Книга Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону - читать онлайн бесплатно, автор Виктор Васильевич Петелин. Cтраница 3
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону
Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону

21 сентября 1771 года Григорий Орлов и его свита выехали в Москву. «Утром граф Орлов сообщил мне, что убежден: величайшее несчастье Москвы – это паника, которая охватила и знать, и самые низшие слои населения, – писал английский посланник лорд Кэткарт графу Суффолкскому 20 сентября. – Отсюда и плохой порядок, и недостаточное желание урегулировать ситуацию. Он намерен завтра утром отправиться туда, чтобы попытаться принести максимально возможную пользу.

Он сказал, что чума или не чума – он все равно выедет завтра утром, поскольку давно изнывает, ожидая возможности сослужить какую-нибудь особенную службу императрице и стране, а такая возможность редко выпадает на долю отдельного человека и никогда не обходится без риска. Он надеется справиться с этой ситуацией, и никакая опасность не удержит его от попытки принести пользу» (СИРИО. № 19. С. 232–233). А через день после этого лорд Кэткарт заметил, что императрица неважно себя чувствует после отъезда графа Орлова: «Говорят, она постоянно мучается из-за несчастья с ее подданными в Москве и трусливого поведения дворян и людей, облеченных властью, которые оставили город и бросили народ в бедственном положении. Эти обстоятельства и опасность, которой подвергает себя граф Орлов, как считают, служат немалым пополнением ее тревог» (Там же. С. 234–235).

Граф Орлов, проезжая по улицам Москвы, видел неприбранные трупы, пораженные моровой язвой, видел грабителей, которые бросались на трупы, чтобы хоть чем-то поживиться, но, зараженные, чуть ли не тотчас же падали мертвыми. Врачи в растерянности разводили руками и утверждали, что только крепкий мороз может победить язву в Москве и в округе. Медицинские и воинские подразделения были слишком незначительны, чтобы успешно препятствовать распространению болезни. Граф Салтыков, хоть и подал прошение об отставке, встретил вельможного графа в Кремле.

– Вы, конечно, знаете, граф, – по-деловому начал разговор Петр Салтыков, – что тут совсем недавно произошло, что-то похожее на бунт… Народ целыми сутками молился у Варварских ворот пред иконой Богоматери, просил о милости, о милосердии, но архиепископ Амвросий, зная, что такое скопление народа грозит большими бедствиями, приказал икону перенести в другое место. Народ это понял по-своему. Тут же бросились к Донскому монастырю, походя убили архиепископа с криками «Грабят Боголюбскую Богородицу». Генерал-поручик Еропкин с сотней солдат и пушками выступил против этого бунта черни, несколькими залпами пушек положил чуть ли не тысячу мятежников, а остальные тут же разбежались. А язва не утихает…

Генерал-фельдцейхмейстер Орлов, слушая Салтыкова, лихорадочно перебирал в памяти возможные способы борьбы с моровой язвой. Он имел полную власть для того, чтобы сделать все нужное для избавления Москвы от этой губительной заразы, получил в Петербурге от императрицы и от врачей точные инструкции. Промедление недопустимо… Москва опустела. Хорошо, что он взял опытного хирурга Тодте, безотказных гвардейских офицеров и многочисленную свиту. С такими помощниками можно действовать в любых московских трущобах, где скопились главные рассадники заразы.

Орлов немедленно приступил к исполнению возложенного на него поручения, – писал А. Барсуков в очерке «Жизнеописание князя Гр. Гр. Орлова (1734–1783)». – Вслед за объявлением манифеста о своей полной мочи во всех делах, касающихся до учреждения надлежащего порядка, он собрал две комиссии: противочумную и следственную об умерщвлении архиепископа Амвросия. Первой было предложено обратить особенное внимание на устранение главнейшей причины распространения заразы, т. е. народного отвращения к больницам и карантинам. Отвращение это проистекало от крайней недобросовестности и должностных лиц, и врачей… Орлов ободрял москвичей деятельною неустрашимостью: он сам обходил больницы, строго наблюдал за пищей и лекарствами и заставлял при себе сожигать платье, белье и постели умерших от чумы. Он смело являлся среди зачумленных, бодрым видом и ласкою утешая несчастных… Орлов имел великое нравственное влияние и на все остальное население родного ему города, пощаженное заразой. Оно ежедневно видело его среди себя, всегда веселого, приветливого, щедро рассыпающего пособия. В короткое время обнаружились последствия «беспрестанных попечений» Орлова. Народ охотно шел в больницы и доверчиво подчинялся мерам предосторожности. Довольно сказать, что через месяц по прибытии Орлова в Москву умирало там средним числом только 353 человека, так что в заседании Совета 31 октября императрица нашла уже возможным объявить, что так как Орлов «уже сделал все, что должно было истинному сыну Отечества», то она признает нужным вызвать его назад.

