Попроси меня. Матриархат, путь восхождения, низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 1

Присутствие полумесяца на крестах, делавшее крест похожим на якорь, церковнослужители объясняют словами апостола Павла, что Христос это наша надежда, «которая для души есть как бы якорь безопасный и крепкий» (Павла к Евреям 6:19). В подобном случае якореподобный христианский символ в самом деле оправдан, что служило большим закреплением его в истории, но общую эллинистическую атмосферу тяжело скрыть и она то было доминирующим в мировоззрении византийцев, и в конечном итоге полумесяц, как и следовало было ожидать в мире светскости логично вернулся на круги своя, возвратился в свое исконное женское начало, стал символом матери Христа – Марии, и, таким образом, этот символ абсолютно слился с кельтским символом обновления мира через рождение, стал символом омоложения мира через «Богоматерь». Поэтому арианский дух (где Христос получеловек-полубог) был распространен в Византии. Арианином был и сын Константина – Констанций.

В своей истории Константинополь всегда относился к арианству более терпимо, чем Рим. Такому явлению служили два фактора: культурная история греков, которая, в свою очередь, влияло двояко – с точки зрения национальной гордости, и с точки зрения неполного ухода от эллинизма; и идея независимости и равноправия церквей в мире аппетита доминанты Римской церкви. То есть, с одной стороны, мистическо-культурный задел греков в догоняющем мире превратился в культуру толерантности, что совпало с культурной направленностью ариан, арианской толерантностью. Известно, что ариане были намного терпимее своих западных коллег, поборников мистики, и не устраивали костров из оппонентов. На веротерпимость ариан указывал и ревностный католик Григорий Турский. С другой стороны, высокая культура, достижения в науке и технологии, стала гордостью греков, ориентацией на светскость, науку пронизанную мистицизмом, т.с. эстафетной палочкой светского Вавилона, который, в свою очередь, был эталонным выражением настроения хамитов, – когда культ рационализма, закамуфлированный под жертвоприношение богам для собственного благополучия, еще более усилился, а фаллический (древнее мировоззрение гармонии мира) приобрел ничем не сдерживаемый оргиастический характер. Таким образом, исторический «неведомый Бог» эллинизма, с его основополагающим «единством противоположностей», на котором зиждилось наука и культура, иначе говоря, наука и культура мистицизма, будет действовать в истории Византии дальше, превращая христианство в эллинизованное христианство, или, сказать точнее, христианство хамитского («хамовского») вида, проегипетского типажа солнечной ладьи, просветского направления, где Христос превращается в доброго героя, – напоминающее арианство, хотя внешне отрицая Ария, – со злыми намерениями, намерениями достоинства, покарания греха-недостоинства. Поэтому впоследствии эта греческая светскость выльется в отрицательное воздействие, огромную историческую проблему для многих сопряженных с Византией народов. Оказавшись в ловушке красивой человеческой мудрости, культуры, она, ее дух, станет закрывать глаза на откровенную арианскую ересь, исключением чего не станет и Русь, с ее фундаментальной основой такого же мировоззрения, но еще более рьяного к нему рвения, ставшее здесь бичом на многие века, – если греки постигали гармонию мира через науку и культуру, то русские (в мистической интерпретации) просто прозвались «сынами солнца», т.е другими словами – «мы дети гармонии природы» – «мы – сама целостность, сама чистота природы высокого достоинства». В виде очеловеченного христианства Русь, при закрытии глаз Византией и при последующей ее церковной поддержки (т.е. фактически благословения на ересь), примет по духу близкое ей издревле, туже самую эстафетную волшебную палочку, вирус скрытой светскости (духом которого был пронизан и Вавилон) – с одной стороны, с более выраженным сострадательным видом, и в первую очередь к самому И. Христу, с другой, поскольку опускается божественная природа Творца, природа бытия обожествляется, соответственно, доминант культуры, образования, науки, всеобщего кругозора, толерантности, – и, образовав у себя еще более светское христианство, поддерживая взгляд на гармонию мира во всем, соответственно, еще более дремучести взглядов – так, что даже долгое время отторгая культуру познания, но впоследствии, осознав, что, образно говоря, телега не едет без колеса, вытащив из своего вековечного «загашника» этот принцип гармонии – светское познание, вновь обретевший у этого народа новую культопоклонническую эру своей жизни, – Русь на века превратится в самых упористых в невежественности, самых толерантных к дьяволу христиан – в ариан, затушеванных со временем под «невинное» греческое православие, в конечном итоге, царственно-божественные построят суперчистое, суперсветское супергармоничное общество в истории мира, суперэллинизм, супервавилон, «суперхамовское» солнечной ладьи государство, с культом образования, науки и отношением пренебрежительности, рабовладельческого холодного расчета к своему народу, в глазах правителей игравший роль инструмента, неживого элемента, «ничто»… Потому то в западном католичестве, в прежнем мире варваров, несмотря на все присутствующие в нем минусы, произойдет реформация, а в восточном православии, мира высокой культуры – матриархального духовного груза и, отсюда, с душком (а то и духом) хамитского арианства, – в целом, постепенная деградация, умственная заторможенность системы, и постоянное отставание от прогресса жизни западных собратьев.

