С момента, как Тамба допустил свою оплошность (оплошность ли?), презрение, которым класс с первого дня проникся к Мори-сэнсэю из-за его одежды и манеры преподавания, только укрепилось. Не прошло и недели, как однажды утром случился такой эпизод. Снег, валивший с предыдущего вечера, полностью покрыл черепичный навес над спортивной площадкой. В классе, однако, стояла печь, где пылали уголья, и потому на окнах снег таял, не успевая наполнить комнату своим голубоватым сиянием. Подставив к печке стул, Мори-сэнсэй, как всегда воодушевлённо, тонким голосом объяснял стихотворение Лонгфелло «Псалом жизни». Разумеется, никто не слушал его всерьёз – а сидевший рядом со мной парень из компании дзюдоистов, подложив под хрестоматию подростковый журнал «Мир героев», с увлечением читал приключенческий роман Осикавы Сюнро.
Так прошло минут двадцать или тридцать – пока Мори-сэнсэй не встал и не пустился, оттолкнувшись от стихов Лонгфелло, в рассуждения о жизни и её тяготах. В чём была их суть, я забыл: кажется, он говорил о чём-то своём. Помню лишь, как он, суетясь и размахивая руками, точно птица без перьев, сокрушался:
– Вы пока не знаете жизни. Не знаете. Думаете, будто знаете – но ошибаетесь. И в этом ваше счастье. Поймёте, когда доживёте до моих лет. Жизнь – штука тяжёлая. Много трудного в ней. Вот я, например, – у меня двое детей. Им нужно учиться. А чтобы учиться – для этого… для этого надо – платить за обучение. Да. Платить за обучение. Потому-то я и говорю – много трудного…
Быть может, он и не хотел жаловаться на жизнь, но слова его звучали именно так – и мы, будучи школьниками, конечно же, его чувств понять не могли. Напротив, мы быстро нашли в этих сетованиях повод посмеяться и стали потихоньку хихикать. На сей раз смешки так и не слились в общий хохот: изношенная одежда учителя и выражение его лица будто служили наглядной иллюстрацией к тяготам жизни, о которых предостерегал его пронзительный голос, и это поневоле вызывало сочувствие. Зато вскоре, отложив «Мир героев», с места поднялся мой сосед-дзюдоист.
– Сэнсэй, мы на уроке для того, чтобы вы учили нас английскому. Без этого нам здесь делать нечего. Если и дальше будут разговоры на посторонние темы, я пошёл на спортивную площадку, – заявил он, старательно изображая недовольство, и плюхнулся на место. Я в жизни ни у кого не видел такого лица, как у Мори-сэнсэя в тот момент. На пару мгновений он застыл, где стоял, у печки, с полуоткрытым ртом, уставившись на дерзкого ученика. Наконец коровьи глаза приобрели умоляющее выражение, и он, схватившись за галстук, закивал лысой головой.
– Простите. Это моя вина, я прошу прощения. Конечно, вы здесь, чтобы учить английский. Я виноват – я не учил вас. Простите. Приношу свои извинения. Мне очень жаль, – повторял он, улыбаясь так, будто вот-вот заплачет. В падавших сбоку красноватых отсветах пламени было ещё сильнее заметно, как блестит вытертый сюртук на плечах и пояснице; если уж на то пошло, то и лысина учителя при каждом поклоне сияла, как начищенная бронза, ещё сильнее напоминая яйцо страуса.
Тогда мне показалось, что это жалкое зрелище доказывает, как низменны мотивы учителя: он готов заискивать перед учениками, боясь потерять работу. Вот почему он в школе – не оттого, что хочет учить, а ради жалованья. Сам себе надумав эту малопонятную причину для негодования, я теперь презирал Мори-сэнсэя не только за старый костюм и недостаточную компетентность, но и за его мотивы; облокотившись на хрестоматию, я беззастенчиво смеялся над учителем, стоявшим у печки, будто на костре – и физически, и морально. Разумеется, я был в этом не одинок. Что до возмущённого дзюдоиста – тот лишь глянул мельком, как Мори-сэнсэй побледнел и стал извиняться, и с хитрой улыбкой вернулся к роману Осикавы Сюнро.