В середине ноября Орлов выехал из Москвы, в Твери, пробыв там несколько дней, он получил архипастырское благословение Платона, будущего митрополита Московского, который в письме ректору Тверской семинарии Арсению писал, чтобы встретили графа Орлова достойно, передали ему его поклон, позвали бы его в Тресвятское «и в своих келиях попотчивайте, сколько возможно лучше». В Торжке Орлову и его свите нужно было пройти установленный шестинедельный карантин, но императрица освободила его от карантина письмом от 3 декабря 1771 года: «Граф Григорий Григорьевич! Заблагорассудила я, видя необходимую нужду с вами изъясниться по теперешним обстоятельствам и не находя никакой опасности в том, чтобы вы возвратились сюда, ибо с вами нет ничего того, что с вами было на Москве, а вы сами и вся свита ваша, слава Богу, в совершенном здравии, и для того посылаю я к вам с сим письмом г. Ребиндера с моими экипажами, дабы вы ехали сюда, не мешкав долее, из вашего карантина. Впрочем, остаюсь к вам доброжелательна. Екатерина» (Русский архив. (Далее – РА.) Год пятый. 1867. № 1—12. С. 73).

В Петербурге граф Орлов был встречен как успешный полководец, разбивший неприятельское войско и заключивший мирный договор с непобедимым противником. А императрица вызвала художника Ринальди и попросила его сделать памятник этому событию, предположим, триумфальные ворота из разноцветных мраморов, и поставить его в парке Царского Села с надписью: «Когда в 1771 году на Москве был мор на людей и народное неустройство, генерал-фельдцейхмейстер Григорий Орлов туда поехал, по его просьбе, получил повеление, установил порядок и послушание, сирым и неимущим доставил пропитание и исцеление и свирепство язвы пресек добрыми своими учреждениями», так и сделали. Но на этом не закончились торжества в честь графа Орлова, ему преподнесли золотую медаль с двумя портретами: на одной стороне медали его портрет, на другой – Курций, бросающийся в пропасть. Сравнение с легендарным римским героем и надпись на медали «Таковаго сына Россия имеет» расстроила Григория Орлова, он упал на колени перед императрицей, как свидетельствуют историки, и сказал:

– Я не противлюсь, но прикажи переменить надпись, обидную для других сынов Отечества.

Медаль была вновь отчеканена с надписью: «И Россия таковых сынов имеет».

5 декабря 1771 года граф Орлов представил в Совет отчет, в котором описал бедственное положение населения Москвы, свои распоряжения и результаты деятельности всей комиссии. Смерть унесла 50 тысяч человек, большая часть больных выздоравливает, работа в больницах налажена, а пропитание для Москвы будет бесперебойным (Архив Гос. совета. Т. 1. Ч. 1. С. 425).

Но эти торжественные события промелькнули, как сон, как мгновение, весь императорский двор, большой и малый, был встревожен продолжавшейся войной. Русские войска держались стойко, занимая огромный фронт и отражая попытки турецких войск прорвать эти пределы. Пруссия и Англия предлагали свои посреднические услуги, Австрия искала путей для выгодной сделки с Турцией, но и не теряла связи с Россией, а потому и отношения с Россией были непредсказуемыми. Румянцев предполагал, что пора начинать переговоры о мире.

Вскоре 18-летний Николай Румянцев, получив чин камер-юнкера и тысячу рублей ежегодного жалованья, был приглашен к участию на собрания императрицы, которые она проводила в Эрмитаже, а через несколько месяцев этого приглашения удостоился и Сергей Румянцев, прибывший в Петербург. И каждое заседание в Эрмитаже обогащало братьев Румянцевых существенной информацией о происходящем в стране или в области внешних сношений, а Николай неустанно вслушивался в разговоры маститых царедворцев, которых волновали внутренние вести императорского двора, а то и юмористические упоминания о любовных и иных приключениях камер-юнкеров и камергеров.

