Конец Хитрова рынка
После оперативки мы расходились мрачные, злые. Каждый понимал, какая на него ложится ответственность.
– Медведев еще либеральничает, – говорил Виктор. – Другой бы на его месте всех разогнал к чертовой бабушке. Что такое комиссия по борьбе с бандитизмом? Недоверие к нам. Вот что она такое. И обоснованное недоверие.
Я было заикнулся о своей вине, но Виктор досадливо поморщился:
– Хватит себя бить кулаком в грудь. Надоело. Все мы виноваты. Прошляпили. Теперь пора не каяться, а работать.
Я никогда не подозревал, что в Москве столько гостиниц: «Люкс», «Гренада», «Догмара», «Бельгия», «Астория», «Утеха», «Брюссель», «Лондон», «Гамбург» и даже «Приют ловеласа», который содержал какой-то обрусевший француз.
Каждую гостиницу в зависимости от ее размера обследовала группа, состоявшая из одного сотрудника уголовного розыска и восьми – пятнадцати вооруженных рабочих. Проверки большей частью проводились ночью. Мы перекрывали все выходы, знакомились с книгой регистрации, а затем начиналось путешествие по номерам. Гостиницы оказались государством в государстве. Кого только там не было! Актеры провинциальных театров, валютчики, представители богемы, мелкие и крупные спекулянты, бывшие камер-юнкеры, сутенеры, культуртрегеры с иностранными паспортами, вызывавшими серьезные сомнения в их подлинности, архиреволюционные эсеры, поспешно сжигавшие компрометирующие документы, томные дамы с напудренными носиками, в платьях из портьер и с фальшивыми бриллиантами, которые вдруг оказывались настоящими…
Проверки обычно проходили бесшумно, если не считать истерик излишне впечатлительных дам и горячих протестов постояльцев, не совсем уверенных в безупречности своей биографии. Но было и несколько случаев вооруженного сопротивления. В «Приюте ловеласа» мне чуть не прострелил голову маленький, поросший, как обезьяна, бурым мехом гражданин, который по паспорту числился, если не ошибаюсь, бароном Гревсом, подданным Перу. На допросе барон заговорил почему-то с одесским акцентом. После этого его угрозы нотой протеста правительства Перу ни на кого уже не произвели впечатления. А еще через полчаса он мирно беседовал с Савельевым и стыдливо шмыгал носом, когда тот укоризненно ему говорил:
– И не стыдно Одессу позорить? Ведь теперь вся Пересыпь смеяться будет. Где твоя фантазия? Перу! Ты хоть знаешь, где Перу находится?
– В Китае? – с надеждой спрашивал «барон Гревс».
– Ах, Леня, Леня, чтобы взламывать сейфы, географии не требуется, но, чтобы подделывать паспорта, нужно с ней познакомиться, по крайней мере в пределах гимназического курса.
В результате обследования гостиниц было задержано свыше двухсот человек, среди них шестьдесят пять крупных рецидивистов. Их допросы дали нам многое. По предложению Петерса сообщение об этом было направлено в газету «Известия». Опубликовали его в середине февраля. С точностью установлено, писала газета, что «арестованные в курсе всех дел по совершенным за последнее время разбойным нападениям и хорошо знают всех участвовавших в последних бандитских выступлениях. Большинство совершенных преступлений благодаря удачному задержанию указанных выше 65 человек можно считать в данный момент уже раскрытыми, личности бандитов, принимавших участие в этих преступлениях, точно установлены, обнаружены также квартиры, служившие местом сборищ бандитов и их совещаний перед совершением того или иного разбойного набега».
Такая оценка проведенной работы не могла не радовать.
– Видал, Мефодий? – гордо потрясал Груздь газетой перед носом Мартынова. – Центральная пресса оценивает. Так черным по белому и написано. – Он поднял кверху заскорузлый палец: – «Благодаря удачному задержанию указанных выше 65 человек…»
Но Мартынов не разделял восторга матроса: Кошельков со своей бандой по-прежнему был на свободе. Правда, нам удалось взять нескольких уголовников, близких к его шайке. Среди них – Гришку Кобылью Голову, Заводного и Лешку Картавого, но о Кошелькове они ничего не знали.
Для проверки показаний Лешки Картавого о связях Барина я был направлен в Петроград.