До самого звонка Мори-сэнсэй, ещё более растерянный, чем обычно, изо всех сил старался переводить несчастного Лонгфелло. «Life is real, life is earnest[30]», – читал он, будто умоляя о чём-то, и с бледного лба градом катился пот; у меня в ушах до сих пор звучит его срывающийся голос. Но чтобы расслышать в нём одном голоса множества несчастных, требовалось куда больше мудрости, чем было тогда у нас. Многие в классе скучали, кто-то откровенно зевал. Тщедушный Мори-сэнсэй, стоя у печки и не обращая внимания на снегопад за окном, продолжал выкрикивать, размахивая хрестоматией, словно в голове у него заело шестерёнки: «Life is real, life is earnest – life is real, life is earnest!»
—Семестр закончился, и больше Мори-сэнсэя мы не видели, что нас совершенно не опечалило и даже не то чтобы порадовало – мы остались равнодушны. С тех пор минуло семь или восемь лет, я успел поступить в старшую школу, потом в университет; чем больше я взрослел, тем реже вспоминал о существовании учителя Мори и ничуть об этом не жалел.
Однажды, осенью того года, когда я окончил университет… впрочем, это было уже в начале декабря, когда ивы и платаны на бульварах шумели жёлтыми листьями, в туманный вечер после дождя.
Мне наконец удалось найти в букинистических магазинах Канды пару книг на немецком – их стало трудно заполучить, когда в Европе началась война, – и я, прикрываясь воротником пальто от пронизывающего холодного ветра, шагал по улице. Очутившись перед большим книжным магазином «На- канисия», я вдруг почувствовал, что хочу посидеть в оживлённом заведении и выпить чего-нибудь горячего – и зашёл наугад в первое попавшееся кафе.
Оно, однако, оказалось совсем маленьким и пустым. Внутри не было ни единого посетителя. Позолоченные сахарницы на мраморных столиках отражали холодный электрический свет. Ощущая себя обманутым, я выбрал место у зеркала. Я попросил кофе и, вспомнив, что у меня есть сигара, раскурил её – правда, не раньше, чем извёл несколько спичек. Вскоре передо мной появилась чашка дымящегося напитка, но настроение не улучшилось – на душе было так же мрачно, как на улице. Помимо всего прочего, в букинистическом я купил один известный философский трактат – но шрифт в книге был мелкий, и, как мне ни хотелось поскорее приступить к чтению, при попытке сделать это в кафе заболели глаза. Ничего не оставалось, кроме как, откинувшись на спинку стула, пить свой бразильский кофе, курить гаванскую сигару и бесцельно разглядывать отражение в зеркале перед носом.
Там в холодном резком свете, будто декорации на сцене, виднелись лестница на второй этаж, противоположная стена, выкрашенная белым дверь, афиши концертов – а кроме того, мраморный столик, большой горшок с сосной, люстры на потолке и массивный газовый камин, выложенный изразцами. Около него столпилось несколько официантов, которые о чём-то беседовали. И тут… покончив с осмотром интерьера, я перевёл взгляд на болтавших официантов и с удивлением заметил, что все они обступили единственного гостя за столиком. Сперва я, видно, не обратил на него внимания, подсознательно приняв за повара или управляющего. Но изумило меня другое. В зеркале отражался только профиль, но и блестящая, как страусиное яйцо, лысая голова, и затёртый, выцветший сюртук, и неизменный лиловый галстук сразу дали мне понять – передо мной Мори-сэнсэй.
Я подумал о годах, прошедших с нашей последней встречи. Между школьным старостой, который штудировал хрестоматию, и молодым человеком, кото- рый сейчас пускает клубы сигарного дыма, была, безусловно, огромная дистанция. Но над Мори-сэнсэем, пережившим свою эпоху, всесильное время было уже не властно. Вечером за столиком кафе, окружённый официантами, он выглядел абсолютно так же, как с утра в классной комнате перед школьниками. Даже лысина не изменилась. Даже лиловый галстук. И пронзительный голос… кстати, если уж на то пошло – этот пронзительный голос, похоже, деловито что-то объяснял. Я невольно улыбнулся и прислушался, забыв о своём дурном настроении.
– Смотрите, прилагательным управляет вот это существительное. «Наполеон» – имя человека, а значит – существительное. Понятно? Теперь смотрим, что стоит сразу за ним. А сразу за ним… знаете, что это такое? Вот вы – сможете назвать?
– Относительное… относительное существительное, – промямлил один из официантов.
– Какое же это относительное существительное? Ничего подобного. Может, относительное местоимение? Вот! Относительное местоимение. Используется вместо слова «Наполеон». Понятно? Местоимение – значит «вместо имени».