Перелистывая постановления Совета начала 1772 года, находим множество известий о внешнем положении России. Князь Долгоруков доносил, что горские народы отказываются повиноваться крымскому хану, строго велено следить там за проведением коммерческих предприятий, но и за поведением частных командиров. Зачитаны были рескрипты фельдмаршала Румянцева о различных назначениях, сообщения о Вене и ее намерениях занять остров на Дунае, который якобы принадлежал туркам. Панин доложил Совету о переписке прусского короля с императрицей о том, что в переговорах с турками о мире императрица готова отдать туркам Молдавию и Валахию, а венский князь Кауниц сомневается, что Турция пойдет на заключение мира на русских условиях, турецкий султан раздираем противоречиями, в протоколе Совета от 21 января 1972 года записано: «Сей государь окружен всегда четырьмя министрами, и что двое из них, кои имеют знание в делах, преданы совсем венскому двору и распоряжают дела свои по его внушениям».

24 января 1772 года Григорий Орлов и Екатерина Алексеевна всерьез заговорили на Совете о нападении на Константинополь, захват которого обеспечит России заключение выгодного мира. Генерал граф Чернышев, зная о замыслах императрицы, сообщил, что послать в Константинополь корпус он может только в июне, за эти месяцы успеет подготовиться, от Дуная до Константинополя около 350 верст, переправа через Балканы не составит трудности, неустройство турок не помешает движению корпуса. Императрица спросила, будет ли этот захват Константинополя способствовать продвижению к успешному миру. «Граф Орлов рассуждал, что для доставления посылаемому корпусу безопасности и облегчения его от тягостей лучше отправить его на Варну, и часть онаго посадить на Дунае; что для сего, в прибавок к имеющимся там транспортным судам, потребно построить оных еще сколько можно и также употребить и часть азовской флотилии; что приготовляемые на Дону два фрегата служить могут к прикрытию онаго транспорта и очищению Чернаго моря от неприятельских судов, и что нужно притом сделать еще оказательства сильных морских вооружений…» Приняли решение руководить и этим корпусом фельдмаршалу Румянцеву, а если австрийцы вступят в Валахию и Молдавию, то необходимо разорить всю эту землю, а население забрать с собой.

Придворная и государственная жизнь шла своим чередом. Сборы Григория Орлова, как полномочного представителя Российской державы, спешно начались. Хотели начать переговоры сначала в Бухаресте, потом назвали Измаил, но оказалось, что в Измаиле все мечети были переоборудованы ради хозяйственных нужд, а турецкие послы решительно отказались проводить переговоры в таком городе, так что графу Орлову нужно было отбыть в небольшой городишко Фокшаны.

По свидетельству биографов и историков, «сборы к отъезду графа Орлова изумили всех великолепием: ему было пожаловано множество драгоценных платьев, из которых одно, осыпанное бриллиантами, стоило миллион рублей. Назначенная к нему свита составляла целый двор: тут были и маршалы, и камергеры, и пажи; одних придворных лакеев, разодетых в парадные ливреи, насчитывали до 24 человек». Обоз посла должен был состоять из роскошно сформированной кухни, погребов, великолепных придворных экипажей и пр. Одним словом, по замечанию Гельбига, сборы к путешествию могущественнейшего государя не могли бы обойтись дороже этой командировки временщика.

Блеск торжественных проводов ослепил Орлова и помешал ему увидеть расставленные для него сети. Он быстро шел на беду.

25 апреля пышное посольство выехало из Царского Села, а 15 мая граф П.А. Румянцев уже доносил императрице из Ясс, что 14 мая он имел удовольствие принимать графа Г.Г. Орлова и «видел его в добром здоровьи, после понесенных трудностей и невзгод в далеком пути» (Архив Военно-Походной канцелярии гр. П.А. Румянцева. Ч. 11. С. 170) (Барсуков А. Князь Г.Г. Орлов // РА. 1867. № 1—12. С. 80–81).

Провожая графа Орлова на переговоры с турецкими послами, а Алексея Обрескова его помощником, Екатерина с грустью сказала:

– Ты, Гри Гри, не тушуйся, ты прекрасно показал себя при тушении пожаров в Петербурге, ты был просто великолепен в Москве, ведь после тебя чума ушла из города, а что касается Константинополя, то не нужно спешить, придет время, мы его возьмем, вот кончится война с ними, мы этот вопрос решим. Время твое еще придет.

А возвратившись в свои покои и оставшись одна, вспомнила, как долго длилась ее связь с графом Орловым, кажется с 1758 года, не связь, а истинная и неповторимая любовь двух сердец. «И вот эта любовь кончилась, охладел мой дорогой Гришенька к любимой женщине, которой перевалило за сорок лет, поглядывает на молоденьких, изменяет, пропадает на несколько дней, а потом отшучивается, придумывает всяческую дребедень и надеется, что я поверю. Улетел мой ангел мира к дрянным турецким бородачам, поразит их своей красотой, мужеством, непреклонностью. В моей жизни не было подобного ему красавца, природа вообще была необыкновенно щедра к нему, наделив его умом, сердцем и душой. Добродушная простота, уживчивый характер, обходительность, веселый нрав, доброжелательность, общедоступность, он был нежен как барашек. А сколько мудрых иностранных послов говорили о графе, отмечая, что граф Орлов – порядочный человек, чистосердечный, правдивый, исполненный высоких чувств, без малейшей охоты показывает свой природный ум. Правда, он отъявленный лентяй, без всякой охоты берется за дело, а если возьмется, то природный ум поможет ему довести его до конца. Неужели пришел день, когда мы расстанемся? Да, любовь рухнула, он не дает мне того, что просит моя душа и мое тело, пусть женится на какой-нибудь молоденькой. Увы, такова моя судьба…»

Погода была холодная, задержались с поездкой в любимое Царское Село, там она спокойно выходила гулять, занималась садоводством, разводила любимые цветы, а чаще закрывалась в своих апартаментах, чтобы в одиночестве подумать о неминуемом разрыве с Орловым. Никита Панин не раз ей говорил о том, что Григорий Орлов слишком самоуверенно выступает на Совете, ему позволено говорить все, что ему вздумается, порой он приводит опрометчивые аргументы, а члены Совета с осторожностью опровергают эти скоропалительные доказательства. Легко понять ей нападки Панина и группы его сторонников на ее фаворита – он постоянно стоит на их пути. Приближается совершеннолетие великого князя, наследника императорского престола, он родная кровь Петра Великого, и Никита Иванович воспитал Павла так, что он ждет этого совершеннолетия, чтобы претендовать на участие в управлении государством. Но может ли она уступить хоть часть этого управления? Ведь он задумал провести реформы в военном деле, пишет трактаты, советуется с генералами, уж не говоря о братьях Паниных. Григорий Орлов и его братья грозно стоят на том, чтобы Екатерина была императрицей и распоряжалась своей империей как ей будет угодно. Она – самодержица, только смерть отстранит ее от управления государством. Но в сентябре 1772 года – совершеннолетие великого князя. Это дата, которую так ждут ее недруги. На несколько дней ей пришлось покинуть Царское Село и поехать в «отвратительный, ненавистный, невыносимый Петергоф и отпраздновать там свое восшествие на престол и День святого Павла». И как в эти дни не вспоминать Григория и братьев Орловых, которые своим умом и мощью возвели ее на престол великой России, о чем она и мечтать не могла даже в своих самых удивительных снах?

Погода наладилась, тревога об устранении любимого фаворита, который остыл к ней, угомонилась после тяжких раздумий, к тому же Панин привез сына, с которым два безмятежных месяца провели в Царском Селе.

«Мы никогда не радовались Царскому Селу больше, чем в эти девять недель, которые я провела вместе с сыном. Он становится красивым мальчиком. Утром мы завтракали в милом салоне, расположенном у озера; затем, насмеявшись, расходились. Каждый занимался собственными делами, потом мы вместе обедали; в шесть часов совершали прогулку или посещали спектакль, а вечером устраивали трам-тарарам – к радости всей буйной братии, которая окружала меня и которой было довольно много» (СИРИО. № 13. С. 259–260 и др.).

Николай Румянцев постоянно находился при великом князе, постоянно разговаривал с ним, учитывал его советы, много читал по его указке, ведь великий князь прошел систематический курс образования, ведь его учили лучшие преподаватели в России.

Великий князь Павел однажды напоминал Николаю Петровичу, что совсем недавно группа молодых офицеров Преображенского гвардейского полка и солдат задумала захватить Павла, привезти его в Петербург и объявить его императором, как следовало по наследственному праву. Один из офицеров доверился камергеру Федору Барятинскому, а Федор Барятинский был одним из тех гвардейских офицеров, которые возвели на трон Екатерину, а доверился по простоте своей, раз можно было возвести Екатерину, то почему сейчас нельзя возвести на трон истинного императора по праву? «А если Павел откажется стать императором?» – бесхитростно спросил Федор Барятинский. «В таком случае я стану императором», – сказал офицер, глава этого заговора, в котором участвовали несколько младших офицеров и тридцать солдат. Барятинский усмехнулся и сообщил об этом разговоре майору Преображенского полка, заговорщиков тут же арестовали, подвергли телесным наказаниям и сослали в Сибирь.

Это событие произошло совсем недавно, Павел был серьезно озабочен, камер-юнкера обсуждали все подробности и мелочи, о которых много говорили в императорских дворцах.

Граф Сольмс писал Фридриху Великому об этом нелепом и экстравагантном заговоре, в ходе которого заговорщики должны были арестовать императрицу, передать ее Павлу, а тот пусть с ней поступит, как совесть ему повелит.

Мелкий, удручающий факт этого заговора напугал Екатерину, заставил ее подумать о непрочности своего положения, возможно, в связи с этим она была так внимательна к Павлу в эти два месяца.

А внимательные зарубежные послы в Петербурге, бывавшие и в Царском Селе, заметили, что в Петергофе и Царском Селе «нет ни уголочка, в котором не стояли бы часовые».

Во время летних прогулок по Царскому Селу Екатерина Алексеевна много говорила о внешнем положении России, о войне с турками, говорила о том, о чем Павел и близкие ему дворяне меньше всего ведали.

– Вы знаете, господа, что мы не только воюем с турками, но и вошли в конфликт с поляками, причем эти конфликты возникли при участии Пруссии и Австрии, в эти конфликты вмешиваются то Пруссия, то Австрия. Я веду, Павел, активную переписку и с Фридрихом, и с австрийскими вельможными правительницами, с императрицей Марией-Терезией, с Иосифом II, с Кауницем. Особенно активно переписываемся с Фридрихом…

– Это мой самый любимый король, превосходный генерал, прекрасный знаток военного дела, – торопливо вставил фразу Павел.

– Да, согласна, но Семилетнюю войну он проиграл, и только твой отец Петр III спас его от полного разгрома, спас его от проигрыша. Но это дело давнее, а вот сейчас он постоянно дает указания и относительно раздела Польши, и о заключении нашего мира с турками.

Наша переписка с Фридрихом началась только тогда, когда я только что вступила в брак с великим князем Петром и выразила ему, его величеству прусскому королю, свою признательность и преданность как смиренная и покорная кузина и слуга Екатерина, потом, через много лет, вступив на трон как законная жена императора Петра, назвала его братом, а подписала письмо «вашего величества добрая сестра Екатерина». С тех пор и продолжается эта переписка, которая касается почти всего самого значительного в делах России. Одним из первых моих дел с восшествия на престол было конфирмовать мир и упрочить единомыслие, установившееся между нашими государствами. Так родилась добрая потребность советоваться друг с другом по внешнеполитическим делам нашим. А сейчас война с турками, недоброжелательства со стороны Польши, куда нам пришлось ввести свои войска против конфедератов. Ох, столько забот, что и не остается времени поговорить с вами, с сыном и его друзьями, а ведь завтра вам придется вершить делами России, да и не только…

Вот два письма – Екатерины II Фридриху Великому и Фридриха Великого Екатерине II:

«С.-Петербург, сего 15 марта 1772 г.

