года он так описал случай:

Аполлоном Бельведерским Маяковский не был,

Ни другим каким-то греческим красавцем,

Но пред ним дрожало греческое небо,

Не желавшее с Олимпом расставаться.

Когда-то в подвале «Бродячей собаки»

Маяковского спас я от смерти.

Внезапно подвергся он пьяной атаке,

Которую трудно сегодня измерить…

Зажатая в руку бутылка с шампанским

Мелькнула внезапно над его головой.

Чудо явилось единственным шансом,

Чтоб уцелеть под такой булавой.

Руку схватил я своею рукою

И смерть покорилась мне…

Гнедов В.

Сын пушкиниста Морозова на чествовании К. Бальмонта нанес поэту оскорбление «действием». Маяковский осудил скандал в «Бродячей собаке»: «Поступок Морозова – поступок хулигана… Это гнусно и мерзко. Морозов не футурист и с футуризмом ничего общего не имеет».

…Пронес бы Пушкин сам глаз темных мглу,

Занявши в «Собаке» подоконник,

Узрел бы он: седой поклонник

Лежит ребенком на полу.

А над врагом, грозя уже трехногим стулом,

С своей ухваткой молодецкой,

Отец «Перуна», Городецкий

Дает леща щекам сутулым…

…Раскрыта дверь. Как паровоз,

Дохнули полночь и мороз.

Глубокий двор. Уже тулуп

Звенит, громыхая ключом.

Там веселятся люди – глуп,

Кому не все лишь нипочём…

Хлебников В. Лесная жуть. 1914

Не в подвале, на Невском проспекте, иногда Мраморная Муха играл с Узкой Осой в игру, возможную только в чертежно-линейном Петербурге: кто первым увидит номер приближающегося трамвая. У Осы зрение оказалось лучше.

Символисты, с утопической теорией нового религиозного сознания и теорией «Третьего завета», в которой античность и христианство сливались, ожидали космическую катастрофу, конец света или романтический миропорядок с духовной свободой и единением людей.

Разные футуристы-анархисты в своих утопиях громогласно провозглашали новаторство, культ будущего, культ техники и скорости и разрушение прошлого. В подвале творцами, «посвящёнными» были понаехавшие из разных уголков империи. Уроженец Петербурга А. Блок никогда не бывал в «Бродячей собаке» – символисты мало жаловали кабаре. «Посвящённые» скандалили, грызлись, рукоприкладствовали. Публика и пресса были в восторге от дерзких безшаблонных критиков буржуазной обыденности.

Атмосфера свободы и ожидаемой разнообразной грядущей утопии обитала в кабаре и в головах «посвящённых» и посетителей. Живопись и поэзия, герой стихов Ницше, танго и бунт против морализаторства объединили в «подвале» разных творцов.

***

…Я,

златоустейший,

чье каждое слово

душу новородит,

именинит тело,

говорю вам:

мельчайшая пылинка живого

ценнее всего, что я сделаю и сделал!

Слушайте!

Проповедует,

мечась и стеня,

сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!

Мы

с лицом, как заспанная простыня,

с губами, обвисшими, как люстра,

мы,

каторжане города-лепрозория,

где золото и грязь изъязвили проказу, –

мы чище венецианского лазорья,

морями и солнцами омытого сразу!

Плевать, что нет

у Гомеров и Овидиев

людей, как мы,

от копоти в оспе.

Я знаю –

солнце померкло б, увидев

наших душ золотые россыпи!..

Маяковский В. 1913

***

Декаданс-упадок, младо- и старо-символизм, акмеизм-адамизм и футуро-бунтарское будущее хмельно и весело уживались в этом подвале то театрально-озорно, а то и хулигански противно. Они хотели новой поэзии, нового искусства и обновления всего.

Для символистов поэзия – божественный дар, таинство, воспоминание о древнем языке богов, жрецов, волхвов. Синдики – старейшины Цеха поэтов – решили из поэзии сделать профессию, ремесло, подобно бардам, шансонье или мейстерзингерам.

Акмэ – вершина, острие. Адамизм – от ветхозаветного Адама, давшего имена земным тварям. «…Мы немного лесные звери…» – было написано в манифесте акмеистов-адамистов.

…Лишь девственные наименованья

Поэтам разрешаются отсель…

Гумилёв Н.