На вокзале, как всегда, было людно. Поданный поезд со всех сторон облепила орущая толпа. Но Груздь, успевший познакомиться с красноармейцами, ехавшими через Москву на побывку в Петроград, мигнул ребятам, и они втянули меня за руки в выбитое окно вагона. В купе оказалось человек восемь, так что устроились мы почти с комфортом.
Поезд медленно тащился мимо лесов, словно окутанных ватой, заснеженных равнин, полуразрушенных, покосившихся дач, потонувших в белом безмолвии, деревенек с кудряшками черного дыма из низеньких труб.
Красноармейцы, аппетитно похрапывая, спали по очереди на полках, пили морковный чай с постным сахаром, резались в карты. На третьи сутки показались предместья Петрограда. Темные дощатые домишки, пакгаузы с сорванными дверями, снежная слякоть пустынных перронов, облупившиеся пристанционные здания.
Вокзал походил на московские. Такой же шумный, гомонящий, спящие вповалку люди, красноармейцы с винтовками, «бывшие» в потертых шубах, мешочники, громко плачущие дети. Если петроградцы и отличались от москвичей, то только тем, что в их глазах было чуть больше голодного блеска, а втянутые щеки чуть больше запали. Да, голод сюда пришел раньше, чем в Москву, здесь еще больше ценили хлеб…
Посреди площади Восстания вместо бронзовой статуи императора высился дощатый куб, лохматый от обрывков плакатов. Громады черных, угрюмых домов, бесконечно длинный Невский.
На Дворцовой площади – отлитые из гипса, припорошенные снегом памятники великим революционным деятелям, выполненные в футуристической манере. Голова Перовской – в виде куба с приделанными треугольниками носа, губ и подбородка. Наискось площади – серая лента красноармейцев, над передними рядами плакат: «Смерть Деникину! Да здравствует мировая революция!» Тут и там группы вооруженных рабочих с красными повязками на рукавах. Покосившиеся фонарные столбы, у распределительных пунктов угрюмые очереди. И опять отряды четко отбивающих шаг красноармейцев – даешь мировую революцию!
В Петроградском уголовном розыске встретили меня хорошо. Начальник розыска, старый большевик, бывший путиловский рабочий, выделил мне в помощь трех человек, так что с заданием удалось справиться за сутки. И на следующую ночь я уже выехал обратно в Москву, куда я так рвался, чтобы принять участие в поимке Кошелькова.
На этот раз я ехал с матросами из особого отряда, который направлялся на Восточный фронт. Бренчали гитары, надрывалась гармоника, а в коридоре молодой моряк с узенькой полоской подбритых усиков читал популярные в те годы стихи:
Я не в разнеженной природеСреди расцветшей красоты —Под дымным небом на заводеКовал железные цветы.Их не ласкало солнце юга,И не баюкал лунный свет —Вагранок огненная вьюгаЗвенящий обожгла букет…У чтеца были чистые голубые глаза и припухлые детские губы, а бушлат его стягивали крест-накрест пулеметные ленты. Наверно, ему было не больше девятнадцати— двадцати лет. Громко пыхтел паровоз, оставляя за собой веер красных искр.
29
– Вам письмо, гражданин Белецкий! – сказала жена доктора, когда я забежал вечером переодеться. (После визита Кошелькова Тушновы разговаривали со мной сугубо официально.)
«Наверно, от сестры», – подумал я, взяв серый конверт. Но мадам Тушнова, кривя губы, объяснила:
– От вашего приятеля, босяка с Хитровки.
– Спасибо, – поблагодарил я, направляясь к себе. Но жена доктора меня окликнула:
– Минуточку, гражданин Белецкий!
– Да?
Хотя в цветастом капоте, с торчащими из-под ночного чепца бумажными папильотками трудно было изобразить богиню мщения, мадам Тушнова воплощала Немезиду.
– Видимо, гражданин Белецкий, – холодно отчеканила она, – вы считаете, что ваш друг, который явился под видом агента ЧК, не полностью обчистил квартиру, и решили приспособить к этому революционному делу своего малолетнего – как это в вашей среде говорят? – кореша? Так я вас предупреждаю, что муж уже написал куда следует о ваших неблаговидных поступках. Да, написал, и не делайте, пожалуйста, зверской физиономии: вы меня не запугаете! Стыдитесь! – внезапно взвизгнула она и подняла для чего-то вверх указательный палец, на котором матово блестел перстень.