Судя по диалогу, Мори-сэнсэй учил официантов английскому языку. Я передвинул стул и посмотрел в зеркало с другого ракурса. И действительно, на столе у них лежала открытая книга, похожая на хрестоматию. Учитель время от времени тыкал в неё пальцем и без устали что-то растолковывал. В этом смысле он тоже ничуть не изменился. Только обступившие его официанты, в отличие от школьников, слушали суетливые объяснения заинтересованно, и глаза их горели энтузиазмом.
Какое-то время понаблюдав в зеркале за происходящим, я ощутил, как в груди рождается тёплое чувство к Мори-сэнсэю. Подумалось, не стоит ли подойти и поздороваться – сказать, что я рад увидеть его спустя столь долгое время. Но я рассудил, что он преподавал у нас всего семестр и сейчас, в другой обстановке, наверняка меня не вспомнит. А если и вспомнит… Я вдруг, как наяву, услышал недобрый смех, которым мы его награждали, и понял, что проявлю больше уважения, если не стану обнаруживать своего присутствия. Кофе был допит, и я, выбросив окурок сигары, постарался бесшумно подняться из-за столика – но, видимо, всё равно привлёк внимание, потому что Мори-сэнсэй обернулся, и я вновь увидел под грязным отложным воротником знакомый лиловый галстук. Коровьи глаза на мгновение встретились в зеркале с моими. Но, как я и ожидал, узнавания во взгляде не мелькнуло – только обычное жалобное выражение.
Не поднимая более глаз, я взял из рук официанта счёт и подошёл к стойке у входа, чтобы расплатиться. Там со скучающим видом стоял знакомый мне метрдотель с расчёсанными на аккуратный пробор волосами.
– Вон там человек занимается английским с персоналом. Это хозяева кафе его попросили? – поинтересовался я.
– Нет, хозяева не просили, – равнодушно ответил метрдотель, продолжая глядеть на улицу. – Просто приходит сюда каждый день и учит. Он вроде раньше английский преподавал, а сейчас уже старый, на работу не берут, вот он и убивает здесь время. Весь вечер с одной чашкой кофе сидит, так что нам выгоды немного.
Услышав это, я снова увидел мысленным взором умоляющий взгляд учителя. Ах, Мори-сэнсэй! Только тогда я начал понимать его благородную натуру. Если бывают на свете прирождённые педагоги, то он – один из них. Преподавать английский для него – всё равно что дышать, он не может остановиться ни на секунду, а если вдруг придётся – потеряет тягу к жизни и увянет, словно растение без воды. Вот почему он каждый день приходит сюда пить кофе – им движет потребность учить, а совсем не скука и не желание «убить время», о которых говорил метрдотель. Теперь мне было стыдно за своё непонимание: ведь мы сомневались в искренности Мори-сэнсэя, насмехались над ним, твердили, что он работает ради денег. Как он, наверное, успел настрадаться за свою жизнь от тех, кто приписывал ему низменные мотивы! И при этом оставался всё таким же, невозмутимым в своём лиловом галстуке и котелке – бесстрашный, точно Дон Кихот, неутомимый рыцарь английского языка. Лишь глаза его порой умоляли учеников – а может, и целый мир – о сочувствии, как бы ни было ему больно об этом просить.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Эпоха Хэйан – период в японской истории (794–1185). – Здесь и далее примеч. пер.
2
Тануки – енотовидные собаки, в российских переводах обычно называемые «барсуками». По японским поверьям, тануки, как и лисы, могут быть оборотнями.
3
В оригинале приводится цитата из японского перевода этого произведения.
4
Пьеса театра кабуки о событиях времён феодальной раздробленности в Японии. Как и многие пьесы кабуки, целиком длится много часов; 10-й акт – наиболее популярный. Оноэ Байко (реально существовавший актёр) специализировался на женских ролях, в частности исполнял роль матери главного героя в «Тайкоки».
5
Йохана Луиза Хейберг (1812–1890) – знаменитая датская актриса, жена театрального критика и драматурга Йохана Людвига Хейберга.
6
Киносита Мокутаро (1885–1945) – современник Акутагавы, японский писатель, драматург и одновременно доктор медицины, снискавший признание в Японии и за рубежом.
7
Кумэ Масао (1891–1952) – японский писатель, близкий друг Акутагавы; упоминается в ряде автобиографических произведений.