«Серебряный век» поэзии наступил через 50–60 лет после золотого пушкинско-лермонтовского-тютчевского, но не закончился с наступлением новой большевистской утопии, а закончился, возможно, имперской поэзией Иосифа Бродского. «Серебряный век» «хоронили» несколько раз. Но традиции Хлебникова продолжаются, и периодически группы творцов в разных странах выбирают Председателей Земного шара.

Это был, конечно, не «Серебряный век» русской поэзии, а век стремительных и искромётных самоцветов. Бриллианты зауми, рубины бесстрашия, сапфиры и гелиотропы мистики, изумруды сияния, опалы мерцания, аквамарины, жемчуг и кораллы странствий, агаты и турмалины надежды, авантюрины изменчивости и капризов, солнечные янтари творчества, красные шпинели-шинели – камни любви, фортуны и судьбы и другие минералы стихов-стихий гранились поэтами и в «Бродячей собаке». «Серебряным веком» поэзии поэт-символист В. Пяст назвал период второй половины XIX века, а поэт С. Маковский перенёс Серебряный век на конец XIX – начало XX веков. Конечно, если считать началом XX века, как поэтически допустила Анна Андреевна, начало Мировой войны – 1914 год, то устоявшийся период оправдан. В бурное время исканий высшим идеалом считался синтез искусств. Как написал Александр Блок: «Время наивного реализма ушло». Но преодоления извечной российской «двоичности» – небесного и звериного – не произошло.

«Собака» «сдохла» весной 1915 года после выступления В. Маяковского 11 февраля, на котором он прочёл своё «Нате!», и спонсоры закрыли этот уютный дом и приют свободы слова и нравов. Впрочем, есть и другие варианты того, почему закрылось кафе.

Из «собачей» крови выросли самоцветы: бриллианты зауми, рубины бесстрашия, сапфиры и гелиотропы мистики, изумруды сияния, опалы мерцания, аквамарины, жемчуг и кораллы странствий, агаты и турмалины надежды, авантюрины изменчивости и капризов, солнечные янтари творчества, красные шпинели-шинели – камни любви, фортуны и судьбы и другие минералы стихов-стихий.

…Все вы на бабочку поэтиного сердца

взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.

Толпа озвереет, будет тереться,

ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну,

кривляться перед вами не захочется – и вот

я захохочу и радостно плюну,

плюну в лицо вам

я – бесценных слов транжир и мот.

Маяковский В. 1913

Выступление было подобно взрыву болида. Некоторые «фармацевты» попадали в обморок, другие орали, а поэт на сцене невозмутимо курил огромную сигару.

Это было второе кафе, которое закрыли после чтения «Нате!». Первым было московское литературное кабаре «Розовый фонарь». Выступления Маяковского 19 октября 1913 года, буйство М. Ларионова и Н. Гончаровой, пришедших в кафе с футуристами с расписанными лицами, вызвали скандал и вмешательство полиции.

Футуристический грим, придуманный Ларионовым, – это протест против буржуазно-мещанского этикета. «…Золото ценилось как украшение и стало дорогим. Мы же свергаем золото и каменья с пьедестала и объявляем бесценными. Берегитесь, собирающие их и хранители, – вскоре будете нищими. Татуировка раз навсегда. Мы … раскрашиваемся на час, и измена переживаний зовет измену раскраски…» Своё лицо художник раскрасил чёрным цветом.

Со временем все творческие обитатели собачьего подвала станут бродячими псами или волками. Кого-то пристрелят, кто сам застрелился, кого-то забьют насмерть, кто-то умрёт относительно молодым от болезни или голода, кто-то сможет удрать подальше от пришедших к власти людских живодёров и свирепых псов грядущего режима. А кто-то чудесным образом доживёт до старости.

Маринетти был под Сталинградом в 1942 году, ранен где-то в Ростовской или Воронежской области и умер в госпитале в Швейцарии, после сердечного приступа, в 1944 году.

Зоофутуристу Щенку после многих удач «орла» выпала неудачная «решка».

…Когда я свалюсь умирать под забором в какой-нибудь яме,

И некуда будет душе уйти от чугунного хлада –

Я вежливо тихо уйду. Незаметно смешаюсь с тенями.