Мир до и после дня рождения

2

Для Ирины это была волшебная симфония звуков: короткий звонок, резкий скрежет металла, лязг запоров, открывавших Сезам. Легкое трение деревянной поверхности о ковер. Приглушив звук голоса Шон Колвин, Ирина насторожилась.

Свернувшись в кресле, она несколько раз попусту приподнималась, привлеченная звуком шагов соседей, проходящих мимо двери квартиры. Наконец послышалось то, что невозможно было счесть ошибкой, не уловить в каждом новом маневре решительное утверждение превосходства и неоспоримую уверенность в своем праве. Это были неслышимые простому уху всплески волн семейной жизни: по-павловски стремительные и затяжные взлеты души от осознания приближения любимого.

– Ирина Галина!

Стена мешала ему разглядеть ее легкую улыбку, хотя он еще увидит, и не одну. Только Лоренс способен так комично искажать ее полное имя. Галина Уланова была примой Большого театра в 1940-х годах, хотя плие Ирины (до той поры, пока мать не прекратила попыток сделать из нее балерину) не были достойны имени тезки. Она ненавидела свое имя до тех пор, пока не привыкла к его шутливому, а впоследствии и приятному звучанию из уст Лоренса.

– Лоренс Лоренсович! – откликнулась Ирина, завершая ритуал, от которого никогда не уставала. Что же касается сардонически звучащего отчества, то оно не было выдуманным – отца Лоренса также звали Лоренс.

– Привет! – Он чмокнул ее в щеку и кивнул на стереоустановку. – Любимые слезливые мелодии.

– Да. Когда тебя нет, мне остается только рыдать.

– Что читаешь?

– Ненавистные тебе «Мемуары гейши», – язвительно ухмыльнулась она.

– Можно подумать, – фыркнул Лоренс, направляясь в сторону холла. – Что еще я ненавижу?

– Вернись!

– Я хотел разобрать сумку.

– Сволочные сумки! – В то время как Лоренс с гордостью предпочитал американский жаргон, Ирина за семь лет стала приверженцем причудливого британского сленга. – Тебя не было десять дней. Иди сюда и поцелуй меня как следует!

Несмотря на то что он все же бросил пакеты и вернулся в гостиную, выражение лица его было недоуменным, когда Ирина обвила руками его шею. Он прижался сомкнутыми губами к ее рту, но она настойчиво заставила их разжаться. Последние годы они так редко сливались в поцелуе, что на этот раз языки неловко наскочили друг на друга, напоминая ее саму, столкнувшуюся с партнером при исполнении па-де-де в десятилетнем возрасте. Лоренс отпрянул от неожиданности, и слюна едва не полилась из уголка рта – весьма неживописный момент.

– Что ты делаешь? – буркнул Лоренс.

Она предпочла сдержаться и не произносить то, чего произносить не нужно.

– Ты называешь меня женой, поэтому должен делать то, что делают мужья, когда возвращаются домой. Они целуют жен. Иногда даже с удовольствием.

– Скоро одиннадцать. – Подхватив сумку, он отправился в холл. – Ты, возможно, не захочешь посмотреть шоу.

Да, он крепкий орешек.

Когда Лоренс растянулся на диване, разумеется разобрав вещи, Ирина улучила момент, чтобы рассмотреть его лицо. По сравнению с ее собственной непроницаемой маской оно казалось искусственным. Прошлая ночь еще была жива в памяти, жива настолько, что она сама боялась этих воспоминаний. Мимолетная тень мелькнула в голове, напоминая о времени, когда сможет только смотреть на Лоренса и погружаться в трясину вины и стыда, надеясь скрыть следы. Освежающая, чистая волна накрыла бы Ирину, решись она рассказать все, но ее не покидало чувство, что они с Лоренсом что-то упустили – сейчас уже и не понять что – задолго до того, как она сдержалась вчера вечером и не поцеловала Рэмси.

Один проступок влечет за собой еще большие проблемы, как после посещения Гефсиманского сада. Но ее нежелание скрывать свои чувства может вызвать подозрения Лоренса по отношению к Рэмси. Его дружеское отношение к Рэмси, ее собственные отношения с Лоренсом занимали все мысли Ирины. Только они заставили ее поздравить мастера снукера с днем рождения, извиниться и поспешно скрыться за дверью туалета.

Удивительно, но сейчас Лоренс казался ей чужим человеком, совсем не таким, каким показался в день их знакомства. Она ощущала его внутренний дискомфорт, замаскированный самоуверенностью, правда заключалась в том, что она никогда точно не знала, что происходит в его голове. Это маска на резко очерченном лице, как театральный задник, скрывала от зрителей все, что происходит за сценой. Ирина осторожно предположила, что в нем есть нечто меланхоличное.

Вне всяких сомнений, лицо Лоренса красиво, даже более того, оно привлекательно. Оно притягивает, вызывая желание нырнуть в темные воды и утонуть. Ей было предоставлено право любоваться им, следить за внезапно омрачившей его тенью, развеявшейся с быстротой облачности на острове. Удивительно, но чем дольше вы знаете человека, тем больше поражаетесь тому, как плохо вы его знаете и знали всегда, – словно сближение способствует не лучшему познанию личности, а упрочению вашей невежественности. Насколько бы детальным она ни считала составленный портрет Лоренса Трейнера, это все больше напоминало деконструкцию. Она скорее не рисовала его, добавляя новые и новые черты, а стирала то неточное и карикатурное, преувеличенное, что искажало реальность. Он был добрым; нет, простите, жестким. Он был беззаветно предан ей; напротив, в нем было нечто в высшей степени эгоистичное. Он был уверен в себе; ох, как она могла принять то, что лежало на поверхности, тогда как в глубине души он был полон сомнений. В самом начале Лоренс был добр, внимателен, что и привело к заблуждениям. Мысленно составленный портрет Лоренса похож на карандашный набросок в ее студии, на котором за последние девять лет появилось много темных размытых пятен после постоянных подчисток. Вероятно, к восьмидесяти пяти годам она придет к выводу, что совершенно не знает, каков Лоренс на самом деле, поскольку вычеркнет все «черты характера», формирующие человека. Возможно, в определенном смысле быть загнанной в тупик есть достижение. Возможно, самый ценный итог – понять не то, как человек, проживший рядом всю жизнь, похож на тебя, а, напротив, как он не похож, и признать – мы, кстати, делаем это крайне редко, – что лежащий на диване человек на самом деле существует.

– Куда ты смотришь?

– На тебя.

– Ты и раньше меня видела.

– Иногда мне кажется, что я не помню, как ты выглядишь.

– Меня не было десять дней, а не десять лет. – Лоренс взглянул на часы. Одиннадцати еще не было.

– Ты не поинтересовался, как прошел ужин с Рэмси.

– Ах да. Забыл. – Она чувствовала, что Лоренс не забыл.

– Мы провели время лучше, чем я ожидала.

– Говорили о снукере? Думаю, я достаточно подтянул тебя в этом вопросе, чтобы ты могла поддержать разговор.

– Нет, о снукере мы вообще не вспоминали.

– Как жаль! Разве ты знакома с другими профи? Могла бы разузнать что-нибудь интересное – хоть чуточку – о Ронни О’Салливане.

– Рэмси не только игрок в снукер. Он человек. – Она намеренно выбрала слово «человек», а не «мужчина». – Ему проще общаться один на один.

Лоренс пожал плечом:

– Всем так проще.

– Нет, не всем. – Ирина видела, что Лоренс ревнует, и это вызывало смех. Лоренс ревновал к Рэмси. Лоренс относился к нему как к своей собственности, поэтому их ужин вдвоем казался нелепицей. На Ирину была возложена миссия поддерживать дружбу Лоренса и Рэмси по доверенности, но попутно она должна была получить урок: у них с Рэмси столько же общего, сколько у гвоздя и панихиды, только истинный знаток снукера, мистер Заумный фанат, способен участвовать в разговоре на равных. В свою очередь и Рэмси предстояло кое-что усвоить: Ирина мила и привлекательна, у нее красивые ноги, но она не имеет ни малейшего представления о том, как мастерски Стивен Хендри бьет в среднюю лузу. Увы, запланированное изощренным стратегом не осуществилось.

Разумеется, вечер был полон неловкостей, заставлявших Ирину нервничать, иногда она была даже шокирована, но вместе с тем заинтригована. Что же это было? Что произошло? Откуда это опрометчивое желание прижаться к губам чужого, по сути, человека? После того как Рэмси отвез ее домой – поездка прошла в полнейшем молчании, – она доплелась до квартиры, закрыла дверь на цепочку и прислонилась к ней спиной и прижала ладонями, словно кто-то пытался ворваться следом. Тяжело дыша, она убеждала себя, что напряжение, наэлектризовавшее ее до предела, постепенно спадает.

Потом Ирина чистила зубы и радовалась предстоящему облегчению, которое дарит возможность проснуться в собственной постели с осознанием того, что она не сделала ничего такого, что придется скрывать от Лоренса, не сказала того, что он сможет громогласно объявить коллегам, ничего, что давало бы повод не доверять ей в дальнейшем. Определенно, когда она протрезвеет и отдохнет, позорные фантазии о происходившем у бильярдного стола развеются и забудутся, как кошмарный сон, или покажутся глупым озорством, постыдным желанием, которое – ведь есть Бог на свете – она сможет с легкостью в себе подавить. При ясном свете дня, анализируя тот странный вечер, она придет к выводу, что должна держаться подальше от наркотиков, пить алкоголь в умеренных дозах и желать близости только с Лоренсом. За кофе она покачает головой и скупо усмехнется своим прошлым мыслям.

Однако, потягивая капучино, она вспоминала о своем поступке с восторгом и благоговейным страхом. Мыслей не стало меньше, напротив, то, к чему она раньше относилась как к легкомысленному флирту со стороны Рэмси, способному доставить ей неудобства, при детальном рассмотрении виделось более значимым и масштабным. Прошлой ночью она словно брела в тумане и, наткнувшись на каменную стену, не сразу поняла, что это не простой забор, а египетская пирамида. На что бы она ни натолкнулась вчера на Виктория-парк-Роуд по рассеянности или наивности и как бы умно и проворно ни вышла из положения, уверенно шагнув в противоположную сторону, это было нечто мощное и значимое.

Внезапно перед глазами пронеслась вся прошедшая жизнь. Тот факт, что предложение было ею отклонено, не меняет картины в целом.

Весь день ее преследовало и еще одно воспоминание. Остановившись у ее дома, Рэмси не должен был выключать двигатель, тем самым давая понять, что в три часа ночи надеется на приглашение «на кофе» (рискованное приглашение для любой женщины в Великобритании, подразумевающее, что сахар и сливки не понадобятся). Однако он заглушил мотор и сидел, кажется, очень долго – впрочем, вовсе нет, – ожидая чего-то, сложив руки на коленях. У него были изящные руки с чуть кривоватыми тонкими пальцами, подходящие более музыканту, нежели спортсмену. Они безжизненно покоились на коленях, и голубоватый налет мела вокруг ногтей предавал им трупный оттенок. Он смотрел прямо в лобовое стекло, и лицо было таким же мертвенным; возможно, он мысленно составлял список продуктов, за которыми надо заехать по дороге домой в круглосуточный «Теско». Ирина сидела рядом, не в состоянии сделать попытку выйти из машины. Нет, его задержали не те мысли. После долгой паузы оба обрели способность двигаться. Рэмси вышел из машины, а Ирина осталась ждать, когда он обойдет вокруг и откроет дверцу. Рэмси был джентльменом. Он распахнул перед ней дверцу с похоронным лицом водителя катафалка.

Рука по привычке зависла на высоте талии, хотя Ирина шла немного впереди. Доставая из сумочки ключи, она обернулась и увидела, что Рэмси стоит на мостовой, словно ступить на тротуар было для него равносильно пересечению Рубикона. Поскольку он находился в десяти футах и не делал никакой попытки приблизиться, проблема прощального поцелуя решилась сама собой. Каждый дом на обеих Джорджиан-сквер, где жили Ирина и Лоренс, был историческим памятником, и даже смену оконных рам с темных на светлые необходимо было согласовывать с Национальным трестом. (Разумеется, там отвечали отказом.) Сохраненных практически в первозданном виде улиц осталось в городе не так много, поэтому их часто использовали для декораций исторических фильмов. Рэмси стоял в свете старого уличного фонаря XIX века. Внутри горела электрическая лампочка в форме пламени свечи, чтобы не нарушать исторической достоверности. Лицо, озарявшееся с одной стороны золотистым светом и затемненное тенью – с другой, придавало ему схожесть с героем драматического спектакля; решительность и непреклонность в облике делала моложе. Высокий, худой, в темном костюме, с выражением торжественной задумчивости, он был похож не на звезду снукера, а на Томаса Харди.

– Спокойной ночи. Спасибо за ужин, – произнесла Ирина. – И за приятную компанию.

– Да, – кивнул Рэмси. Из-за большого количества выкуренных сигарет голос его стал хриплым. – Мне тоже было приятно. – Он не сдвинулся с места. – Я бы пожелал тебе без приключений добраться до дома, но, похоже, так и случилось. – Он слегка улыбнулся.

Ирина должна была вернуть ему улыбку и скрыться в подъезде, но она так не сделала. Она не могла оторвать взгляд от Рэмси. Не сдвинувшись с места, он оглянулся. В отличие от немой сцены в машине, длившейся несколько мгновений, эта задержала ее секунд на пятнадцать. Она ощущала недосказанность, но решила оставить все как есть. Навсегда.

Она повернулась к двери с решимостью человека, бросившегося к буфету за чем-то вкусным, но не вполне полезным, например лимонным кремом. Проглотив половину ложки, вы решительно закрываете крышку, ставите банку на место и запираете дверцу.

– Я хочу кое в чем признаться, – выпалила Ирина в лицо Лоренсу.

Появившаяся в нем настороженность напоминала о том, что он любит, когда все хорошо, спасибо, никакие «признания» ему не нужны, по необходимости он готов даже принять ложь за правду. Трудолюбивый человек, он во многом проявлял невероятную лень.

– После ужина… – продолжала она робко, – ох, тебе не понравится то, что я скажу…

– У нас есть что-то общее?

Ирина рассмеялась:

– Я люблю «Мемуары гейши» и суши. А ты нет. Так вот, ужин закончился довольно рано. – Он закончился совсем не рано. Ирина терпеть не могла привычку Лоренса вдаваться в незначительные детали, когда речь идет о важных вещах. – Рэмси предложил покурить травку. Я не знала, что ответить, и согласилась.

– Но тебе же это не нравится!

– Я, как всегда, растерялась. Потом, я не так часто это делаю. Иногда можно себе позволить.

– Где?

– Что – где?

– Где вы курили?

– Разумеется, не на улице в Сохо. Мы поехали на Виктория-парк-Роуд. Я там не раз бывала. С Джуд.

– Они развелись.

– Спасибо, я знаю.

– Значит, на этот раз ты была без Джуд.

– Какая разница! Я сделала две затяжки, а Рэмси стал играть фрейм за фреймом, не обращая на меня никакого внимания, а потом привез домой. Мне казалось, тебе будет интересно узнать. Впрочем, я не сомневалась, что ты назовешь меня безалаберной.

– Ты действительно поступила безалаберно.

– Спасибо. Повторять было не обязательно. – Она хотела сказать ему что-то еще, но, как и с блюдом сашими, у нее не было выбора.

– Черт, я не хочу пропустить самое начало. – Лоренс схватил пульт.

– До начала еще пять минут. Да, чуть не забыла! – Ирина встала. – Я же испекла тебе пирог! Хочешь кусочек? С начинкой из ревеня. Кажется, получилось восхитительно!

– Не знаю, – сказал он, глядя на нее так же пристально, как и она всего несколько минут назад. – Я перекусил в самолете…

– Ты проводишь достаточно времени в тренажерном зале. К тому же у нас праздник.

– По какому поводу?

– Твоего возвращения домой.

– Что с тобой сегодня? Ты такая… взбудораженная. Уверена, что наркотик уже не действует?

– Что странного в том, что я рада твоему возвращению?

– Слишком рада. Уже поздно. Обычно ты не так активна.

– Ты устал? – ласково спросила по-русски Ирина.

– Совершенно вымотался. – Глаза Лоренса стали круглыми. – Ты пила?

– Что ты, ни капли! – обиженно ответила она. – Кстати, о каплях, хочешь пива?

– Не понимаю, к чему ты клонишь, но одну бутылку, думаю, выпью.

Проанализировав свое состояние с целью обнаружить последствия злоупотребления алкоголем накануне, Ирина налила себе полбокала белого вина. Она достала пирог, который за день стал только лучше, и отрезала идеально ровный кусок, какой украсил бы и витрину «Вулворта». Ей самой следовало бы воздержаться, так получилось, что весь день она что-то жевала. Однако бессчетное количество кусочков сыра чеддер не смогли утолить ее зверский аппетит, поэтому она решительно отрезала изрядный кусок розоватого шедевра, увенчав шариком ванильного мороженого. Кусок, предназначавшийся Лоренсу, значительно меньший по размеру, она украсила шариком ледяного шербета, чтобы он не думал, будто она считает его толстым.

– Красный! – воскликнул Лоренс, когда она поставила перед ним тарелку и бутылку эля.

– Это означает «красный», дурачок, – с улыбкой произнесла Ирина. Она любила слушать, как Лоренс произносит русские слова. Может, по той причине, что по натуре он был человеком резким и мягкость и лояльность были его ахиллесовой пятой. У Лоренса не было ровным счетом никаких способностей к русскому языку, и доктор наук смиренно признавал ее превосходство. – «Красивый». Ты хотел сказать «красивый»? Красная площадь, да?

– Конечно красивый. Да. Красивый пирог. – Ирина одобрительно кивнула, оценив, что он помнит слово «пирог». – Или моя красивая жена.

Они не были официально женаты, и каждый раз, когда Лоренс произносил слово «жена» – на русском оно звучало особенно нежно, она таяла от счастья быть кому-то нужной. Лоренс был суеверен в некоторых вопросах, и она относилась к этому с пониманием. Иногда, стараясь слишком крепко сжать что-либо, вы рискуете попросту раздавить предмет.

Тем не менее, когда в фильмах герой, лежа на носилках, восклицает: «Это моя жена!», на глазах у нее выступали слезы. Фраза «Это мой мужчина!» никогда бы не показалась ей сентиментальной.

Отломив кусок пирога, Ирина вздрогнула от ощущения, что в мире все хорошо – в ее мире, который только и имел сейчас значение. Сливочная начинка была идеально сбалансирована между терпким и сладким, представляя восхитительный контраст текстур с хрустящей корочкой. Вечернее шоу начиналось. Гостем в студии была Жермен Грир, умная женщина, немного постаревшая, но по-прежнему привлекавшая классической красотой. Она была известной феминисткой с хорошим чувством юмора, твердо и уверенно заявлявшая о своих взглядах, но не желавшая засесть занозой в каждой заднице. Кроме того, эта пятидесятилетняя писательница излучала внутреннюю мудрость и теплоту. Жермен давала Ирине повод гордиться своим полом и силы с надеждой смотреть в будущее.

Из окна дул ветер той редкой идеальной температуры, заставив Ирину задуматься, а потом и выбросить из головы мысль о том, когда последний раз ей было не слишком жарко и не слишком холодно. Она верна Лоренсу. Он дома. Они счастливы.

Уплетая пирог, она думала, почему счастье – с трудом определяемая в конкретный момент величина. Ощущение полнейшего удовлетворения обязательно должно существовать в настоящем, без всевозможных спутников и показаний влияния планет. Обычно человек начинает ощущать счастье в тот момент, когда оно ускользает. Это величина, распознаваемая лишь в ретроспективе. Неуловимая, получающая точное определение спустя достаточный отрезок времени.