Ее выпуклые глаза так выкатились, что, казалось, еще секунда – они выпадут из орбит и со звоном покатятся по паркету. Но она тут же успокоилась и продолжала уже своим прежним замороженным голосом:
– Муж не только написал, но лично был на приеме у весьма высокопоставленного лица, имя которого вам знать совершенно необязательно. И тот заверил, что примет соответствующие меры. Вам это, надеюсь, понятно? Самые решительные меры пресечения!
– Все?
– Нет, не все. После всего происшедшего мы со своей стороны решили принять меры, гарантирующие нашу безопасность. С нас достаточно налетов! Поэтому я вас предупреждаю, чтобы вы не смели являться позже шести часов вечера. После шести можете ночевать на Хитровке! В бандитском логове! В притоне! Но не смейте ломиться в квартиру к честным людям! Никто двери вам после шести часов открывать не будет!
– Только попробуйте!
– Да, никто двери вам открывать не будет, хоть стреляйте!
– А вот начну стрелять, тогда посмотрим! – пообещал я.
Эффект от сказанного превзошел всякие ожидания: мадам Тушнова побелела, и ее щеки приобрели цвет бумажных папильоток. Наступила тишина. В прихожую заглянул доктор.
– То есть как стрелять? – промямлил он.
– Очень просто.
– В кого?!
– В дверь, из браунинга, – с холодным бешенством сказал я.
– Выродок! Бандит! Хулиган! – взвизгнула мадам Тушнова, скрываясь в своей комнате.
Из-за двери до меня донеслись громкие рыдания и истерические выкрики:
– Бобочка! Этот негодяй нас убьет! Бобочка, беги в ЧК!
Я понимал, что моя выходка смахивает на хулиганство. Но сдержать себя я уже не мог: один вид этих обывателей вызывал раздражение, а тут еще грязь, которую она вылила на меня и Тузика, а главное – упоминание о Кошелькове, о моей оплошности, за которую я себя казнил день и ночь…
С чего это Тузик решил затеять со мной переписку?
Мне показалось это забавным. Со времени нападения на Ленина мальчишка ко мне не заходил. Правда, я его как-то видел мельком в уголовном розыске, в приемной Медведева. Но поговорить было некогда. Кстати, как он оказался в приемной? Что ему потребовалось от Медведева? Совсем от рук отбился. Надо будет поговорить о нем с Груздем. Если уж тот взял над ним шефство, то пусть по-настоящему займется мальчишкой, а то болтается он неизвестно где, дружит неизвестно с кем. Недаром говорят, что у семи нянек дитя без глазу. Если пойдет со своими хитровскими приятелями по скользкой дорожке, то уже что-либо предпринимать будет поздно. И почему у человека должно быть так много забот?
Надорвав конверт, я достал тщательно сложенную записку. На пористой серой бумаге, видимо оберточной, химическим карандашом было нацарапано: «Саша! Есть об чем поговорить. Очин важно!!! Приходи в «Стойло Пигаса». Тимофей».
Что у Тузика за «очин важные дела»? В конце концов, мог бы и подождать меня здесь.
«Стойло Пегаса» находилось на Тверской, а в моем распоряжении было всего полчаса: Мартынов сразу же после моего возвращения из Петрограда включил меня в группу, которой была поручена ночная операция. На допросе невеста Кошелькова Ольга, худенькая истеричная девушка, между прочим показала, что Кошельков несколько раз бывал на даче у родственников Клинкина (Ефимыча). Один раз она ездила туда вместе с ним и запомнила расположение дачи. Про эту дачу слыхала и Севостьянова, которая утверждала, что Кошельков часто хранил там награбленное. Поэтому дача на всякий случай была взята под наблюдение, разумеется негласное. Сотрудники, которым это поручили, ежедневно информировали Мартынова, что ничего подозрительного они не замечали. Мартынов уже хотел было снять оттуда людей, когда Конек, задержанный в подпольном карточном притоне, сказал, что Кошельков намеревался скрыться из Москвы и договорился встретиться с Клинкиным на какой-то даче, куда он свозил награбленное. Что это за дача и где она находится, Конек не знал, но об этом теперь было нетрудно догадаться. Таким образом, представлялась реальная возможность захватить сразу же двух бандитов. Да, Тузика сегодня повидать не удастся. Придется ему отложить свое «очин важное дело» до следующего раза.