Церковь и государство, помогая друг другу постепенно сливаться. С образованием такого союза гонения на христиан полностью исчезают. На Соборе, проходивший в Константинополе в 381 г., церковь в союзе с государством уже выступала, в первую очередь, не как защитник веры, а как главная опора власти. Символ веры несколько дописали. Причем из стремления более точно охарактеризовать духовный мир – как Сын сел одесную Отца и откуда исходит Святой Дух – скорее получилось его искусственное разъединение, что стало приводить к непонятному многобожию. Вместе с тем внесли удобную вставку безоговорочного доверия церкви – «Верую… в единую, святую, кафолическую и апостольскую церковь…» С одной стороны эта фраза говорит о единстве всех христианских церквей, с другой, можно сделать упор на полное доверие церковной организации, что впоследствии и стало более всего доминировать. После этого момента церковь превращается в политическую организацию, а сам Христос, в образе страшного судного дня, из Спасителя становится главным губителем, не приставшим к церкви душ.

Здесь следует остановиться и обратить внимание на один момент. К любопытному выводу приходят исследователи Вселенских Соборов IV и V веков, а именно, что дополнение Константинопольского Собора в Никейский Символ Веры de facto не соответствует каноническим правилам. Например, профессор А. П. Лебедев в своей книге пишет: «Символ константинопольский не был читан на соборе. Мнения, что символ никейский с прибавками константинопольскаго вселен. Собора утвержден от собора ефесскаго, не верно. Не верно думает и еп. Иоанн, что в правиле 7 III всел собора разумеется символ никео-цареградский»31.

В работе Константинопольского Собора принимало участие 150 епископов, что не соответствует Вселенскому Собору, а только Поместному. Догматические вопросы, связанные с верой могут утверждать только Вселенские Соборы. На Втором Вселенском Соборе в Сардике и на Константинопольском Соборе 381 г., который теперь неверно именуется Вторым Вселенским Собором, был подтвержден Никейский Символ Веры. Никаких новых Символов Веры данные Соборы не принимали.

Вставки сделали свое дело, и церковь стала приобретать черты единственно-верного правоведа и строгого надсмотрщика. На первый взгляд мысль о божьем суде как о безжалостной машине встречается в Иисусовой молитве в словах – «и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим» («и прости нам грехи наши, как мы простили тех, кто причинил нам зло» – совр. перевод). Таким образом, если не понимать подноготную о чем говорит Иисус, получается, что человек отрабатывает себе прощение, зарабатывает благорасположение Бога. Вся загвоздка этих слов кроется в их невидимой, но само собою разумеющейся духовной основе того общества, к которому были обращены эти слова. Мы знаем, что прощение в иудаизме и христианстве это показатель доверия Богу, а в некоторых случаях и акт божественного проявления, т.е. человек просит помощи Бога дать понимание происходящего, а от понимания смягчение своего сердца, отдавая ситуацию в руки Бога, на Его суд, ибо сказано «у Меня отмщение и воздаяние». Это отдавание ситуации в руки Бога есть прощение, и в то же время показатель доверия Богу, вследствие чего уже происходит прощение Богом человека и последующее его благословение. Поэтому речь здесь о том, что Бог больше обращает внимание не на того, кто силу поборол своей силой (он и так сильный…) или проявил свою природную добродетель, а на того, кто испросил защиту у Бога и отдал все на волю Бога. Из всего выходит, что в этой строчке речь идет даже не о прощении как таковом, а вообще, о том состоянии, в котором пребывает человек, и главный смысл здесь не в выстраивании гармоничных отношений между людьми, оценивающихся затем Богом и по степени гармонии благословляющихся, но в простой аксиоме – да будет нам по вере нашей. Поэтому и строчка Иисуса в абсолютной точности должна звучать несколько иначе – и прости нам долги наши, как и мы доверяемся Тебе, по нашей вере. Но Иисус эту мысль выразил несколько иносказательно, не вдаваясь в философские рассуждения о человеческой немощи, о природе прощения, которое есть благословение, тем более, что с человеческого бытия она вполне понятна. А последующие христиане и церковная организация, не вдаваясь в рассуждения, пошли чисто по написанному, и церковь стала превращаться в заунылое царство обделенных, вечно вымаливающих себе прощение (уже существующее), и пылающую адом гармонию, энергию механического инструментального зачета.

Похожая на вышеприведенную мысль встречается и в других местах Библии, в положении личностных отношений, например, в Евангелие от Луки (6:31): «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». С точки зрения отстраненности, в этой фразе Христос призывает зарабатывать себе доброе отношение, т.е. выстраивать гармонию, и светский мир, опираясь на вырванную из общего смысла всего Евангелия фразу, показывает на Христа, как на учителя приведения общества к гармонии, несмотря на то, что в других местах гармоничные отношения Христом отрицаются, например, во фразе того же Луки (6:29,32): «Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку… И если вы любите любящих вас, какая вам за то благодарность?» Здесь Христос ясно направляет человека на путь дисгармонии, которая приводит человека к правильным отношениям с Богом. В свою очередь, для мистической волшебной гармонии преобразовательная дисгармония является эталоном волшебства, поэтому гармония культивирует дисгармонию, чтобы обрести волшебное состояние как можно больше, поэтому повышенная дисгармония в форме аскетизма является прогрессивной святостью в мире гармонии, и потому подобный принцип существования почитается светским миром. Для гармонии аскетизм и юродство становятся целью, двигателем преобразования системы «Покой».

В мире светскости процветает невежественность, – невежественность – темная сторона просвещения. До возвышения Константинопольской церкви Александрийская была главным христианским центром на Востоке и его епископы даже носили титул «папы». Основанное Александром Македонским этот город на протяжение своей истории имел сильное греческое влияние, он быстро превратился в ведущий экономический и культурный центр восточной части Средиземноморья и всего эллинистического мира, был примером учености, литературы и философии, поэтому, Александрия в духовной сфере стала, своего рода, предтечей Византии, и примечательно, что и арианство и отшельничество появилось и бурно расцвело именно в Александрии (как и сильный толчок почитания икон).

Проникновение в хамитскую среду христианства, несомненно, являлось благотворным фактором, излечивающим бальзамом на гноящуюся открытую рану смердящего законничества. Но общая модная атмосфера эллинизма фактически аннулировала принятие спасения, красивая культура, генной предрасположенностью, стала вожделеннее милости. Примечательно положение – законничество подразумевает цель культуру законничества, культуру знания, соответственно, законничество в основе имеет твердую установку невежественности. Поэтому атмосфера законничества для своей устойчивости стремиться к идеалу – высокой культуре, достигаемое или внутренним резервом, или, в случае крайне сильного законничества, привнесением из вне. Поэтому эллинизм стал продвинутой научной формой невежественного (недоразвитого) хамитства, точно так же как и марксизм – продвинутой научной формой невежественного русского состояния лествичного права, который (марксизм), в свою очередь, был продолжением эллинизма, соответственно, высшей формой хамитства, состоянием которого, с царской силой в тяге к законничеству, фактически низводя, образно говоря, до уровня изменения генов, проживал народ Восточной Европы.

В природе «единства противоположностей» заложен принцип хитрости мистицизма, которое заключается в том, что настраивая человека на ложное представление, мастерством искусства обмана, оно преподносится явлением двойственной позиции, с одной стороны, великой тайной, которую человек в познавательно-творческом порыве обязательно захочет распознать и, соответственно, в нее влипнет, не осознав расставленную ловушку в возможности достижения конечности в бесконечном, а с другой – избитой банальной истинной, само собою разумеющимся фактором, испокон привычной формой устройства бытия, когда бесконечность становиться доступной подругой вчерашнего дня, добиваясь тем для мистики золотого состояния абсолютного пронизывая ею человеческого сознания, до мельчайших вещей, пропитывая его изнутри, достигая позиции естественности силы земного притяжения, т.е. то, что уже не обдумывается, когда иллюзия своим весовым достоинством становиться самодостаточной реальностью, необходимым звеном общего мира фундаментальностей.

Впавшим когда-то в безумство человечество остается в ее сетях по сей день. Поразительно, но как бы не было сильно влияние христианской церкви, даже в современное время, идея гармонии мира существует сама по себе, каким-то природным (животным) состоянием (или, точнее сказать, животной недоразвитостью) человек воспринимает идею гармонии буквально фактором безусловности, т.е. то, к чему необходимо стремиться, параллельно христианству, – даже научно открыв, что мир это дисгармония, сам научный мир не понимает открывшего, и сегодня продолжает оставаться в иллюзиях гармоничности мира. Не исключением такого положения была и Александрия, первая среди восточных церквей и первая же среди философской школы на мистической основе. Поэтому немудрено, что александрийское христианство скоро пропиталось мистической философией и превратилось в мистику с христианской оболочкой.

Сложность вопроса христианства заключается в нарушении установленного правила, сакраментальности единобожия – в Триединстве Бога: Бог – живой, и потому Он нарушает правило (закон), которое есть фактор гармонии, целостности – отчужденность от Бога, которое мертво и которое Он и разрывает. Сакраментальностью единобожия пронизан Ветхий Завет, но это же положение присутствует и в мистицизме, с тем лишь различием, что Бог это определение скорее простоты, чем сложности, т. е. Он, с одной стороны, «не сущий» – «до существующий» – окончательное совершенство, которое настолько просто, что неделимо, а с другой, заключающее в себе все и потому – «Единое». Казалось бы, представленная картина, «единое и неделимое», подходит для объяснения природы Бога, и люди ловятся на эту удочку, не понимая, что Бога, вообще, объяснить невозможно, а следуя вышеприведенным путем лишь становятся на стезю природы гармонии, монотонного, ограниченного, узколобого образа. Поэтому, сколько бы философов и философий не существовало бы в мире, все будет сводиться, так или иначе, к одной позиции – всеобщей гармонии и её принципу «единения противоположностей». И поэтому, как ни парадоксально, мистическая философия фактически стала зеркальным отражением иудаизма, погрязшего в законничестве.

Эллинистическая философия могла бы прекрасно существовать и дальше в содружестве (прямо или косвенно) с иудаизмом если бы не христианская «напасть», которую надо было как то объяснить, и эллинисты, «засучив рукава», взялись за дело. Опираясь на древнее положение «пика научности высокой культуры» человечества – «единение противоположностей», они подошли к этому вопросу с позиции человеческой восприимчивости – «есть», и стали рассматривать Бога единым и неделимым, т.е. «Абсолютом», соответственно, Христос, таким образом, становился противоположностью – простым человеком. Дальше ставилась задача сделать Христа Богом. Фантазия закипела. Лучше всего на поприще религиозных фантастических (научно-фантастических) подгонок получилось, конечно, у александрийского теолога Оригена. Его концепция состояла во взгляде, что Сын – тварь, как и весь остальной мир, но поскольку в системе Оригена Бог – Творец по природе своей, который творит всегда, то в сущности невозможно провести границу между Творцом и тварью, между Богом и мирозданием, ибо и то, и другое вечно. Таким образом, Христос приравнивался к Богу-Творцу (впрочем, негласно и вообще все человечество) и, в то же время, Он не был Творцом, сохранялся принцип закрытости Бога, олицетворявший в эллинизме гармонию мира, а уже из «единения противоположностей», Бога и Христа, в результате их взаимодействия, объяснялось дальнейшее появление новой формы – Святого Духа.

Объяснение природы Троицы с точки зрения «единения противоположностей» стало своего рода гениальностью (впрочем, иного взгляда в эллинистической среде просто и не могло быть), с позиции механики объясняющая всё и потому вожделенным и для эллинизма, и для многих христиан, искавшие пути соединения с иудаизмом. Это-то «оригенальное» мировоззрение на гармоничную природу Бога взял на вооружение Арий, который, видимо, тоже был не равнодушен к гармонии бытия и имевший претензии на объединение христианства и иудаизма (а впоследствии, несмотря на гонения арианства, теологическая формула Оригена продолжала быть достаточно стойкой в христианской среде).

Арианская ересь, конечно, слишком сильно бросалась в глаза, почему была быстро пресечена, хотя она продолжала существовать и даже находить снисхождение-поддержку у восточных церквей, то отшельничество стало таким хорошо замаскированным сатанизмом, что до сих пор в этом элементе общественного организма не видят ничего предосудительного (даже несмотря на исторический пример положительной динамики государств порвавших с этим институтом), и монашеством уже на заре христианства стремительно распространилось на весь христианский мир (до реформации).

Достоинство пронизывает мир и по своему рассматривает деяние Христа, что Он совершил уничижение, чтобы человек обрел достоинство, притом не через принятие спасения, поскольку достоинство закрыто и ничего не принимает из вне, а, по примеру Христа, через собственное уничижение, получая, таким образом, на выходе идею достоинство уничижения, – если в мире светскости процветает невежественность, то религия смешанная со светскостью становится темнее светскости, приобретает степень высоты достоинства супердремучести.

Желая потрудиться на христианском поприще, быть показательным примером греховному миру, и, вместе с тем, жажда мученичества, как подтверждение своей веры, а также проявление уже и в христианской среде примет этого мира, заставляют людей уходить в отдаленные места, жить отшельниками, вести, на их взгляд, примерную, т.е. аскетическую жизнь.

Как известно институт монашества вышел «в свет» из той же Александрии, мира учености, и как ни странно история его «рождения» ведет все к тому же «единению противоположности». История появления монашества и цепкого его удержания позиций показывает, что в сознании людей, вплоть до современного времени, дух гармонии занимает не малую, а где-то вовсе и главную роль, что ж говорить о тех временах, когда знаниями устройством природы пользовалась магия, и само знание было магией. Когда ранние христиане знакомились с историей миссионерства Христа, они наталкивались на мысль самого Христа, что его последователи встретят на своем пути многие трудности. Для эллинов этот момент стал ударом озарения, поскольку для них всепрощающая милость была нелегко восприимчива. Вместе с этим явлением, идея гармонии в христианстве приобретает повышенное значение, т. к. Триединство в эллинизованном мире само по себе уже несет смысл единения, и потому христианство там стало сразу восприниматься религией супергармонии, т.е. христианство и гармония превратились в синонимы (удивительно, разрывающий гармонию, мир взаимозачета, в мировоззрении сам перешел в ранг гармонии). И таким образом, в христианстве дух гармонии начинает действовать сильнее, проявляться энергичнее, чем в других религиях. А дальше начинается откровенная мистика – перенос позиции гармонии на общество. Святой Дух, по эллинизму, появился в результате единения противоположностей – Бога-Творца и Христа. В переносе на общество, Святой Дух это духовная чистота, и чтобы добиться этой духовной чистоты в народе, следует также произвести единение противоположностей, которое состоит, соответственно, в их представлениях, из аскетического светлого и превалирующее страстями темного, из падшего общества – сгустку греха, и его противоположности чистоты, кроме того, противоположность также наблюдалась и в положении следования за грехом многих, а за чистотой немногих. Слиянием этих противоположностей христиане хотели добиться изменение общества (P.S.: – и они его добились – христианство стало приобретать признаки языческого мира…), и уже под эту идею необходимости подвижничества, и, в большей степени, одинокого подвижничества, в переносе на единого, что в глазах эллинистов становилось одиноким, т.е. в переносе на одинокого Бога, спасающего огромный мир, стали подгоняться слова Христа и апостолов, которые выдернутые из контекста, в самом деле, можно было трактовать подобным образом. В конечном итоге, все это подытоживалось наличием в Библии мест призывов к тернию и долготерпению, которое, в свою очередь, легко могло еще дальше передергиваться в положение необходимости долготерпения, что становилось, таким образом, аскетической нормой вообще всего общества, в философии скользкого ориентира находившее оправдание в позиции иллюзорности одиночества Бога.

Примечания