Сейчас она не намерена оставаться мрачной, давая понять, что не ценит возвращение Лоренса, точные комментарии Жермен о фильме «Ночь в стиле буги» и восхитительный пирог с кремом. Она рассудила, что в современном мире так много войн, что наверняка постоянно увеличивается дефицит привлекательных мужчин, пирогов и мест, где можно поймать Би-би-си. Но в каждом саду бывают и сорняки, Ирина не испытывала необходимой ей уверенности. Ее надежда на счастье могла быть в одно мгновение сметена будущим, способным ее уничтожить. События прошлой ночи были самыми интересными в ее жизни на протяжении довольно долгого времени, и единственным человеком, с которым ей хотелось поговорить об этом, был Лоренс – единственный, с кем она это обсудить не могла. Это казалось ей совершенно неправильным, хотя, вероятно, на самом деле таковым не являлось. Установка никогда не поднимать панику была, пожалуй, единственной их с Лоренсом общей чертой. Ирина сама не любила неожиданные признания – чужие, разумеется, – и тоже любила, когда все хорошо и спокойно. Право заявить с трагическим лицом, подобающим моменту: «Вчера я чуть не поцеловала Рэмси; не поцеловала, но страстно этого хотела. Думаю, нам надо обсудить, почему у меня возникло такое желание», требовало от нее такой подготовительной работы на протяжении прошедших девяти лет, на которую она не была способна. Она не подстелила солому для столь откровенных признаний на ложе их отношений, чтобы теперь не опасаться угодить на голые доски. То, что ей предстояло, тоже начиналось на букву «л» – лгать. То, что они не могут спокойно обсудить произошедшее с ней прошлым вечером, казалось Ирине страшной потерей чего-то важного в отношениях. Она разглядела коварную связь между тем фактом, что это вообще произошло, и тем, что они не могут говорить на эту тему.

– Программа обещает быть интересной, – сказал Лоренс. – Впрочем, тебя это не увлечет.

– Почему? Считаешь меня ханжой?

– Нет, но порно все же не для тебя.

– «Ночь в стиле буги» вовсе не похож на порнофильм. Он будет показан с возрастными ограничениями.

В указании ограничений просматривалась очевидная ошибка, поскольку именно оно и привлекало, побуждая нарушить запрет. Одно дело сказать: «Считаю, вам это не подходит», и совсем другое: «Запрещено!»

– Выходит на следующей неделе. Давай сходим! Знаешь, – Ирина встала и выключила телевизор, – расскажи мне лучше о конференции.

Лоренс пожал плечами:

– Одни банкеты. За исключением возможности посмотреть Сараево, пустая трата времени.

– Это ты говоришь о каждой конференции. Что вы обсуждали?

В глазах Лоренса появилось удивление.

– Все, что касается «формирования нации» и полиции. Если негодяям – или негодяям в прошлом, есть и такие – дать власть и оружие или закрыть глаза на то, что у них до сих пор есть власть и оружие, все это чревато серьезными последствиями. Понимаешь, если демократия навязана извне, а не стала результатом органичных изменений, то, какую конституцию и закон ни вдолби им в голову, стоит только отвернуться, и все станет так, как было. Босния сейчас озадачена вопросом, как НАТО их вытащит. Создавать государственные институты лишь на основе присутствия иностранной силы все равно что накрыть и сервировать стол, а потом думать, как вытащить скатерть, не разбив посуды.

Ирина частенько отключалась, когда Лоренс начинал рассуждать о международных отношениях. Он сказал бы, что «все пары делают это», имея в виду, что в семейной жизни часто приходится терпеливо слушать уже много раз слышанное. На этот раз Ирина слушала внимательно и была вознаграждена. О, ей не было никакого дела до Боснии, в царящей там неразберихе она ничего не понимала. Но Лоренс умел переходить к самому важному, а главным в его работе был, несомненно, он сам.