30
Мартынов отличался исключительной пунктуальностью: если он назначил выезд на десять часов ноль-ноль минут, то он состоялся именно в это время – ни на минуту позже, ни на минуту раньше. Об этой черте его характера знали все. Во дворе уголовного розыска уже стоял грузовик, возле которого толпились люди. Мартынов вместе с Медведевым стояли в стороне и о чем-то разговаривали. Мартынов был в длинной, почти до пят, шубе и круглой меховой шапке. Его широкая черная борода совершенно заиндевела.
– Забирайся, хлопцы! – зычно крикнул он.
В кузов один за другим с шутками начали залезать рабочие и сотрудники розыска.
– Хватайся! – протянул мне руку Виктор.
Я сделал вид, что не заметил ее, и, взявшись за обледенелый борт, лихо вскочил в кузов.
Мартынов открыл было дверцу кабины, но потом почему-то раздумал, махнул рукой в квадратной варежке и, покряхтывая, полез тоже в кузов.
– В тесноте, да не в обиде, а? – сказал он, втискиваясь на узкую дощатую скамью между мной и Виктором. Выпуская изо рта клубы морозного пара, постучал по крышке кабины шоферу.
– Трогай!
В машине уместилось человек тридцать. Все сидели, тесно прижавшись друг к другу: было холодно. Мороз прихватывал основательно. Особенно это почувствовалось, когда выехали за город. Скрываясь от ветра, я так согнулся, что касался подбородком колен.
– Что скрючился?! – закричал на ухо Мартынов. – Тебе бы вагоновожатым поработать: каждый божий день на холоде восемь часов, а кто и все шестнадцать, две смены трубит – на двадцать восемь рублей в месяц не проживешь с семьей. Две смены в графике у нас крестом отмечали. Вот мы промеж себя и шутили, что зарабатываем крест на Ваганьковском…
Не доезжая версты две до дачи, недалеко от линии Балтийской железной дороги, мы вылезли из машины. Мартынов отозвал в сторону одного из оперативных сотрудников и, показав ему на чертеже расположение дачи, что-то сказал. Тот кивнул и с группой рабочих направился по дороге куда-то влево, видимо в обход. Остальные, за исключением двоих, оставшихся в машине, по одному и по двое пошли к даче по разным сторонам узкой улочки. Моим напарником был Мартынов. Впереди нас на этой же стороне, метрах в десяти – пятнадцати, маячила спина Виктора. Несколько раз мы сворачивали, и я подумал, что один я бы ни по какому плану этой проклятой дачи никогда не нашел. Внезапно Виктор исчез, словно сквозь землю провалился.
– Пришли, – сказал Мартынов и мотнул подбородком в сторону одноэтажного домика за низкой изгородью.
Домик находился в глубине двора. Его окружали заснеженные деревья.
– Подожди, – остановил меня Мартынов, когда я начал искать на ощупь щеколду калитки.
Некоторое время мы молча стояли, прислонившись к калитке. Потом кто-то дважды свистнул. Только тут я заметил Виктора: он стоял во дворе, почти слившись со стволом старого развесистого дерева. После свистка он поднял руку, махнул рукой и другой сотрудник, стоявший по другую сторону тропинки. Его же я тоже только сейчас увидел. Вся дача была окружена…
По узкой дорожке, протоптанной в глубоком снегу, мы прошли через оцепление к крыльцу. Я полез было на крыльцо, но Мартынов остановил меня: не лезь поперек батьки в пекло!
Став сбоку от двери, он постучал. Дверь тотчас открылась, будто нас уже ждали. На пороге стоял старик в ватнике, маленький, длинноносый, щуплый.
Не говоря ни слова, он пропустил нас в сени. Здесь было темно. Мартынов зажег зажигалку, и мы через кухню прошли в небольшую комнату, где над овальным столиком висела керосиновая лампа под цветным стеклянным абажуром. За столиком сидела старуха и раскладывала пасьянс.
– Вечер добрый, бабушка! – весело сказал Мартынов. – Как желания, сбудутся?
Не поворачивая склоненной под картами головы, старуха ворчливо сказала:
– Наследили, ноги лень вытереть…
– Чего там, – вступился старик, – гости издалеча… Ты бы чесанки дала, измерзлись…
– Вот и дай.
Мартынов скинул шубу и шапку.
– Шурка не приходил?
– Запаздывает чтой-то… А вы от него?
– Нет, папаша, из уголовного розыска.
– Вот оно что!
– Не тех гостей ждали?
– А нам все едино, – не поворачивая головы в нашу сторону, ответила старуха. – Мы люди маленькие.
– Маленькие-то маленькие, а бандитскую добычу храните.
– Это как же храним? – забеспокоился старик. – Слышишь, Надежда Федоровна, что товарищи сказывают, храним будто. Мы, дорогие граждане-товарищи, ничего не храним и не таим. Храним! Чего там хранить? Привезет Шурка: «Пусть полежит у тебя, тестюшка!» Пусть полежит – не корова, корма не требует. А что и откуда, нам знать не дано, честно или нечестно добыто, нам неведомо. Положил, и лежит. А что положил, и глядеть не будем, нелюбопытно нам.
– А нам любопытно, – прервал Мартынов расходившегося старика.
Бандиты свезли на дачу многое: меховые ротонды, мерлушковые пальто, бобровые воротники. В наволочке хранились романовские золотые и серебряные деньги, серьги, кольца, золотые безделушки. Отдельно лежали сложенные в аккуратные пачки царские сторублевки и керенки.
– Хоть магазин открывай, – ухмыльнулся Мартынов, небрежно толкая ногой развязанные тюки. – Нелюбопытный все-таки ты, папаша!
Ефимыча привели через час. Руки у него были связаны. С рассеченной губы лениво скатывалась на грудь алая струйка крови, в густых курчавых волосах – снег, франтоватый романовский полушубок разорван в нескольких местах.
Я с любопытством разглядывал шофера Кошелькова. Ему было лет тридцать пять – сорок. Тяжелая, отвисшая челюсть, угловатое лицо с нечистой кожей.
– У калитки взяли.
– Один был?
– Один.
Мартынов встал.
– Когда Кошельков будет?
– Сначала руки прикажи развязать, – попросил Клинкин, – ремни режут.
– Только чтоб тихо, – предупредил Мартынов, – не буйствовать.
– Чего ж буйствовать, когда вся хибара окружена, – рассудительно ответил Клинкин, отирая о плечо кровь с подбородка. – Видать, отгулял…
– Отгулял, Ефимыч, – согласился Мартынов. – Ваше дело такое: сегодня гуляешь, а завтра – в расход. Бандитское дело, одним словом. Так когда Яков будет?
– Не придет Яков Павлович. Завсегда так: большая рыба сети рвет, а малая в ячейках застревает.
– Ты философию не разводи! – прикрикнул Виктор. – Где Кошельков?
– Много у вас начальства, – прищурился Клинкин. – И он начальство, и ты начальство. Стакан самогона выпить дозволите?
Старик, шаркая ногами, принес бутыль и миску квашеной капусты с ледком. Ефимыч выпил, закусил, смочил в самогоне край вафельного полотенца и тщательно стер кровь с лица и с полушубка.
– Вот теперь и побалакать можно. Говорил мне, дураку, Яков Павлович, не сегодня завтра легавые засаду на даче поставят, не суйся туда, Ефимыч, пропади пропадом барахло это. Не послушался, думал, успею…
Мартынов и Виктор переглянулись.
– Откуда Кошельков узнал про засаду?
– Упредили его.
– Кто?
– А я знаю кто? Из ваших кто-то…
– Врешь!
– А чего мне врать?
На даче мы пробыли до утра. Кошельков так и не появился… Когда уводили Ефимыча, он в пояс поклонился старикам.
– Простите, коли в чем виноват!
– Бог простит, – ответила старуха, а старик подошел к нему и вкрадчиво сказал:
– Поминанье, Шура, закажем, не беспокойся. А полушубочек оставил бы, а? Тебе он теперь ни к чему, а нам со старухой какая ни на есть, а прибыль…
– Я тебе дам полушубочек, живоглот! – взорвался Виктор. – Еще кальсоны с него стащи! Не знаешь, что ли, какой мороз?!
– А ты не ори, не ори, – зашипела старуха, – тоже жалостливый! Дело-то наше семейное, ну и не встревай в него.
– Люди, – плюнул Виктор, – хуже зверья!
– Оно, конечно, темные мы, – подобострастно согласился старик, – никаких понятий, – и выжидательно посмотрел на Клинкина.
Тот молча скинул с себя полушубок, на мгновение задумался и начал расстегивать черную на меху кожаную куртку.
Когда подходили к машине, губы у него посинели от холода, а нос заострился, как у покойника.
Виктор бросил ему шубу.
– Надень! – А на вопросительный взгляд Мартынова объяснил: – Из тюков, которые на даче нашли… Приедем в розыск – отберу. – И, словно оправдываясь, добавил: – Бандит-то он бандит, а человек все-таки…
Мартынов промолчал.