Государь, брат мой, ничто не могло быть мне более лестным, как слышать из уст союзника, подобнаго вашему величеству, мнения о моих делах, выраженныя вами столь обязательным образом в вашем письме, от 2-го числа этого месяца. Я не могла бы позволить уехать отсюда курьеру графа Сольмса, вашего министра, которому поручены последовавшия ратификации нашего договора, не объявив о том благодарности вашему величеству и не засвидетельствовать вам, как я рада сама, видя оконченным дело, которым водворяется новый интерес, столь существенный для постоянного продолжения союза наших монархий. Наши обоюдные подданные будут вечно иметь к нам о том существенныя одолжения. Мне приятно видеть, что двор венский образумился, и я держусь моего мнения, что ваше величество существенно способствовали тому. Я желаю блага этому двору, вследствие той перемены, и вполне убеждена, что движимые теми же чувствами человеколюбия и любви к спокойствию Европы ваше величество почтет себя расположенным приложить со своей стороны все надлежащия облегчения успеху переговоров, которые откроются между нами троими. Имею честь быть с чувствами высокого уважения, государь, брат мой, вашего величества добрая сестра, верная союзница и друг Екатерина».

Король Фридрих II императрице Екатерине II:

«Сего 17 мая 1772 г.

Государыня, сестра моя, ряд великих событий, ознаменовавших царствование вашего величества, возбудил какой-то восторг к величанию вашей славы, который почувствовали в себе как художники, так равно и писатели; неудивительно, что в этой стране, где столько истинных почитателей вашего императорского величества, даже фабриканты фарфоровых изделий пожелали изъявить свое усердие; они сообщили мне свое намерение, какие я не делал им свои увещания, я не мог им отсоветовать то, я сильно уверял, что мрамор и бронза не довольно прочны, чтобы передать потомству великия дела, которыми поражено воображение и которыя считаются обыкновенными с тех пор, как ваше величество управляет Россиею; я сказал этим художникам, что столь хрупкое вещество, каков фарфор, не достойно представить дела, которыя составят изумление всех веков; они отвечали мне, что великия дела говорят сами за себя, что мраморныя и бронзовыя статуи Цезаря погибли, как будто они были из фарфора, но что виликое имя Цезаря будет жить даже конца веков, что таким образом я не должен им предаться их восторгу, их желанию, которое они не могли подавить; что все века не представляли таких великих событий, как наш век, и что в подобных случаях им должно предоставить свободу воспользоваться тем ради чести прославления их искусства и для того, чтобы не было сказано, что в то время, когда люди таланта величались, прославляя героиню Севера, они были одни, не посвятившией ей талантов; словом, государыня, по убеждению ли то, или по слабости, но я не мог противиться долее их усердию, и хотя я не думаю, чтобы их работа была достойна вашего императорского величества, но осмеливаюсь предложить вам ее такою, какова она есть; ваша снисходительность, государыня, извинить их смелость в пользу их усердия, и ваше императорское величество не посетует на меня, что я пользуюсь этим случаем, чтобы заставить вас вспомнить о самом верном из ваших союзников, пребываю с высоким уважением, государыня, сестра моя, добрый брат и верный союзник Фридрих».

4 августа 1772 года из Петергофа Екатерина II поблагодарила Фридриха II за столь любезное письмо и подтвердила свои союзнические обязательства.

Приближалось совершеннолетие великого князя, с которым были связаны некоторые надежды и самого Павла Петровича, и всей его группы во главе с графом Паниным. Но 20 сентября 1772 года прошло совершенно незаметно, никаких празднеств по этому случаю не было, императрица не пригласила великого князя к управлению государством, не пригласила его даже в Совет, где решались текущие дела.

Граф Орлов сорвал переговоры с Турцией, сначала из-за своей несдержанности и прямолинейности, а вскоре, узнав о камер-юнкере Васильчикове, который стал фаворитом императрицы, безоглядно помчался в Петербург, чтоб загладить свою вину перед императрицей. А что в разрыве виноват был он, Орлов не сомневался. Всегда его личные интересы были на первом плане, сколько раз он изменял Екатерине… Как бы не потерять свое высокое положение в России, а то, что Россия вновь должна сражаться, терять своих воинов, – это у него на втором плане. Но он не дипломат, ему не до дипломатических тонкостей. А вот Екатерина, озабоченная столькими неотложными личными вопросами, внимательно всматривается в решение польских вопросов. Она давно задумала забрать у Польши часть Белоруссии, исконные земли Российской империи. Он десять лет рядом с ней, а задумался ли он хоть на минутку о ее тягостном бремени? Нет! Но то, что он встретил, подъезжая к Петербургу, крайне поразило Григория Орлова: он получил полную отставку, привычное место близ Екатерины II было занято.