Выбор Зигмунда
– Секс.
– Доктор!
– Простите меня, Мария. – Фрейд притворно кашлянул. – Я не хотел быть нескромным. Это основные слова, которые являются частью моей методики. Может быть, я объясню вам это в другой раз. Очень вас благодарю. – Он взял с тарелки сосиску. – Не хочу вас больше задерживать: я думаю, у вас много дел.
Горничная встала и слегка поклонилась, а затем начала убирать постель. Она чувствовала, что вела себя как настоящая дура, и надеялась, что доктор не заметил, как она покраснела, словно послушница, которая несколько последних лет своей жизни только и делала, что перебирала чётки.
Мария отлично знала и мир, и секс, хотя теперь не имела мужа. Она в одиночку вырастила дочь. Девочке уже начинали нравиться похвалы, которые мальчишки ей кричали.
Если бы сама она в этом возрасте посмела поднять взгляд в ответ даже на самую невинную похвалу, мать дала бы ей пощечину. Но времена изменились, и Мария, которая работала каждый божий день с утра до вечера, не знала, как уберечь от греха дочь. Работала она у своей матери в винной лавке и уборщицей в Ватикане – в двух местах, где чаще всего называют имя Бога, но с разными намерениями.
Мария надеялась лишь на то, что удовлетворят ее просьбу взять дочь к себе в помощницы. Может быть, согласятся теперь: с приездом этого доктора у нее стало больше дел. Несколько лишних чентезимо им не повредят, но Мария взяла бы ее на эту службу и бесплатно, лишь бы дочь была рядом.
Горничная подошла к окну под предлогом, что должна его вымыть, открыла его, выглянула наружу и стала медленно считать до десяти. В эту игру-гадание она играла с детства, и было огромное множество вариантов игры. Если она увидит идущего по саду священника до того, как закончит считать, ее желание сбудется. Дойдя до семи, она стала считать медленнее, и на слове «девять» увидела красную шапочку. Она увидела не просто священника, а епископа. Бог услышал ее молитву: Крочифиса будет работать вместе с ней.
Когда Мария ушла, Зигмунд Фрейд только что доел свой завтрак; яичница успела остыть. В следующий раз он позаботится о том, чтобы поесть перед тем, как заговорить, или даже пригласит ее перекусить вместе с ним. Эта женщина вовсе не глупа, даже наоборот: у нее есть тот крестьянский ум, которым обладают деревенские старушки. Ему было бы приятно продолжить начатый разговор. Но, может быть, лучше его не продолжать. В его теперешнем положении легко может развиться синдром Фауста. Ах, этот благословенный Гёте! Как он умел исследовать самые скрытые тайники человеческой души! Он врач, как Фауст, а неопытная послушная Мария была бы идеальной Маргаритой, покорной исполнительницей его желаний. Жаль, что финал у Гёте трагический: оба умирают.
А теперь – конец этим нелепым фантазиям. Будь он верующим, несомненно, приписал бы их чьему-то злому влиянию, может быть, как раз козням коварного гётевского Мефистофеля. Было совершенно необходимо взяться за работу, и Фрейд обратился к записям о снах де Молины-и-Ортеги.
Второй сон, в котором тот называл святого отца его фамилией Печчи, а тот его молча упрекал. Тут все ясно как день. Де Молина-и-Ортега чувствовал себя виноватым перед папой из-за чего-то, а точнее, из-за какого-то греха. Грех по-итальянски «пеккато», и звучащая похоже фамилия Печчи явно заменяла это слово. Значит, тут было отклонение, характерное для кошмаров, которое прикрывало сознание виновности, заключенное в самом проступке. В сущности, де Молина хотел искупить свою вину, то есть получить от нее удовлетворение, что подтверждало теорию Фрейда: сон выражает потребность удовлетворить желание. Кажется, в католическом учении согрешить можно действием или бездействием. Значит, де Молина совершил какой-то греховный поступок или, что вероятнее, нарушил какой-то моральный долг.
В первом сне нужно было подробнее изучить многие элементы. Пара, которая вела или несла де Молину, – возможно, его родители. Это предположение подтверждается тем, что он подчиняется их требованию держать глаза закрытыми, показывая свое доверие к ним. Но вот движение разноцветных звезд, в том числе маленькой яркой звездочки, которая то появлялась, то исчезала, поставило Фрейда в тупик. Или речь шла просто о непогашенной лампе, тогда это материальная, физиологическая забота, и никакого значения в этом нет. Или, что вероятнее, звезда могла означать свет надежды в хаосе ночного небосвода. Тогда этот свет – прощение папы, которое бы удовлетворило желание де Молины, или прощение Бога, но Бог во снах часто появляется в виде мощного света, а не маленького мерцающего огонька.
Фрейд закрыл тетрадь с заметками и стал думать, раз за разом втягивая в себя дым сигары «Дон Педро» со вкусом ванили. Эти движения убаюкивали его своим медленным ритмом. Другая сигара «Дон Педро», с запахом коньяка, лежала в кармашке пиджака; она достойно завершит трапезу, какой бы та ни была – обильной или скудной.
Сигара еще горела, когда Фрейд почти неохотно спустился в столовую. Гибкие завитки голубоватого дыма, поднимаясь вверх, соединялись один с другим, как объединяются танцовщицы в танго, – и пересекали полосу света и мелкой пыли, образованную солнечными лучами. Фрейд, следя за ними, все выше поднимал голову, насколько позволяли шейные позвонки. Уже пару лет он каждый раз, когда шевелил шеей, слышал зловещий скрип костей, который его тревожил. И все это из-за неестественной позы, в которой он сидит в кресле, выслушивая пациентов. Однако, когда взгляд уперся в потолок, высота этой расписанной фресками поверхности вызвала у доктора приятное сокращение половых желез.
Опуская голову, Фрейд заметил своего шофера Августа, который сидел в одном из углов. Ученый поздоровался с ним движением ладони, а шофер встал и торопливо поклонился. Разговорчивым он не был, но воспитанным был. Столовая находилась на первом этаже, и через ее большие окна можно было увидеть сад. Окна были облагорожены шторами из белого льна с вышитыми фигурами персонажей Ветхого Завета – слишком много фигур. Пепельницы на столе не было, поэтому Фрейд погасил сигару о тарелку с хлебом. Монахиня средних лет, не поздоровавшись, подала ему меню, из которого он выбрал макароны с помидорами, котлеты под соусом с картофельным пюре и кварту вина «Кастелли».
Ожидая, пока принесут заказ, он открыл «Оссерваторе Романо», который принесли ему в комнату. Когда он перевернул страницу, ему на брюки упал сложенный вдвое листок бумаги. Фрейд взял эту записку в руки – и сразу нахмурился. В ней было написано:
«Я должен увидеться с вами как можно скорее. В Сикстинской капелле, как только вы закончите».
Тот, кто это написал, явно считал, что будет узнан без подписи, раз не поставил свое имя под запиской. Фрейд был больше обеспокоен, чем озадачен, но понимал, что должен ожидать этого и других подобных случаев в месте, обитатели которого почти две тысячи лет занимались только тем, что интриговали и устраивали заговоры.
Глава 8
Добраться до Сикстинской капеллы было нелегко. Зигмунд Фрейд поднимался и спускался по лестницам и несколько раз оказывался на одном и том же месте. Он бы охотно задержался в длинной галерее с огромными географическими картами и был – правда, на слишком короткое время – очарован «Афинской школой» Рафаэля в станце делла Сеньятура (комнате Подписей). Платон там поднимает палец вверх, а Аристотель опускает руку вниз: у первого – мир идей, у второго – практика жизни. Это все равно что примирить дьявола со святой водой, однако художник, кажется, справился с задачей.
К нему подошел швейцарский гвардеец и спросил по-английски, что он ищет. Фрейд ответил ему по-немецки, и швейцарец, услышав свой родной язык с мягким австрийским акцентом, провел его к заднему входу капеллы, шагая впереди доктора с короткой алебардой в руке, словно служил ему эскортом. Они шли среди суровых фигур прежних пап, которые с картин следили взглядами за проходившим мимо них врачом – евреем, атеистом и курильщиком.
Войдя в капеллу, Фрейд сразу же оказался перед гигантской фреской – «Страшным судом» Микеланджело. Она как будто сама придвинулась к нему вплотную. Когда прошел первый момент потрясения, ученый огляделся. Капелла была полна бурлящей толпой; в основном здесь были миряне-буржуа с женами, матерями и сестрами; женщины были одеты в темные длинные платья, стянутые в поясе лентами с бантами, и закрывали лица вуалями. Окинув эти темные пятна взглядом, Фрейд решил, что они плохо сочетаются с яркими красками, сияющими на всех четырех стенах и на сводчатом потолке. Здесь гораздо больше подходит его собственный костюм в колониальном стиле, хотя, возможно, костюм слишком помят.
Фрейд почувствовал, что кто-то коснулся его руки, и отдернул ее – а потом встретился взглядом с де Молиной-и-Ортегой.
Увидев ученого, тот сразу же сказал:
– Спасибо, что пришли.
Значит, записку написал он.
– Мое почтение, ваше высокопреосвященство, – ответил Фрейд, хотя помнил, что на сеансе молодой прелат просил называть его по имени.
– Прошу вас, посмотрите на центр свода, где Адам получает от Господа жизнь. – Де Молина подал доктору большой театральный бинокль. – Что вы видите?
Фрейд несколько секунд возился с настройкой и наконец навел бинокль на центральную фреску – она находилась в двадцати метрах над их головой.
– Хорошо посмотрите на то, как ведет себя Адам, – продолжал говорить де Молина-и-Ортега. – Он начинает жить, должен бы чувствовать счастье; но его лицо выражает покорность, а может быть, даже печаль.
Фрейд готов был признать, что собеседник прав. Даже поза первого человека своей расслабленностью выражала безволие. Нечто похожее он наблюдал у самых депрессивных пациентов.
– А теперь, если вам удастся, наведите бинокль на лицо Бога. Я знаю, что это кажется невероятным, но глаза нет, и лицо ничего не выражает. Микеланджело, конечно, знал, что делал, но какой вывод сделаете вы?
Ни один наблюдатель не мог бы рассмотреть эту подробность, стоя на полу, но с помощью бинокля Фрейд смог выяснить, что Де Молина был прав и на этот раз. Это очень странно. В ту эпоху великие мастера ничего не делали случайно: они должны были внимательно исполнять желания заказчика, чтобы не рисковать своей жизнью. А Микеланджело в этом случае вообще имел дело с грозным папой Юлием Вторым – фамилия которого, кажется, была делла Ровере. И писал только святые фигуры потому, что одни лишь князья Церкви имели чем заплатить за его искусство. А светские князья следовали тому же ритуалу, чтобы не навлечь на себя гнев Бога. Но когда Микеланджело ради удовольствия изображал лица простых людей, это всегда были сцены нищеты или мести, почти никогда – спасения.
Поэтому Фрейду пришла на ум догадка: Микеланджело рассчитывал, что на такой высоте никто не заметит отсутствие Божьего глаза. А ведь оно метафорически означает, что Бог не присутствует в мире. Если бы кто-нибудь хотя бы заподозрил это, великий живописец был бы повешен, несмотря на все свое мастерство.
Возвращая прелату бинокль, Фрейд помедлил несколько секунд, прежде чем ответить: нужно было вытеснить из ума эти исторические предположения и сосредоточиться на современных догадках. Просьба де Молины-и-Ортеги явно означала или душевный дискомфорт, или желание продолжить первый сеанс. Своими вопросами де Молина, несомненно, хотел сказать ему что-то, о чем раньше молчал, и от ответа зависело, закроет прелат перед ним свой внутренний мир или откроет, а открытость была необходима для успеха следующих встреч.
Конечно, это место совсем не подходило для попытки пробить окно в душу кардинала, но упустить такую возможность Фрейд тоже не мог. При этом он должен говорить авторитетно, как положено врачу. Доктор вынул из кармана часы, посмотрел на них, вздохнул и сказал:
– Я полагаю, Микеланджело хотел показать, что человек осужден на несчастья. Но, – внезапно добавил он, увидев, как радость озарила лицо де Молины, – я не думаю, что вы позвали меня сюда для того, чтобы показать детали фрески.
Кардинал приготовился ему ответить, но внезапно выражение лица де Молины изменилось. Фрейд понял: собеседник увидел кого-то у него за спиной. Чтобы не смутить де Молину, ученый подавил инстинктивное желание повернуться. А кардинал в этот момент указал ему неясным движением руки на что-то вверху, изобразил на лице улыбку, попрощался с Фрейдом и исчез за маленькой дверью слева от «Страшного суда».
Лишь тогда Фрейд повернулся, чтобы посмотреть, не наблюдает ли кто-нибудь за ним самим, но никого не заметил: ни один взгляд не был направлен на него. Охваченный любопытством и тревогой, которая была сильнее любопытства, он вышел во двор, где ему было легче ориентироваться, и направился к входу в Ватиканский дворец, потом поднялся по лестнице и заперся в своем кабинете. В его ладони возникла маленькая сигара «Трабукко», и, только сделав несколько затяжек, Фрейд осознал, что зажег ее. Курение успокаивало его и помогало думать о встрече с де Молиной.
Прелата что-то спугнуло как раз в тот момент, когда он собирался сказать ему что-то, и это было нечто важное, раз тот не смог дождаться следующего сеанса. Реакция де Молины-и-Ортеги могла означать, что тот должен был что-то скрывать и боялся быть замеченным вместе с Фрейдом, словно кто-то ждал его у входа. А может быть, именно этот кто-то должен был что-то скрывать, и де Молина боялся его реакции.
Все слишком сложно, и вообще это не его дело. Он разработал свою науку не для того, чтобы в каком-то смысле подражать Шерлоку Холмсу, творению гениального Артура Конан Дойла; он следовал только за Гёте – изучал человеческий разум. Он врач – и этим все сказано! Хватит строить заумные догадки о том, что его не касается!
Против его желания на губах появилась легкая улыбка: за две тысячи лир в неделю, даже если недель будет всего две, он – и это правда – взялся бы расследовать даже тайну Лурда и подверг бы психоанализу труп несчастной Марии-Бернарды Субиру. К тому же за эти две тысячи от него требуют даже не результатов, а только мнений.
Но, может быть, он не прав, что плохо думает о себе. Раз верно (а в этом нет никакого сомнения), что с помощью толкования снов можно выявлять скрытые желания и попытки их удовлетворить, то его метод, несомненно, помогает обнаружить вероятные преступные наклонности.
Он дождался того момента, когда приятная щекотка на языке вот-вот должна была перейти в раздражающее пощипывание, и сделал последнюю затяжку «Трабукко». Дым, столкнувшись со стеклами окна, полетел назад и обвился вокруг доктора; Зигмунд сделал вдох носом, чтобы насладиться быстро исчезающей сладостью, характерной для итальянских сигар.
Раздался второй из трех ударов колокола, возвещавших, что наступило три часа дня, когда Фрейд услышал стук в дверь своего кабинета. Вошел молодой священник с румяными щеками и уже заметным брюшком. Он приветствовал доктора легким поклоном, а затем низко – насколько позволял живот – поклонился входящему декану коллегии кардиналов. Посетитель был назван «его высокопреосвященство кардинал Луиджи Орелья ди Санто-Стефано.
Утром Фрейд думал о Мефистофеле из «Фауста» – и вот Мефистофель появился. Молодой Густав Юнг убеждал Фрейда поверить в совпадения. Если бы Зигмунд с ним согласился, это сходство показалось бы ему многозначительным и не случайным, а порожденным таинственными силами. Рано или поздно он вытряхнет из головы молодого ученого эти нелепые теории.
Но в любом случае у Орельи нос крючком, острый подбородок и губ почти нет, отчего рот похож на капкан. Достаточно надеть на голову колпак с фазаньим пером, и этот кардинал мог бы достойно изобразить театрального Мефистофеля. Для этого персонажа подошла бы и одежда Орельи – вся черная, кроме пурпурной каймы и, разумеется, золотого воротника. Распятие казалось почти вдавленным в грудь. Она была немного впалой – может быть, это симптом начинающегося туберкулеза.
– Приятно познакомиться с вами, ваше высокопреосвященство. – Фрейд повторил то обращение, которое произнес секретарь кардинала. – Прошу вас, садитесь.
Руку посетителю ученый пожал слабо, почти по-женски: вероятно, рука кардинала больше привыкла к поцелуям. Орелья нашел взглядом кресло и сел в него, скрестив ноги. Беря в руки блокнот, Фрейд заметил, что священник, вошедший в кабинет впереди кардинала, тоже сел на один из стульев у письменного стола.
– Я думаю, нам было бы уместно остаться вдвоем, – сказал Фрейд достаточно громко, чтобы священник мог его услышать.
– Я предпочитаю иметь свидетеля, – сухо ответил Орелья. – Я нахожусь здесь по желанию его святейшества, которому должен повиноваться, но совершенно не намерен подчиняться его требованиям.
Фрейд надел колпачок на ручку, положил блокнот на колени и скрестил пальцы на подбородке.
– Вы иезуит, падре?
– Нет, – холодно ответил Орелья. – Я только священник, уже больше пятидесяти лет.
– Извините меня, но ваше решение подчиняться папе, в то же время отказываясь от этих неформальных встреч, показалось мне коварным и изворотливым, типичным для ордена иезуитов. Разумеется, я не хотел вас обидеть.
– Понимаю вас. Впрочем, вы, евреи, – мастера ловить человека на ошибке. Так поступили с Христом, сыном Божьим.
– Я бы так не поступил, – сказал Фрейд, успокаивая посетителя.
– Это сделал ваш народ, который его убил.
– Простите, но и Борджа был избран папой! – невольно вырвалось у Фрейда.
Сеанс с де Молиной-и-Ортегой закончился стычкой, и это было настоящее объявление войны. А на применение оружия отвечают или белым флагом, или более сильным залпом. Мефистофель посмотрел на него хмуро и, кажется, с некоторым уважением. Затем Орелья молча поднял руку, повернул ладонью вверх, и сопровождавший его священник выскользнул из комнаты, как черный призрак.
– Теперь вы довольны? Я сделал первый шаг. Я подставил щеку, как учит Христос, но у меня только две щеки, доктор Фрейд.
– Это значит, что вы человек, несмотря ни на что. А я со своей стороны не стану просить вас лечь на диван, как обычно делают.
– Я этим польщен.
Из загадочного кармана, который скрывался между складками рясы (Фрейд никогда бы не заподозрил его существования) Орелья вынул портсигар и зажег одну из хранившихся там сигарет, а использованную для этого спичку положил обратно в коробок. Значит, кардинал курит, подумал Фрейд. Возможно, курение станет тем троянским конем, который поможет ему приобрести доверие, необходимое, чтобы проникнуть в душу кардинала – конечно, если под этой мефистофелевской оболочкой есть душа. Ученый вынул еще одну «Трабукко».
– Я составлю вам компанию.
Пока он зажигал свою сигару, Орелья слегка улыбнулся и заговорил:
– Вас удивляет, что я курю, поэтому расскажу вам одну историю. Два молодых послушника, доминиканец и иезуит – а вы приняли меня за иезуита, – имели вредную (она действительно вредна) и порочную привычку – курение. Они решили, что каждый отдельно от другого попросит у ректора разрешения курить. Когда на следующий день они встретились, доминиканец был расстроен. Он сказал: «Ректор не дал мне разрешения». «Как же так? – спросил иезуит. – Мне он разрешил. Не понимаю, в чем дело. Что ты у него спросил?» – «Можно ли мне курить, когда я молюсь». – «Ты ошибся, друг, – сказал иезуит. – Я просто спросил его, можно ли мне молиться, когда я курю».
Фрейд поперхнулся дымом и закашлялся; пока пытался подавить кашель, начали слезиться глаза. Ученый несколько раз кивнул, потом встал, взял с письменного стола стакан с водой и медленно выпил ее, обдумывая свой ответ на анекдот кардинала. Прошло больше четверти часа с тех пор, как Орелья вошел сюда, а он еще ни на шаг не продвинулся вперед. Кардинал, несомненно, использует свой метод, чтобы отвлечь его от дела, в котором должен участвовать, повинуясь папе, – и это очень эффективный метод. В самом деле: если он окажется не в состоянии проанализировать психику кардинала, тот не будет в этом виноват. Орелья в душе настоящий иезуит, хотя и заявил, что не состоит в их ордене.
Ответить нужно в том же духе. Фрейд сел, взял блокнот и сделал вид, что делает какие-то заметки, а в действительности написал себе напоминание купить новые сигары «Боливар», которые ему посоветовал попробовать хозяин табачной лавки с улицы Систина.
– Спасибо, ваше высокопреосвященство. На сегодня мы, пожалуй, закончим, – объявил он и улыбнулся.
Орелья полузакрыл глаза за стеклами очков в металлической оправе. В первый раз с начала беседы он был в затруднении: Фрейд заметил, что руки кардинала слегка дрожали. Проиграв, притвориться, что выиграл, и этим вызвать у противника сомнения – это, кажется, лучший выход из тупика, в который его загнал кардинал. Орелья встал и с явным беспокойством пристально взглянул Фрейду в глаза, пытаясь понять, блефует ученый или нет. У Фрейда не дрогнула ни одна ресница. Он тоже встал и пожал кардиналу руку. На этот раз пожатие было сильным, но не встретило сопротивления.
– До скорой встречи, ваше высокопреосвященство. Беседа с вами была настоящим удовольствием.
Когда Орелья ушел, Фрейд открыл окно, чтобы проветрить комнату и подышать запахом глициний, которые раскинулись поверх железного навеса. Под навесом проходила дорожка, усыпанная мелким белым гравием. Доктор никого не увидел, но услышал скрип ботинок, ступавших по дорожке, и поэтому лег на диван, а перед этим снова зажег успевшую погаснуть «Трабукко». Он вытер пот со лба, и было бесполезно уверять себя, что пот возник только из-за жары. Эта напряженная встреча обессилила его, и к тому же он ничего не добился, разве что понял, какое трудное поручение ему дано.
Сегодня вечером он поговорит об этом со своей женой Мартой. Звонок по телефону лучше, чем холодная телеграмма. Похоже, он начинает скучать по Марте.
Он положил сигару в пепельницу и закрыл глаза, решив уснуть и увидеть сон, чтобы попытаться с помощью бессознательного преодолеть свою тревогу. После многих лет упражнений и попыток он теперь был уверен: чтобы вспомнить сон, нужно лишь упорно и твердо желать этого.
Его пациенты тоже успешно применяли этот метод, который зависел от волевого усилия. Но труднее оказалось заставить себя спать, когда мысли без перерыва мчатся в голове одна за другой. Однако и для этого случая он разработал систему подготовки ко сну: надо погрузиться в какую-то одну мысль, докопаться до дна всех ее углублений и обследовать все ее углы.
Сейчас он решил сосредоточиться на кровосмесительном сне, который видел в день отъезда и еще недостаточно исследовал. Ему требовалось проанализировать этот сон в одиночестве. Такой трудной задачи перед ним никогда не стояло, но это была плата за то, что он первый понял важность психоанализа. Возможно, в будущем кто-то из его последователей сможет ему помочь, но это время еще не настало.
Он снова подумал о том сне. Само собой разумеется, что речь шла об удовлетворении какого-то желания. Нужно выяснить с помощью анализа, по какой причине это стремление проявилось в виде противоестественного образа его дочери Матильды. Вдали, словно огонек в тумане, возникло решение. Фрейд ускорял его приближение, пока не сумел с трудом восстановить логику сна. Он беспокоился из-за того, что другие считали его дочь некрасивой, и, как отец, хотел ее защитить. Поэтому поставил себя на место возможного поклонника и был, как отец, счастлив в тот момент, когда тот пожелал Матильду.
Это было проще, чем он думал; то, что он не заметил сразу же эту связь, непростительно. Но часто бывает, что надо дать сну время отстояться в уме, как дают время подняться тесту для пирога. Нужно сделать так, чтобы время позволило сну разрастись и показать себя таким, каков он на самом деле. Для этого нужны время, умение и желание. Он уснул с мыслью, что эти три компонента необходимы для освещения темных сторон фактов. Нужно будет записать эту мысль, как только он проснется.
Глава 9
Эта ночь выдалась безветренной, поэтому уже с утра было душно от зноя, и мокрая от пота одежда прилипала к коже. Толпы брали приступом римские фонтанчики, но стеклянные бутылки и глиняные графины двигались не очень энергично, потому что люди обливались потом только оттого, что махали руками и кричали «поторопись». На углу улицы Панико и переулка Сан-Чельсо остановилась карета с гербом Ватикана. Из нее вылез мужчина с письмом в руке, выругал жару и решительным шагом вошел в винную лавку. Внутри было темно; помещение освещали только отблески света, проникавшего через дверь. Кто-то отодвинул зеленую занавеску, которая больше служила преградой, не выпускающей наружу дым и запахи, чем защитой от жары. Мужчина огляделся и заказал стакан «Альбаны», которую коренастая женщина налила ему из бочки, стоявшей позади прилавка. Посетитель выпил вино одним глотком, и у него по шее сразу потекла струя пота. Мужчина осушил второй стакан того же вина, потом третий – и наконец почувствовал радостное бурление своего желудка.
– Это вы Мария Монтанари? – спросил он женщину, стоявшую за прилавком. Двадцать лет назад она бы показалась ему привлекательной.