31
Кто сообщает Кошелькову о всех готовящихся операциях уголовного розыска?
Догадок было много, однако каждый хранил свою про себя.
Допросом задержанных по делу Кошелькова занималось пять-шесть следователей. От них протоколы допросов поступали к Медведеву, который делал пометки с указанием, что необходимо дополнительно выяснить, а затем возвращал их следователю или передавал оперативному сотруднику для разработки очередной операции. Мы с Виктором как раз занимались таким протоколом, когда в кабинет вошел Груздь.
– Корпите?
– Угу.
– А я пришел прощаться, в армию еду.
Мы с Виктором одновременно повернулись в его сторону.
– Зачислили?
– Пока нет, но…
– Подожди, подожди, – сказал Виктор, – Александр Максимович тебя отпустил?
Груздь насупился, и от этого его круглое широкое лицо поразительно стало походить на лицо несправедливо обиженного ребенка.
– Если рассуждать диалектически, – скучно сказал он, – каждый гражданин молодой республики имеет полное революционное право с винтовкой в руках проливать свою алую кровь на полях сражений.
Когда Груздь говорил словами из лозунгов и плакатов, это означало, что его что-то гложет. Поэтому Виктор отложил в сторону листки протокола и мягко сказал:
– Ты диалектику пока оставь, а лучше скажи, что приключилось?
– Ничего.
– А если по правде, как на исповеди?
– Я неверующий, – вздохнул Груздь и добавил: – Религия – опиум для народа.
– Ясно, – кивнул Виктор. – Ну так что произошло?
Груздь помолчал.
– Что случилось? Что случилось? Спор у меня с Александром Максимовичем вышел. Доверчивая он душа…
– Ну и?..
– Ну и хотит меня турнуть…
Груздь, как всегда, сгущал краски. Нагоняй от Александра Максимовича он получил основательный, но никто его из уголовного розыска выгонять не собирался.
А произошло следующее. Накануне он и Горев получили задание арестовать на Божедомке одного перекупщика, который, по агентурным данным, был связан с Кошельковым. Выехали они вместе, но у цирка Груздь остановил извозчика и, тронув Горева за плечо, предложил: «Слазь». – «Что?» – не понял Горев. «Слазь, – говорю. – Меня Кошелькову не заложишь».
– Так и сказал?! – ахнул Виктор, когда Груздь неохотно поведал эту историю.
– А что? Чего мне со всяким контрреволюционным гадом церемониться? Он нас Кошелькову продает, а я ему в глазки заглядывать буду?
– С чего ты взял?
– Своим революционным нутром чувствую. Он, больше некому.
– Какие у тебя доказательства?
– Чудак-человек, – удивился Груздь, – если б доказательства, я бы его прямо на мушку – и никаких разговоров.
Происшествие стало достоянием всего уголовного розыска. Горева недолюбливали за барственность, ироническую манеру разговора с товарищами, за надменность. Ни для кого не было секретом и то, как он относится или, по крайней мере, относился к советской власти. Все это, вместе взятое, не могло не создавать вокруг него атмосферы недоброжелательности. Гореву, правда, никто ничего в глаза не говорил, но за его спиной шушукались, и он это чувствовал. В те дни Горев держался еще более официально, чем обычно. Был он спокоен, сдержан, и только по темным теням под красивыми миндалевидными глазами да по судороге, которая время от времени дергала плотно сжатые губы, чувствовалось, как тяжело он переживает происходящее.
Но все это – шушуканье, намеки – прекратилось довольно скоро.
На очередном оперативном совещании особой группы выступил Медведев. Подводя итоги работы по розыску участников нападения на Ленина, он между прочим сказал, обращаясь к Гореву: «Считаю своим долгом извиниться перед вами, Петр Петрович, за поведение Груздя. Мы верим в вашу честность». И этих двух фраз было достаточно, чтобы пресечь все разговоры.
– Нельзя было тебе так с бухты-барахты ляпать, – убеждал Груздя Виктор, когда мы возвращались домой после совещания. – Ну, дворянин, белая кость. А разве мало дворян революции жизни свои поотдавали? Возьми Пестеля, Рылеева, Муравьева… А нынешние военспецы?
– А что военспецы? Через одного все предатели, потому и драпаем от белой сволочи. Если рассуждать диалектически, их всех бы надо в ставку Духонина отправить, – упрямо бубнил Груздь.