8
Глас народа – глас Божий (лат.).
9
Тоба Содзё (1053–1140) – японский живописец и буддийский монах, которому приписывается создание серий комических картин, иногда называемых первым японским комиксом-мангой.
10
Обмен ритуальными чарками сакэ – часть японского свадебного обряда.
11
Оиси Ёсикацу (др. вариант прочтения имени – Ёсио) (1659–1703) – старший из «сорока семи ронинов» – группы самураев, которые отомстили за своего сюзерена Асано Наганори, убив его врага Киру Ёсинаку, и стали героями многочисленных художественных произведений (собирательно известных как «Тюсингура»). Оиси Ёсикацу называют также Оиси Кураноскэ, где «кураноскэ» – самурайский титул. В рассказе Акутагавы описывается период, когда сорок семь ронинов во главе с Оиси Кураноскэ уже совершили свою месть и находились под надзором князя Хосокавы в ожидании приговора сёгуна.
12
Дзинзабуро – слуга Тикамацу Канроку, одного из сорока семи ронинов. За несколько дней до запланированной мести Тикамацу уволил слугу, но тот, не желая покидать хозяина, попытался совершить самоубийство. После того, как враг был убит, Дзинзабуро встретил самураев с провизией и накормил, чтобы подкрепить их силы.
13
«Тайхэйки» – японский исторический феодальный эпос второй половины 14 в.
14
Дзёрури – жанр речитативного пения, также использовался как музыкальное сопровождение для кукольного и обычного театра. В описываемую эпоху, как и упомянутый далее театр кабуки, дзёрури считался «низким» жанром.
15
Ю Жан – легендарный персонаж, после многочисленных злоключений отомстивший за своего господина; история относится к 5 в. до н. э. и описана Сыма Цянем в «Исторических записках».
16
Песня основана на игре слов: «Оиси» означает «большой камень».
17
Югири и Укихаси – имена героинь средневекового японского романа «Повесть о Гэндзи» (нач. 11 в.), пользовались большой популярностью в качестве «псевдонимов» для куртизанок. Упоминаемые дальше Восточные покои также фигурируют в «Повести о Гэндзи».
18
Масло для волос – средство, необходимое для укладки пышных церемониальных причёсок в традиционной Японии, включая причёски гейш и куртизанок.
19
Популярная в описываемый период песня в стиле «коута»; весь жанр подобных песен под сямисэн ассоциируется с весёлыми кварталами.
20
Сборник новелл Пу Сунлина (1640–1715), на русском также выходил под другими названиями.
21
Татами – традиционное покрытие для пола, тростниковые маты.
22
Китайские императоры, прославившиеся масштабными строительными проектами, стоившими огромных затрат и большого числа человеческих жизней.
23
Минамото-но Тору (822–895) – историческое лицо, поэт и аристократ, занимавший пост Левого министра (одна из высочайших государственных должностей в древней Японии). Считается прототипом принца Гэндзи из «Повести о Гэндзи».
24
Знаменитый китайский врач, живший во 2 в. н. э.
25
Возможно, прозвище связано с тем, что демоны-тэнгу в сказаниях нередко насмехаются над буддизмом и, в частности, соблазняют верующих фальшивыми изображениями Будды.
26
Десять судей, по японским представлениям, рассматривают в аду поступки умершего и назначают ему наказание.
27
Фраза из рассказа Симадзаки Тосона (1872–1943) «Намики» («Аллея»), в котором описывается жизнь мелкого служащего; «улицей маленького человека» герой Симадзаки называет район в Токио, где сосредоточено большое количество правительственных учреждений. Таких мелких служащих по-японски называют буквально «обед за поясом» (яп. «косибэн») – подразумевается, что его обладатель не может позволить себе пообедать в кафе и вынужден довольствоваться едой, принесённой в засунутой за пояс кимоно коробочке.
28
Японская средняя школа следует за шестилетней начальной, поэтому в третий класс ученики приходят в возрасте 14–15 лет.
29
Разновидность кэндо – кэнсибу – представляет собой танец-пантомиму под аккомпанемент «сигин», т. е. декламируемой речитативом классической поэзии, поэтому занятия кэндо нередко включают в себя и практику сигин.
30
«Жизнь правдива! Жизнь сурова…» – строчка из стихотворения Г. У. Лонгфелло «Псалом жизни» в переводе О. Н. Чюминой.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги